 |
Кунтур Я.
Жерар де Нерваль и французская пресса 30-40-х годов XIX века
Жерар де Нерваль (Жерар Лабрюни 1808-1855) – фигура заметная среди младших французских романтиков, «он оставил позади собственно романтическую струю французской литературы, приобщился к художественным исканиям следующих поколений и во многом предвосхитил поэтические открытия ХХ века» (2, стр. 3). Трагическое восприятие мира, собственной личности и судьбы сочеталось у него с «зоркостью наблюдения над окружающей жизнью, с уменьем философски обобщить современную социальную действительность под знаком исторического опыта – прежде всего национального, но и шире – европейского» (там же). Его судьба – это 25 лет полноценного творчества и изнуряющей работы, в качестве журналиста, драматурга, поэта, критика, переводчика (как у многих его сверстников и друзей по цеху).
А время им выпало сложное, если конечно бываю не сложные времена. Детство – во время наполеоновских баталии, увлекших родителей. В два года он теряет мать, и пока отец – полковой врач – пропадает в наполеоновских авантюрах, Жерар живет у дядюшки в провинции Валуа в городке Мортфонтене. Вернувшийся отец стремится дать сыну хорошее систематическое образование в 1814 и увозит в Париж, где помешает в престижный коллеж Карла Великого. Здесь Нерваль обретает действительно обширные и качественные знания (в том числе персидского и арабского языков) и друзей на всю жизнь, например Теофиля Готье. После окончания коллежа Нерваль сразу же громко заявляет о себе в литературе, как переводчик «Фауста» Гете. Именно этот перевод послужил фаустовским мотивам Гектора Берлиоза. В это же время происходит знакомство Нерваля с Виктором Гюго, и завязываются дружеские отношения с другими романтиками, составившими кружок «Малый Сенакль». С начала 30-х Нервалю приходится отдавать себя, при нехватке средств для самых насущных надобностей «напряженной, поглощающей все силы работой для журналов, газет, театров» (2, стр.6). Но в отличие от других романтиков Нервалю отрешенность от привычных форм буржуазного быта была естественной и органичной. Он был вечным скитальцем, «странствующим энтузиастом».
Чтобы получить полную картину той ситуации нужно иметь представление о французской прессе 30-40-х годов.
« Июльская революция 1830 г. знаменовала собой победу буржуазии над дворянством» (1), предоставив французский трон герцогу Орлеанскому, который, стал королем Луи Филиппом. «Плодами этой революции воспользовалась в первую очередь и главным образом финансовая аристократия. Монархия, испытывавшая острую финансовую нужду, находилась в сильнейшей финансовой зависимости от этой верхушки буржуазии, и сам король Луи-Филипп, крупнейший лесовладелец и финансист, делал все для укрепления ее господства» (1). Но в подготовке и создании атмосферы революции немалую роль сыграла оппозиционная журналистика, и поэтому «уже в первые дни своего правления Луи-Филипп был вынужден в большей степени сообразовываться с желаниями своего народа» (3). Режим Июльской монархии, продержавшийся до февраля 1848 г, в начале своего существования просто не мог не облегчить участь периодической печати. «Луи Филипп начал свое царствование с уничтожения цензуры «на вечные времена» и с торжественного дарования французам «права обнародовать, и печатать свои мысли, сообразуясь лишь с государственными законами». Более того, само рассмотрение «преступлений и проступков, совершенных путем печати» и квалифицировавшихся как политические, законодательство Июльской монархии передало в ведение судов присяжных» (3).
«Но очень скоро этот «король-буржуа», находившийся во главе «акционерной компании», грабившей Францию, сделался постоянным персонажем газетных карикатур и анекдотов, появляясь то в образе разжиревшего буржуа, то в облике глупого и толстого карнавального быка» (1). Критика правительства со стороны не только либерально-социалистической и радикальной прессы, но даже легитимистской становилась все более острой, суды присяжных все чаще оправдывали газеты и журналистов по возбужденным против них делам, поэтому «реакцией правительства был резкий поворот в сторону репрессивных мер» (1).
«Если через неделю после Июльского восстания были освобождены журналисты, осужденные ранее за «политические преступления в печати», то еще через два месяца, в ноябре 1830 г. вышел закон, который гласил: «Всякое выступление против королевской чести и правового порядка трона; претил привилегий, которыми наделен король великой французской нации и одобренной им Конституционной Хартии, которой он присягнул; против конституционных властей, неприкосновенности личности, прав и власти Палаты депутатов – будет караться тюремным заключением от 3-х месяцев до 5-ти лет и штрафу от 300 до 6000 франков» (1).
