Перевод З. Александровой
Источник: Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная литература", 1975, т. 1.
| Глава I | Глава II | Глава III | Глава IV | Глава V |
| Глава VI | Глава VII | Глава VIII | Глава IX | Глава X |
М. Лорие. Ранние повести Теккерея (Послесловие к 1 тому собрания сочинений).
Второго моего хозяина звали еще благозвучней, чем первого. Я поступил лакеем к достопочтенному Элджернону Перси Дьюсэйсу, младшему - пятому по счету - сыну лорда Крэбса.
Элджернон был адвокатом, вернее сказать - жил на Колодезном дворе в Темпле. Квартал не ахти какой, так что мои читатели могут его и не знать. Находится он на окраине Лондона и является любимым приютом столичной юриспруденции.
Мистер Дьюсэйс был адвокат, однако это вовсе не значит, что он выступал на суде или объезжал судебные округа; просто он снимал комнату на Колодезном дворе и дожидался должности судьи, ревизора или какая еще там могла ему выйти от правительства вигов. И отец у него (так мне рассказала уборщица) был лорд из вигов, хотя раньше ходил в ториях. Такой был неимущий лорд, что стал бы кем угодно или вовсе ничем, лишь бы пристроить сыновей и самому разжиться.
Элджернону от него полагалось двести фунтов в год; оно бы неплохо, да только он их не выплачивал.
А молодой джентльмен был хоть куда. Свои доходы в 0-0 фунтов в год он тратил, как подобает настоящему светскому человеку. Держал кеб, ездил к Олмэку и к Крокфорду, вращался в самых высших аферах, а в судебные книги, по правде сказать, заглядывал очень редко. Знатные господа умеют добывать деньги на всякий манер, иной раз так, что простым людям и не приснится.
Жил он всего-навсего на каком-то там Колодезном дворе, на четвертом этаже, а широко, точно Кресс. Десятифунтовыми бумажками швырялся, как полупенсами; кларет и шампанское мы хлестали, точно простой джин; ну а мне, понятно, лестно было служить у такого знатного барина.
В гостиной у Дьюсэйса висела картина, а на ней был представлен весь его род в виде дерева; дерево росло из живота у рыцаря, и на каждой ветке - кружочек с именем. Выходило, что Дьюсэйсы прибыли в Англию в 1066 году с самим Вильгельмом Завоевателем. Называется такое дерево негералическим. Вот это-то дерево - да еще звание достопочтенного - и позволяло хозяину так жить. Будь то простой человек, он выходил бы мошенник. А знатному не то еще прощается. Что там скрывать - достопочтенный Элджернон был ШУЛЕР. Для человека низкого звания нет хуже, чем это ремесло; человек честный за него нипочем не возьмется; ну, а для знатного джентльмена оно самое выгодное и легкое.
Кое-кто удивится, зачем такой барин проживал в Темпле; а я скажу, что в этом самом Темпле живут далеко не одни юристы. Там квартирует много холостяков, таких, что даже совсем не по судейской части; много и липовых адвокатов, которые за всю свою жизнь и двух раз не надевали мантии и парика; им бы жить где пошикарнее, на Бонд-стрит или на Пикадилли, а они живут в Темпле.
Взять хотя бы нашу лестницу - там на восемь квартир было всего три адвокатских. Внизу - адвокаты Скрьюеон, Хьюсон и Дьюсон; на втором этаже - адвокат высшего ранга Флеббер, напротив него - стряпчий Браффи. На третьем адвокат-ирландец мистер Хаггерстон; этот имел клиентов в тюрьме Олд-Бейли и вдобавок должность лепортера в газете "Морнинг пост". На той же площадке висела дощечка:
"Мистер Ричард Блюит",
а на четвертом этаже, кроме моего хозяина, проживал некий мистер Докинс.
Этот переехал в Темпл недавно - на свою беду; лучше бы ему на свет не родиться; ведь Темпл его разорил, ну, не сам, а с помощью моего хозяина и мистера Дика Блюита, как вы сейчас услышите.
