Васильева В.В.
Красноярский ун-т. Филологический вестник.
Изучение процессов продуцирования и особенно интерпретации текста показывает, что состав факторов, конституирующих эти процессы, значительно шире, чем обычно включаемый в анализ набор экстралингвистических признаков. В самом деле, общаясь между собой, люди вольно или невольно раскрывают свое отношение друг к другу. Партнера по коммуникации можно любить или не любить, он может быть интересен или нет, его можно хорошо знать или видеть впервые, его можно бояться или относиться к нему иронично. Даже в самых нейтральных ситуациях общения (вопрос к прохожему, получение справки по телефону и под.) мы оказываемся под воздействием впечатления, произведенного на нас собеседником.
Какую роль в текстовой деятельности играют эти отношения? Очевидно, они управляют порождением текста, продуцируемого говорящим, определяют речевое поведение слушающего и его интерпретацию высказываний собеседника. Более того, точки пересечения линий многомерных отношений коммуникантов (между собой, к предмету общения) и являются, на наш взгляд, отправным моментом для интерпретации. Настоящая статья представляет собой подход к этим вопросам со стороны интерпретационной деятельности слушающего.
Изучение текстовой деятельности не может исходить из «презумпции говорящего» как инициатора и исполнителя текста. Это означало бы, что мы имеем дело с сильной редукцией непосредственно наблюдаемого речевого уровня [см. об этом Мурзин: 1997, 23]. Одним из видов текстовой деятельности, как известно, является интерпретация. Так, в психолингвистике разработаны концепции восприятия речевого сообщения, начиная с перцептивного уровня и кончая уровнем общего понимания [см.,напр.,Смысловое восприятие...]. Интерпретация с психолингвистической точки зрения рассматривается как процесс декодирования смысла воспринятого сообщения. В то же время включение позиции слушающего в круг интересов лингвистики отнюдь не означает обязательность психолингвистического подхода в исследовании. Оно означает, однако, возможность обратиться к тем проявлениям языковой динамики, которые находят как бы зеркальное отражение в текстообразующей деятельности слушающего. Понятно, что сама эта деятельность не может протекать иначе, как только по универсальным законам, поскольку в ходе интерпретации слушающий создает свой собственный текст, во многом нетождественный исходному [см.,напр., Бахтин:1979,284; Мурзин:1985].
Принципиальность позиции слушающего заключается в том, что первый импульс в его текстообразовании получается им извне и оказывается непосредственно связанным с личностью «другого», он дается ему говорящим. В связи с этим «внедряемым» в слушающего импульсом особенно актуальными оказываются отношения, сложившиеся между говорящим и слушающим к моменту коммуникации. Для того, чтобы эта коммуникация состоялась, т.е. чтобы началось производство собственного текста слушающего, по сути интерпретационная деятельность, слушающий должен оказаться равным говорящему по силе намерения.
Эта мысль сформулирована О.Розенштоком-Хюсси в свойственной ему афористичной блестящей манере: «Назначение речи - воодушевить слушающего в той же мере, в какой воодушевлен сам говорящий»[151]. Принимая идею М.Бахтина о «типовых моделях построения речевого целого» [Бахтин:1979,307], можно сказать, что говорящему хорошо известны способы и приемы такого «воодушевления». В самом деле, если говорящий отливает свою речь в готовые формы (М.Бахтин), то и слушающий воспринимает обращенное к нему высказывание как некое речевое действие, имеющее ту или иную коммуникативную установку.
Специальному описанию эти «готовые формы» подвергаются в теории речевых жанров, разработка которой дает исследователям возможность увидеть в понятии речевого жанра «надежный инструмент описания многообразной речевой реальности» [Шмелева:1995,60]. Обращение к речевому жанру стало актуальным, по мнению В.В.Дементьева, благодаря прагматизации современной коллоквиалистики в целом [Дементьев,109].
В интересующем нас аспекте понятие речевого жанра, рассматриваемое в ряду таких понятий, как речевое поведение, коммуникативная тактика и стратегия, оказывается, пожалуй, единственным понятием, в структуре и генезисе которого отношения участников коммуникации выполняют действительно конституирующие функции.