«Журналисты лишь только одной парижской газеты «Трибюн», возглавляемой Арманом Маррастом, с 1831 по 1833 г. были привлечены к суду 111 раз, из которых она проиграли 17 и осуждены в общей сложности на 49 лет тюрьмы и 157630 франков штрафа и 17 годами тюремной отсидки своих редакторов» (1). «К концу 1832 г. число процессов, возбужденных правительством против газет, достигло 411. По 143из них были вынесены приговоры в общей сложности на 65 лет тюрьмы и 350 тыс. франков штрафа» (1). «После подобных ударов, наносимых режимом Июльской монархии оппозиционной прессе, разумеется, отнюдь не каждая газета могла прийти в себя и снова собраться с силами» (3). «Правительство как бы забыло, что поводим для восстания 26 июня 1830 г. послужили королевские ордонансы, отменявшие свободу печати» (1).
Именно в этот период пришлось войти в литературу и журналистику Жерару де Нервалю. На протяжении двух с лишним десятилетий он регулярно сотрудничает во многих газетах и журналах, помещая там свои рецензии, статьи, очерки, рассказы, сопротивляясь и обходя цензурные препоны. Вот часть списка печатных изданий , в которых он регулярно печатается : “Le National”, “La Presse”, “L’Artiste”, “Almanach des Muses”, “Cabinet de lecture”, “Le Mousquetaire”, “Le Messager”, “Le Temps” “L’illustration”, “Mercure au XIX-e siecle”, Revue de Paris”, “Revue des Deux Mondes”, “Revue Pittoresque”, “ и многих других . «Нерваль блестяще владел жанром эссе, гибким и свободным, отточенным и непринужденным. Вместе с тем отдельные зарисовки и наброски легко складывались в циклы, объединенной общей темой – описательной или биографической – и всегда неповторимой личностью и манерой рассказчика». «В этих циклах он предстает как иронический и меткий наблюдатель, мастер остроумной беседы, но иногда в тон непринужденной светской болтовни врываются лирические и злободневные нотки» (2).
««Новая» пресса породила в те годы нововведение, которое сразу получило широкое распространение в газетах: романы с продолжениями, называемые фельетонами (от французского « feuille » – листок, а также – газета), отныне становятся одной из привлекательных сторон ежедневной и другой периодики. Эти романы прочно занимают «подвалы» газет, уже давно традиционно «литературные». «Их» авторами становятся Бальзак («Старая дева» печаталась в «Пресс»), Жорж Санд («Мельник из Анжибо» публикует «Сьекль»), Дюма («Королева Марго» в «Пресс»). Даже газеты, отвергавшие реформу Жирардена, включились в погоню за читателем с помощью романов, причем добились в этом большого успеха» (1). Подключился к этому и Нерваль.
В 1935 году после смерти деда он получает большую сумму в наследство, теперь жизнь его может измениться, и появится материальная независимость, но Нерваль предпочитает вложить их в осуществление давней мечты – путешествие в Италию, куда его влекут следы поздней античности в их соприкосновении с восточными культами. В это же время у него происходит тяжелая любовная драма. Он пытается издавать свой собственный театральный журнал «Монд драматик», в который вкладывает остатки денег, но терпит финансовый крах, полностью разоряется и оказывается в долгах.
Ужесточение режима в области прессы продолжалось. «Законом о печати 1835 г. тюремным заключением на срок от 5 до 20 лет и штрафом от 10 тыс. до 50 тыс. фр. наказывалось «всякое оскорбление особы короля и нападки против основ государственного строя, совершаемые путем печати» (по закону 1819 г. - от 3 месяцев до 5 лет тюрьмы и от 50 до 6000 фр.). Этот закон воспрещал французским гражданам, под страхом поражающих своей суровостью наказаний (хотя и менее строгих, чем приведенные), «заявлять себя республиканцами, вмешивать особу короля в обсуждение правительственных действий, выражать пожелание или надежду на низвержение монархического или конституционного строя или на восстановление низложенного правительства, признавать право на трон за членами изгнанной королевской семьи, публиковать имена присяжных заседателей до или после суда, печатать отчеты о тайных заседаниях присяжных заседателей, устраивать подписки в пользу осужденных газет. Кроме того, судебным учреждениям было дано право приостанавливать на срок до четырех месяцев те газеты, которые в течение одного года два раза подвергались осуждению. Наконец, рисунки, эмблемы, гравюры и литографии могли быть выставляемы, издаваемы и продаваемы лишь с предварительного разрешения цензуры, которой, таким образом, снова открывались двери» (3).