Мистер Докинс - так объяснил мне его слуга - только что вышел из Оксфорда и был при деньгах: что-то около шести тысяч фунтов в ценных бумагах. Недавно справил совершеннолетие, был круглый сирота, а в Оксфорде окончил с отличием и приехал в столицу, чтобы выйти в люди и научиться адвокатскому делу.
Сам-то он был не из знатных - отец, говорят, был у него сыровар - и очень рад был встретить приятеля по Оксфорду, мистера Блюита, младшего сына богатого сквайра из Лестершира; даже и квартиру нарочно снял рядом.
Мы с лакеем мистера Блюита сошлись накоротке, а хозяева наши почти не знались; мой был слишком аристократ, чтобы водиться с Блюитом. Тот играл на скачках, бывал постоянно у Тэттерсола, держал верховую лошадь, носил белую шляпу, фрак и синий шейный платок с узором "птичий глаз". Все повадки были у него иные, чем у моего хозяина. Хозяин был стройный, алигантный, руки имел белые, лицо бледное, глаза черные и пронзительные; бачки тоже черные, как вакса, и аккуратно подстриженные. Говорил тихо и деликатно, всегда при этом следил за собеседником и всем говорил одно только приятное. А Блюит тот был совсем другой. Тот хлопал всех по плечу, всегда или пел, или чертыхался во все горло. Такой хороший и развеселый парень, что кажется, жизнь и душу доверишь. Докинс так и додумал. Этот был тихоня; вечно возился с книгами, с поэмами Байрона или с флейтой и прочими научными занятиями, но скоро подружился с Диком Блюитом, а потом и с моим хозяином, достопочтенным Элджерноном. Бедняга! Он-то думал, что завел себе друзей и хорошие связи, а попался в лапы самых что ни на есть отъявленных мошенников.
Пока мистер Докинс не переехал к нам в дом, мой Дьюсэйс еле кланялся Блюиту, а через какой-нибудь месяц подружился. Оно и понятно - Блюит стал ему нужен. С Докинсом мой хозяин не пробыл и часу, как уж понял, что это кусочек лакомый.
Знал это и Блюит и не собирался эдаким кусочком делиться. Любо было видеть, как достопочтенный Элджернон выудил бедную птичку из когтей Блюита, когда тот совсем уже разлакомился. Ведь он-то и поселил у нас Докинса, чтобы иметь его под рукой и ощипать без помехи.
Мой хозяин скоро догадался, что задумал Блюит. Рыбак рыбака чует издалека; хотя мистер Блюит вращался в более низких аферах, они друг о друге все знали и друг дружку насквозь видели.
- Эй ты, негодяй, - говорит мне однажды Дьюсэйс (он со мной всегда так ласково разговаривал), - кто это там снял квартиру напротив и все упражняется на флейте?
- Это мистер Докинс, сэр, - говорю я, - богатый молодой джентльмен из Оксфорда и большой друг мистера Блюита. Они друг у дружки днюют и ночуют.
Хозяин на это ничего не сказал, только усмехнулся - но как! Эдакой сатанинской усмешки и самому дьяволу не изобразить.
Я сразу смекнул, в чем дело.
Первое: если кто играет на флейте, тот наверняка простак.
Второе: мистер Блюит - наверняка мошенник.
Третье: если мошенник спознался с простаком, а тот богат, ясно, чем кончится дело.
Я был тогда еще зеленым юнцом, но кое в чем разбирался не хуже хозяина. Неужели же одни только джентльмены знают, что к чему? Да господи! Нас на нашей лестнице было четверо, все молодцы один к одному: слуга мистера Браффи, мистера Докинса, мистера Блюита и я; так мы знали дела наших господ лучше, чем они сами. Скажу хоть про себя: не было у Дьюсэйса в ящиках такой бумажки, счета или там миморанда, чтобы я не прочел. Так же точно у Блюита: мы с его слугой читали у него все подряд. Из каждой бутылки вина нам доставался стакан, из каждого фунта сахара - сколько-то кусков. От всех ящиков у нас были ключи, все письма мы прочитывали, все счета проверяли, и от обеда имели лучший кусок: от дичи - печенку, из бульона - фрикадельки, из салата - яйца. Уголь и свечи мы, так уж и быть, оставляли уборщицам. Скажете, воровство? Ничуть не бывало; мы были в полном своем праве - что слугам положено, то свято; это уж как английский закон.