Для квалификации жанровой природы речи необходимо не только выявление типовых действий говорящего, но и определение целого круга многомерных отношений: участники коммуникации (минимум два), предмет речи, предлагаемый адресантом, предмет речи, воспринятый и, может быть, уточненный адресатом - вот четыре точки в пространстве коммуникативного акта, которые представляют минимальный набор объектов, вступающих во взаимоотношения в ходе реализации того или иного речевого жанра.
Прежде чем обратиться к позиции слушающего, не вычленяемой обычно в теории речевых жанров, обратимся к тем моментам, которые уже получили некоторое научное осмысление по отношению к позиции говорящего.
Характеризуя речевой жанр через единство тематического содержания, стиля и композиции высказывания, М.Бахтин [см.с.237-238], в каждой из сторон этого триединства обнаруживает экспрессивный аспект, т.е. «субъективное эмоционально оценочное отношение говорящего» ко всем моментам общения [256-264].
Так, прагматичность темы - есть результат отбора, построения и организации предмета речи, отношения говорящего к предметно-смысловому содержанию своего высказывания. В ходе жанрового оформления предмет речи становится таким, что по отношению к нему возможна ответная позиция. Разворачиваясь в контексте конкретной ситуации, речевой жанр характеризуется стилем, выражающим отношение говорящего к самой этой ситуации и к «вынуждению ответной позиции». И, наконец, обязательным условием композиции речевого жанра (а под композицией понимается такая организация целого, которая способствует связи высказывания с действительностью) является определенный «тип отношения говорящего к другим участникам речевого общения»[242].
Говоря о том, что экспрессия - «это конститутивная особенность высказывания» [270], Бахтин неоднократно отмечает два момента воплощения этой экспрессии: высказывание как ответ другому и как вопрошание к другому, поскольку «всякое высказывание - звено в цепи речевого общения» [263 и др.]. Можно сказать, что в самом общем виде коммуникативная цель речевого жанра и есть вынуждение ответной позиции, без которой не может произойти смены субъекта речи, а следовательно, и состояться высказывание в какой-то определенной жанровой форме. При этом ответная позиция может заключаться как в непосредственной реакции (ответ, согласие, сочувствие, исполнение), так и в «активном понимании», которому в будущем суждено выразиться в тех или иных высказываниях [247 и др.].
Вынуждение ответной реакции невозможно без более или менее определенного представления говорящего об адресате своего высказывания, без личного отношения к нему даже тогда, когда адресатом является социум, как в случаях с художественным творчеством. «Для каждой эпохи, - считает Бахтин, - для каждого литературного направления и литературно-художественного стиля, для каждого литературного жанра в пределах эпохи и направления характерны свои особые концепции адресата литературного произведения, особое ощущение и понимание своего читателя, слушателя, публики, народа» [279]. Строя свое высказывание в любой сфере общения, говорящий учитывает «апперцептивный фон восприятия речи адресатом (степень осведомленности в ситуации, наличие специальных знаний, взгляды, убеждения, предубеждения, симпатии и антипатии) [276]. Стараясь активно определить предвосхищаемый ответ, который, «в свою очередь оказывает активное воздействие на высказывание»: говорящий парирует возражения, которые предвидит, прибегает ко всякого рода оговоркам и т.п. [276]. Еще в статье 1926 года «Слово в жизни и слово в поэзии» Бахтин писал: «Когда человек предполагает в другом несогласие или хотя бы не уверен, сомневается в согласии, он иначе интонирует свои слова, да и вообще иначе строит свое высказывание» [Бахтин под маской,71].
Активная ответная позиция слушающего, предполагаемая говорящим, влияя не только на стиль и композицию высказывания, но и на событийную основу высказывания (диктум), оказывается «задействованной» во всех конститутивных признаках речевого жанра. Напомним, что в обязательном наличествовании определенных отношений между участниками общения Бахтин усматривал, если можно так выразиться, воплощенную экспрессивность языка, поскольку «эмоция, оценка, экспрессия чужды слову языка и рождаются только в процессе его живого употребления в конкретном высказывании» [266].
Обратившись к анкете речевого жанра Т.В.Шмелевой, обобщившей целый ряд подходов к проблеме речевых жанров и их аналогов, обнаруживаем, что практически в каждом жанрообразующем признаке - кто, кому, зачем, о чем и как говорит, учитывая, что было и что будет потом в общении [Шмелева:1990] - проявляется экспрессивная природа самого понятия речевой жанр.