«С особой назидательностью подчеркивал смысл сентябрьского 1835 г. закона о печати Гизо: «Всеобщее и предупредительное устрашение - такова главная цель карательных законов... Нужно; чтобы все боялись, чтобы все опасались общества и его законов. Нужно глубокое и постоянное сознание, что существует верховная власть, всегда способная схватить и наказать... Кто не боится, тот ничему не подчиняется»» (3).
«Однако чем сильнее становилась правительственная реакция, тем активнее заявляли о себе оппозиционные силы и течения, включая организации, все менее скрывавшие свое стремление к насильственным средствам борьбы. Запрещение последних специальным законом 1834 г. «Об ассоциациях», достигнув своих целей лишь частично, привело к усилению общественно-политического значения печати в стране» (3). «Оппозиционная антимонархическая печать, сыгравшая важнейшую роль в подготовке Июльской революции 1830 г. и в окончательном крушении династии Бурбонов, продолжала оставаться большой и влиятельной силой и в 1830-1840-е годы». «Критика правительства становилась все более резкой со стороны не только либерально-социалистической и леворадикальной, но даже легитимистской печати» (3).
«Напуганная усилением левой оппозиции, определенная часть либеральной буржуазии во главе с Одиллоном Барро выступила в 1847 г. под лозунгом: «Реформа во избежание революции» (1).
А чувствительного Нерваля личный кризис и угнетающая тяжелая атмосфера в стране приводит к приступу тяжелой душевной болезни. «После длительного лечения в клинике писатель, казалось бы, обрел здоровье и вернулся к напряженной литературной работе. В начале 1943 года он предпринимает давно задуманное и длившееся целый год путешествие по Востоку (Средиземное море, Египет, Сирия). Отдельные путевые очерки и зарисовки, иногда включавшие новеллистические или сказочные сюжеты, появляются в журналах и газетах на протяжении ближайших лет» (2). Одновременно он работает для театра и переводит с немецкого.
Особенное место в бессюжетных циклах занимают «Венские похождения» (стр.22), составившие значительную часть вступления к книге «Путешествие по Востоку». Они возникли как отдельные очерки, заметки, корреспонденции, появлявшиеся изначально в периодике. Их сюжетная линия выдержана в том же непринужденно-игривом и слегка ироничном ключе. Но «пестрая венская толпа, непривычная панорама незнакомого города, шумного, певучего и разноязыкого и наивного, таит под покровом безудержных развлечений свои трагедии, свой надрыв». «Картины народных гуляний, балов, великосветских приемов и концертов сменяются далеко не радужными зарисовками социальной и политической жизни австрийской столицы, этого «европейского Китая», непостижимо закрытого даже для проницательного ока французских дипломатов и репортеров. Вена меттерниховской полиции и жестокой цензуры, любезная и радушная по отношению к французской художественной элите, но высокомерно-пренебрежительная в обращении со своими артистами и писателями, – такой Нерваль увидел ее за 8 лет до революции 1848 года» (2, стр.22).
«Поднося французскому читателю свои впечатления в доходчивой и живой форме, Нерваль там и тут вставляет свои прогнозы относительно политической ситуации в Австрии» (2). Нервалю удалось через бытовой аспект создать целостную картину социально-психологического фона предреволюционного десятилетия.
В 1848 году он сближается с тяжелобольным Гейне, которого переводит. «Если в лирическом творчестве Нерваль шел своим собственным путем, то его публицистические очерки по духу и стилю обнаруживают близость публицистической манере Гейне» (11): «непринужденное и, казалось бы, беспорядочное чередование внешних зарисовок и собственных суждений и оценок, миниатюрные сюжетные вкрапления, иногда анекдотического свойства, диалогические сценки, заостренные портреты – социально типизированные или индивидуальные – известных политических деятелей, артистов, литераторов – и неизменно присутствующее авторское «я», создающее композиционный стержень и внутреннюю стройность этого разнородного материала» (2, стр. 23).
При явной деградации Июльской монархии и не выполнению ей главных чаяний «ни одна из буржуазных группировок и не помышляла о вооруженной борьбе за свержение монархии. Революция 1848 г. свершилась, как и предсказывал Энгельс, в результате активного выступления рабочих» (1). «Важнейшими центрами, вокруг которых группировалась оппозиция в период до и после Февральской революции 1848 г., являлись газеты «Насьональ» («Национальная») и «Реформ» – органы наиболее радикального неприятия режима Июльской монархии, выступавшие за республику и за радикальные преобразования жизни. Кратковременный период относительно мирного развития II Республики во Франции, обрамленный двумя революциями, которые произошли с интервалом в четыре месяца, ознаменовался чрезвычайно бурным ростом периодической печати, беспрецедентным с первых лет Великой французской революции» (3).
