Познание связано с удивлением. Постижение феномена Мурзина неизменно сопровождалось (и сопровождается!) этим чувством. Леонид Николаевич удивлял меня всегда, иногда, изредка и однажды.
Леонид Николаевич всегда удивлял меня способностью мгновенно схватывать суть чужой мысли, так или иначе касающейся науки. Это его качество поражало всех и сразу, с первого знакомства. Оно не просто означало терпимость к инакомыслию, но существовало в нем как интерес и внимание к мысли другого. Казалось, его понимание на полфразы опережает услышанное им. Разговоры с Л.Н. порой напоминали известный диалог из «Бриллиантовой руки»: - А может быть? - Не стоит. - Ну тогда... - Не думаю. - А что, если... - А вот это попробуйте! Сейчас, пытаясь осмыслить это свойство мурзинского понимания, я думаю, что все дело в том, как он видел предмет. Слушая другого, мы всегда держимся своей темы, и, хотим мы этого или не хотим, наш опыт подсказывает нам направление в ее развертывании. Мурзин обладал уникальным видением всего, что так или иначе было связано с языком: голографически, интерпредметно, как факт и как условность, как то, что ясно сейчас и может открыться завтра. Его собственные мысли о языке были столь многогранны, что ваша тема неизменно оказывалась предметом и его размышлений. Мы говорим: «Живой ум!». Это о Мурзине.
Иногда Леонид Николаевич проявлял удивительную для него твердость и рациональность. Ведь Мурзин был настоящим профессором: необыкновенно рассеянным (важную бумагу я давала Л.Н. читать, не выпуская из рук, и с ужасом провожала взглядом листок, который он опускал в свой бездонный портфель: больше этого листка мне не увидеть), порой горячным, иногда по-детски обидчивым, невероятно доверчивым и по-настоящему добрым. Он был «не от мира сего», но, приняв однажды решение не проводить долгих заседаний кафедры, а укладываться ровно в полтора часа, он никогда от него не отступал и умел организовать заседание так, что ничего не оказывалось скомканным, всему находилось время, особенно науке: именно Леонид Николаевич ввел в традицию кафедры обсуждение какой-либо научной проблемы на каждом заседании. Мы говорим: «Уметь отделять зерна от плевел». Мурзин умел.
Изредка я удивлялась тому, что совсем не понимаю Мурзина. Нет, его научные идеи я воспринимала сразу и навсегда: трудно представить себе большее счастье «научной взаимности», чем то, что я испытала с Леонидом Николаевичем. Но некоторые его решения свидетельствовали, как мне кажется, о том, что он не всегда разбирался в людях. Ничем другим я не могу объяснить той роковой ошибки, которую, по моему убеждению, допустил Мурзин, когда, горячо увлекшись новой научной концепцией, позволил использовать прагматическую лингвистику в прагматических же целях... Когда говорят: «Не ошибается тот, кто ничего не делает», это явно не о Мурзине.
Однажды Л.Н. поразил меня непредсказуемостью поведения. Во время доклада Анны Николаевны Васильевой, известного московского стилиста, человека необыкновенно самобытного, глубокого, любимого пермяками, имевшими радость неформального общения с нею, Леонид Николаевич вдруг чуть ли не демонстративно покинул аудиторию. Доклад был посвящен довольно неожиданной для всех нас проблеме: в нем развивалась мысль о том, что стилистика должна обратиться и к вопросу о «правдивости высказывания», причем не в плане лингвистической истинности, а в плане соответствия некой социальной идее. Анализу подвергались передовые статьи газеты «Правда». Я думаю, именно материал вызвал такую реакцию: Мурзину показалось кощунственным приписывать партийным функционерам, погрязшим в лицемерии и ханжестве, намерение «говорить правду». Красный, с обиженным выражением лица, бормоча что-то вроде: «Да что это такое, я не знаю! Причем здесь лингвистика!», он буквально вылетел из аудитории, таща за собой огромный портфель с вываливающимися бумагами... Я чувствовала себя тогда, как ребенок, разрывающийся между поссорившимися родителями: я любила обе стороны, а это значит - верила в искренность обоих, в их бескорыстие, и единственное, что мне оставалось - отнести все происходящее на счет недоразумения, недопонимания, наконец, просто настроения, которое не позволяет услышать друг друга.
Когда любишь кого-то, хочется, чтобы его любили и все прочие. Может быть, поэтому я пребываю в полной уверенности, что Мурзина любят все и не держат на него обид. «Блажен, кто верует...» Это уже про меня.