Признание текстовой организации речи, возможность объединения класса вербальных текстов вокруг понятия речевой жанр, в то же время «возможность использования термина жанр с нетекстовым или частнотекстовым наполнением» [Матвеева:1995,66] придает самим жанрообразующим признакам характер универсальных текстообразующих механизмов. Такой подход свидетельствует о том, что развитие теории речевых жанров приближается к тому уровню научной абстракции, когда условия функционирования «реальных единиц общения» (М.Бахтин) вновь уходят из поля зрения.
В самом деле, в рамках любого речевого жанра, несмотря на его принципиально «ответную» природу, текст предстает как воплощение модели, по сути, безразличной к уже существующим или еще предстоящим текстам, как если бы автор создавал некий «первичный» текст в цепи речевого общения. Кроме того, и сама жанровая квалификация текста не позволяет в строгом смысле слова говорить о первичности текста. Относительно ожидаемой, «вынуждаемой», по Бахтину, реакции, этот текст можно считать базовым, признавая, однако, условность и этого термина, поскольку в ходе интерпретации воспринимаемого текста слушатель привлекает еще множество других текстов.
Как всякая проблема текстообразования теория речевого жанра «работает» на говорящего, пишущего, как бы на инициатора процесса текстообразования. Чаще всего об этом прямо заявлено при формулировке исследовательских задач. См., например: «отсечем все поведение - реакцию секретника на призыв к откровенности и сосредоточимся исключительно на речевых действиях активного конфидента» [Верещагин,85].
В тех случаях, когда исследуются аспекты жанровой формы, связанные с реактивными компонентами, когда исследуются собственно интеракции [см., напр., Матвеева:1996], текстовая деятельность собеседника также не рассматривается как деятельность, интерпретирующая предшествующие реплики, поскольку на полигоне интерактивных жанров, в частности, в разговорном диалоге интерпретации подвергается не столько вербальный текст, сколько сама речевая ситуация.
При описания непосредственно реактивных жанров [см., напр., Федосюк,1996 - жанр «Утешение»] три пункта анкеты - концепция автора, концепция адресата и фактор коммуникативного прошлого - оказываются непосредственно связанными с необходимостью интерпретационной деятельности автора, в данном случае, конфидента, т.е. того, к кому обращаются за утешением. Понятно, однако, что и в этом случае конфидент рассматривается не столько как отвечающий слушатель, сколько как говорящий. Обратим внимание на те конститутивные признаки жанра «утешение», которые обнаруживаются исследователем на основании анализа позиции адресата: будучи эмотивным жанром, «утешение» направлено на «ослабление или устранение отрицательного эмоционального состояния, в котором находится адресат» [80], при этом конфидент не считает себя причиной огорчения адресата («в противном случае, - пишет М.Ю.Федосюк, - мы имели бы дело с речевыми жанрами типа «оправдание» или «извинение»); говорящий подразумевает также, что адресат в принципе способен подчиниться воздействию» [80]. Следовательно, обращение к жанру утешения предполагает, что говорящий владеет определенной информацией (1) об эмоциональном состоянии адресата, (2) о позиции адресата относительно его, говорящего, участия в ситуации и (3) о некоторых особенностях личности адресата и его возможных реакциях. Понятно, что такая информация не может быть в полной мере представлена в речевом воплощении анализируемой ситуации общения. Как видим, и в этом случае говорящий не может принять решение о выборе жанра без интерпретации самой речевой ситуации. Однако именно этот момент - момент принятия решения - и превращает говорящего в слушающего, поскольку выбор говорящим жанра и есть результат интерпретации, с одной стороны, чужого высказывания, с другой - самой речевой ситуации.
Таким образом, в теории речевого жанра позиция слушателя закономерно рассматривается как компонент позиции говорящего, как жанрообразующий момент. Слушатель, по М.Бахтину, имманентен жизненному событию, с которым слито высказывание, при этом не важно, идет ли речь об участнике бытового диалога или о читателе большого романа.
Необходимо отметить, однако, что бахтинский слушатель не является в полной мере тем слушающим, о котором мы ведем речь и применительно к которому мы ставим вопрос о текстовой деятельности.