«Правительственными декретами от 5 и 6 марта 1848 г. восстанавливался режим свободы печати на основе отмены предварительных разрешения и цензуры, штемпельного сбора и денежных залогов, а также передачи всех правонарушений печати в ведение судов присяжных. В создавшейся атмосфере практически неограниченной свободы печати многие газеты и журналы, не успев появиться, тут же исчезали. Подлинному расцвету газет всех тенденций и стилей, благоприятствовали и другие меры временного правительства, отменившего и другие законы Луи Филиппа, которые сдерживали и ограничивали развитие журналистики, как, например, отмена им введенной при Июльской монархии раздачи судебными учреждениями казенных объявлений по своему выбору, являвшейся одной из форм скрытых субсидий правительственным органам» (3).
Но именно народ, главный механизм февральских событий снова самым бессовестным образом был обманут, как это быстро выяснилось. Ни одна из его надежд не была оправдана, ни одно из обещаний, данных ему, не было выполнено. Новая революция, явившаяся как бы продолжением старой, начатой парижским народом в феврале 1848 г., разразилась в конце июня. Кровопролитное сражение, почти сразу же переросшее в самые настоящие уличные бои, между восставшими рабочими и «силами порядка» – мобильной гвардией («мобили») длилось с нараставшим ожесточением 23-26 июня. В ходе его были убиты тысячи людей. Восстание было жестоко подавлено. Последовавший за подавлением Июньской революции в Париже триумф «партии порядка» выразился в немедленном и массовом применении к печати административно-репрессивных мер, когда простыми правительственными постановлениями закрывались, по сути, любые издания неугодной политической направленности, шла ли речь о газетах, действовавших с позиций защиты интересов рабочего класса или же имевших, например, роялистскую направленность» (1). «Более того, газетам было запрещено печатать самостоятельные отчеты с заседаний законодательного корпуса, довольствуясь лишь лаконичными официальными отчетами, составлявшимися его штатными секретарями. Если же речь шла о заседаниях сената, то информацию о них можно было черпать только из материалов официальной государственной газеты «Монитер». Категорически запрещалось также публиковать какие-либо отчеты о судебных заседаниях по делам печати (по ним разрешалось публиковать лишь приговоры). И хотя конституция II Республики, принятая 4 ноября 1848 г., торжественно провозглашала «перед лицом Верховного Судьи и человечества» право каждого гражданина «обнаруживать свои мысли путем печати или всяким другим способом», отвергала цензуру как таковую, а «все правонарушения, совершаемые путем печати», передавала исключительно в ведение судов присяжных, правовой режим в этой области все более ужесточался». (1)
«Буржуазия была так напугана этим самостоятельным выступлением пролетариата, что в ужасе шарахнулась от тех лозунгов, под которыми еще вчера пришла к власти» (3). Избранный президентом II Республики в ноябре 1848 г. Луи Наполеон практически сразу же закрыл шесть радикальных газет, в том числе «Реформ» и «Демокраси пасифик». «Уже в июне после введения осадного положения были закрыты сразу 11 газет Парижа. 11 июня Ламмене выпустил в траурной рамке последний номер своей «Пепль Конститюан», в нем он писал: «Сегодня нужно иметь золото, много золота, чтобы воспользоваться правом слова. Мы недостаточно для этого богаты. Бедные должны молчать!» Действия реакции получили такой размах, что подвергались репрессиям не только «красные» и «социалистические» газеты и их руководители, как например, Луи Блан, Коссидьер, Прудон, на некоторое время в тюрьме оказался и Жирарден» (1). «В практику министерства внутренних дел широко вошли «предупреждения» за малейшую критику в адрес властей. Двукратное предупреждение влекло за собой закрытие газеты на два месяца» (1).
« Террористический режим Кавеньяка, потопившего с крови парижский пролетариат, со всей жестокостью обрушился на все, что напоминало о республике и демократии. Были распущены все политические клубы и рабочие объединения, запрещены стачки и общества взаимопомощи». (3)
Была восстановлена предварительная цензура для политических и социально-экономических произведений объемом менее 10 печатных листов, по сути, касающаяся исключительно периодической печати. Согласно декрету Луи Наполеона, изданному в декабре 1851 г., ведение всех проступков, или «преступлений», печати снова изымалось из ведения судов присяжных и передавалось трибуналам исправительной полиции (3).