Напомним, что М.Бахтин ведет речь о том слушателе, который предполагается говорящим или автором художественного произведения. Это то представление говорящего о возможных реакциях слушающего, которое легло в основу концепции адресата в теории речевых жанров. Нас же интересует не столько «имманентный» слушатель, сколько действующий слушающий, т.е. созидающий свой собственный текст интерпретатор. Так, определяя понятие «слушатель», Бахтин пишет: «Мы берем только того слушателя, который учитывается самим автором (подчеркнуто нами - В.В.), по отношению к которому ориентируется произведение и который поэтому внутренне определяет его структуру, - но отнюдь не ту действительную публику, которая фактически оказалась читательской массой данного писателя» [Бахтин под маской, 79]. Интересы же нашего исследования заставляют обратиться как раз к этой «действительной публике». Это особенно важно, если исходить из того, что любая текстовая деятельность человека, в роли ли слушателя, толкующего по своему разумению чужие реплики, в роли ли читателя, создающего свой собственный мысленный текст по ходу восприятия произведения, является, по сути, интерпретационной деятельностью.
До сих пор для нас не важна была дифференциация «типов слушателя» в зависимости от типа ситуации и типа воспринимаемого текста. Однако, квалифицировав высказывание как некоторое «жизненное событие», М.Бахтин тем самым установил существенное различие между слушателем - участником бытовой беседы и слушателем - читателем художественного произведения. Это различие может быть сведено к специфике «жизненного события», которое либо осуществляется в форме полноценной речевой ситуации, либо представляет собой процесс внутреннего переживания воображаемых событий [1]. И слушатель, и читатель находятся в коммуникативной ситуации, но первый ее тип порождает «жизненное высказывание» (М.Бахтин), а второй является ситуацией культурного общения.
Итак, слушатель и читатель «слиты с высказыванием», хотя и по-разному. Если жизненное высказывание чаще всего «активно продолжает и развивает ситуацию, намечает план будущего действия и организует его» [Бахтин под маской,67], то «характерной чертой эстетического общения является то, что оно вполне завершается созданием художественного произведения и его постоянными воссозданиями в сотворческом созерцании и не требует иных объективаций» [Бахтин под маской,65].
И в том, и в другом случае высказывание (текст) связывает между собой участников ситуации. «Конкретное высказывание ... родится и умирает в процессе социального взаимодействия участников высказывания. Его значение и форма в основном определяются формой и характером этого взаимодействия» [Бахтин под маской,74]. В ситуации культурного, эстетического общения тип этого взаимодействия, безусловно, иной. Бахтин отмечает важную роль в литературе подразумеваемых оценок, в частности оценок слушателем позиции художника и его героя (героя - в широком, бахтинском понимании этого слова - как предмета речи, темы произведения): «Можно сказать, что поэт все время работает с сочувствием или несочувствием, с согласием или несогласием слушателя» [Бахтин под маской,76].
Фигура бахтинского слушателя - имманентного участника коммуникативного события - может быть рассмотрена как реальный участник ситуации общения, независимо от того, имеем ли мы дело с первичными или с вторичными речевыми жанрами. Этот слушатель, превратившись в автора, получает специфическую роль - роль интерпретатора.
В этом случае речь пойдет уже не об образе слушателя, не о концепции адресата, имеющейся у говорящего, а о той самой активной ответной реакции, которой этот слушатель собственно отделен от говорящего. Именно эта отдельность позволяет увидеть в текстовой деятельности слушающего своего рода изоморфизм по отношению к позиции говорящего.
Так, замыслу говорящего можно поставить в соответствие слушательский замысел, возникающий как потребность в понимании чужого высказывания. Эта потребность может быть инициирована извне - другим человеком (автором и не только им) или обстоятельствами. Она может принадлежать слушателю как привычка его натуры или как отражение его глубоко личных интересов. В любом случае предметно-смысловая определенность темы высказывания, которая, на первый взгляд, замысливается только говорящим и его представлением об отношении к этому предмету слушателя, оказывается скорректированной уже на этапе слушательского замысла: причина, по которой слушатель считает нужным слушать и понимать, существенным образом влияет на тему создаваемого слушателем «реагирующего», по Бахтину, текста.