«Совершив государственный переворот 2 декабря 1851 г. и объявив себя «императором всех французов» Наполеоном III, Луи Наполеон начал, в подражание своему великому дяде, с закрытия неугодных ему газет, запретив сразу 11 ежедневных газет в Париже, в то время как его префекты устроили настоящую бойню «красным» листкам в провинции» (1). « Наконец, после государственного переворота Луи-Наполеона и установления новой конституции от 14 января 1852 г. и фактического начала Второй Империи возрождался закон о предварительном разрешении на выпуск газет и других периодических изданий, имеющих право на освещение политических вопросов, почти запрещалось давать отчеты о заседаниях законодательных органов и сената. Дела по вопросам печати находились в ведении министерства внутренних дел. Все это, вместе взятое, делало фактически невозможным существование демократической печати» (3)
«Таким образом, после двух революций Франция опять очутилась почти в том же положении, в котором она находилась при Карле X. Формы были приличнее, но фактическое положение писателей нисколько не улучшилось. Возникшая в результате государственного переворота II Империя просуществовала около 19 лет (1852-1870). Первую половину ее истории принято называть «авторитарной империей»» (3).
«Правовое положение периодической печати при II Империи определялось так называемым «органическим» декретом Наполеона III, принятымим в феврале 1852 г. В соответствии с ним: 1) требовалось предварительное разрешение правительства (министра полиции) для начала издания газеты или журнала; 2) ответственный или главный редактор назначались только с разрешения правительства; 3) не только восстанавливались, но и увеличивались штемпельный сбор и плата за пересылку по почте; 4) повышалась сумма залога для издания ежедневной газеты; 5) вводилась система так называемых правительственных предостережений, в соответствии с которой правительство, замечая «вредные тенденции» газеты, имело право направить ее издателю предостережение, а вслед за вторым оно было вправе приостановить издание газеты на два месяца без приговора суда; 6) запрещалось публиковать любые отчеты о судебных процессах по делам печати, а всем судам одновременно предоставлялось право запрещать по своему усмотрению публикацию отчетов о гражданских и уголовных процессах вообще» (3).
Иначе говоря, газета могла быть запрещена либо по судебному решению, либо по административному постановлению, или же просто – «в интересах общественной безопасности».
Действительно, французская журналистика была отдана на откуп полицейским чиновникам, назначенным Наполеоном III «воспитателями нации» (3).
«С середины 1852 г. по середину 1853 г. было вынесено свыше 90 предупреждений и три запрета. К 1854 году в Париже осталось лишь 13 газет, которым разрешалось писать о политике. Политические вопросы вообще постепенно вытеснялись из общественного сознания. Засилье католического духовенства, разгул военщины, административный и полицейский произвол, роспуск политических партий, неугодных авторитарной монархии – все это порождало особого рода прессу полулитературного, полусветского характера. Политическая пресса была принуждена к молчанию, та же пресса, которую оставили в покое, предназначалась для деморализации всего того, что еще оставалось честного в стране» (3).
«Ужесточение цензуры после прихода Луи Бонапарта резко сократил возможности журнальной деятельности Нерваля – он не раз с горькой иронией писал об этом в своих набросках. Переиздавая в 1851 году в своей книге «Путешествие по Востоку свои очерки о Вене, он вынужден был изъять из них ряд мест, затрагивающих политические и общественные вопросы. Цензурные запреты касались не только политических тем, но и романов-фельетонов, печатавшихся в газетах» (2, стр. 10).
«В 1853 году Нерваль переживает новый тяжелый приступ душевной болезни, гораздо более серьезный, чем несколько предыдущих эпизодических кризисов. Выздоровление было ненадежным и оказалось мнимым. 26 января 1855 года Жерар де Нерваль покончил с собой. Последние его дни свидетельствовали о крайней нужде. Он скитался по случайным ночлегам, не имел постоянного жилья, так как не мог заплатить за него. У кого-то из друзей он попросил семь су» (2, стр.10).
Обширное наследие писателя далеко не сразу стало достоянием читающей публики, критики и истории литературы. Только в 1914 году, через 59 лет после смерти, вышла полноценная монография Аристида Мари и в конце 1920-х годов предпринятое им же вместе с другими учеными научно-критическое издание сочинений писателя заложили прочный фундамент в изучение жизни и творчества Нерваля.
Литература
1. Аникеев В. История французской прессы. М.: 1999.
2. Нерваль, Жерар де Дочери огня. Л. 1985.
3. Соколов В. С. «Периодическая печать Франции. Изд-во СПб. ун-та, 1996.