Если типовая форма высказывания определяется через триединство темы, стиля и композиции, то для запуска интерпретационного механизма необходимо триединство отношений слушающего: к чужому высказыванию, предмету и автору. Собственно, это второе триединство лежит также и в основе первого, правда, зеркально: триединство отношений к своему высказыванию, предмету и слушающему. Строго говоря, возражение против подобных рассуждений можно было бы построить по законам формальной логики: если слушающий - тоже автор текста, он продуцирует его, опираясь на те же типовые формы, пользуясь теми же моделями, а значит, нет и необходимости специального разговора о стратегии слушающего. Однако, прибегая опять к помощи Бахтина, скажем, что «вновь создаваемый, реагирующий текст» принадлежит сознанию слушателя, которое «никак нельзя элиминировать или нейтрализовать» [285].
Уже самим фактом своего стояния по разным сторонам прецедентного высказывания [2]: говорящий - до текста, слушающий - после - они оказываются в разных точках жизненной ситуации, в которой, по сути дела, и рождается всякое высказывание.
Направление , в котором будет развиваться интерпретация, как раз и определяется указанным выше триединством отношений слушателя. Качественная определенность этих отношений становится ясной благодаря прояснению позиции слушателя в ситуации, которая «входит в высказывание как необходимая составная часть его смыслового состава» [Бахтин под маской,68].
Если представить отношения (взаимодействие), во-первых, между участниками общения, во-вторых, между каждым из них и предметом речи и, в-третьих, между событиями контекста и коммуникантами в виде некоторых линий в пространстве речевой ситуации, то точки пересечения этих линий и будут точками «раскрутки» интерпретации. При этом часть этих отношений может быть никак не эксплицирована в тексте. Так, во «внесловный» (М.Бахтин) контекст, в невысказанный компонент высказывания могут входить отношения, уже установившиеся к моменту общения: любви, доверия, авторитетности, предубеждения, обиды... Именно в них ищет слушатель опору своей позиции, аргументы в защиту своего понимания собеседника.
Бахтин М.М . Эстетика словесного творчества. - М., 1979.
Бахтин под маской . Вып.5.- М.: «Лабиринт», 1996.
Верещагин Е.М., Ратмайр Р., Ройтер Т. Речевые тактики «призыва к откровенности». Еще одна попытка проникнуть в идиоматику речевого поведения и русско-немецкий контрастивный подход // Вопросы языкознания. 1992, № 6. С.82-93.
Дементьев В.В . Изучение речевых жанров: обзор работ в современной русистике. // Вопросы языкознания. 1997, №1. С.109-121.
Матвеева Т.В. К лингвистической теории жанра // Collegium : Междунар. науч.-худ. журнал. Киев. 1995, № 1-2. С.65-71.
Матвеева Т.В. Предметно-логическая тема как субъектно-модальное средство разговорного текста // Русская разговорная речь как явление городской культуры. Екатеринбург: «Арго», 1996. С. 167-180.
Мурзин Л.Н . Текст как интерпретация текста // Отбор и организация текстового материала в системе профессионально ориентированного обучения. - П., 1985. С 7-14.
Мурзин Л.Н. Дифференциация или интеграция? // Актуальные проблемы русистики. Тез. Докл. и сообщ. Междунар. науч. конф. Екатеринбург: Изд-во Урал ун-та, 1997. С.22-24.
Падучева Е.В . Говорящий: субъект речи и субъект сознания // Логический анализ языка. Культурные концепты. М.:Наука, 1991. С.164-180.
Падучева Е.В. Семантические исследования. М. 1996.
Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. М.: «Лабиринт», 1994.
Смысловое восприятие речевого сообщения (в условиях массовой коммуникации). М.: Наука, 1976.
Федосюк М.Ю. Комплексные жанры разговорной речи: «утешение», «убеждение» и «уговоры» // Русская разговорная речь как явление городской культуры. Екатеринбург: «Арго», 1996. С. 73-94.
Шмелева Т.В. Речевой жанр // Русистика. 1990, №2. С.20-32.
Шмелева Т.В. Речевой жанр: опыт общефилологического осмысления // Collegium : междун.науч.-худ. Журнал. Киев. 1995. №1-2. С.67-65.
[1] См. о режимах интерпретации - каноническом и нарративном - в семантических исследованиях [Падучева: 1991,1996].
[2] Хотя Бахтин полагал, что в художественной сфере «слушатель нормально находится рядом с автором, как его союзник» [Бахтин под маской,82].