Коротко говоря, дела у Ричарда Блюита обстояли так: от отца он получал 300 ф. в год; а из них надо было платить 190 ф. по университетским долгам, 70 за квартиру, еще 70 за лошадь, 80 слуге на своих харчах, да еще 350 за квартиру в Риджент-парке; ну, там, карманные деньги, скажем, 100, на стол и вино еще около двухсот. Как видите, к концу года набегала кругленькая сумма.
У моего хозяина дело шло иначе; как он был человек более светский, то и долгов имел поболее.
Вот, к примеру:
У Крокфорда за ним числилось 3711 ф. 0 ш. 0 п.
Векселей и долговых расписок на (хоть он по ним обычно не платил) 4963 ф. 0 ш. 0 п.
Портному (по 22-м счетам) 1306 ф. 11 ш. 9 п.
За лошадей 402 ф. 0 ш. 0 п.
Каретнику 506 ф. 0 ш. 0 п.
Долги еще с кембриджских времен 2193 ф. 6 ш. 8 п.
Разное 987 ф. 10 ш. 0 п.
------------------------
Итого: 14 069 ф. 8 ш. 5 п.
Это я привожу для интересу: не всем ведь известны тайны светской жизни; даже про долги настоящего джентльмена знать и поучительно и приятно.
Вернусь, однако, к моему рассказу. В тот самый день, когда мой барин справлялся у меня о мистере Докинсе, он повстречал на лестнице мистера Блюита; и любо было поглядеть, как он его приветствовал; а ведь прежде, бывало, едва замечал. Улыбнулся ему так сладко, как редко кому улыбался. Подал руку в белой лайковой перчатке и говорит как нельзя любезней:
- Ах, это вы, мистер Блюит! Сколько лет, сколько зим! Ну не грех ли, что живем по соседству, а между тем так редко видимся?
Мистер Блюит стоял в дверях в халате горохового цвета, курил сигару и напевал охотничью песню. Сперва он удивился и вроде бы обрадовался, но потом что-то заподозрил.
- Действительно, - говорит, - давно мы с вами не виделись.
- С тех пор, помнится, как вместе обедали у сэра Джорджа Хуки. Что за вечер мы там провели, а, мистер Блюит? Что за вино! Что за песни! Помню, как вы спели нам "Майское утро", - клянусь, не слыхал ничего лучше в комическом роде. Еще вчера я об этом рассказывал герцогу Донкастеру. Вы ведь, кажется, знаете герцога?
- Нет, - говорит угрюмо мистер Блюит. - Не знаю.
- Неужели не знаете? - восклицает мой хозяин. - Зато он вас знает; да кто же из английских спортсменов вас не знает? Весь Ньюмаркет повторяет ваши остроты.
Так вот он и морочил мистера Блюита. Тот сперва только бурчал в ответ, а потом, наслушавшись лести, размяк и всему этому вранью поверил. А там оба прошли к мистеру Блюиту и затворили за собой дверь.
Что уж они там делали - не знаю; через час хозяин вернулся желтый, как горчица, и весь пропахший табаком. Ну и тошнило же его! Оказывается, курил с Блюитом сигары. Я, конечно, молчу, а сколько раз слыхал, что он табаку не выносит, что табак ему хуже отравы. Но не таковский он был, чтобы делать что-нибудь зря; раз курил, значит, так надо.
Я их разговора не слышал, зато слыхал слуга мистера Блюита.
- Ах, мистер Блюит, какие сигары! Не найдется ли хоть одна для друга? (Ох, хитрый лис! Не к сигарам он подбирался!)
- Войдите, - говорит ему мистер Блюит; и заходит у них беседа о том, о сем; а хозяин все больше о молодом человеке, что к ним переехал, о Докинсе, - надо, мол, соседям жить в дружбе; вот он, например, очень рад, что сошелся с мистером Блюитом, и рад бы дружить со всеми его друзьями, и так далее. Мистер Дик, однако ж, почуял ловушку.
- Я, - говорит, - этого Докинса, собственно, и не знаю; так, сын какого-то сыровара. Визит я ему отдал, а продолжать знакомство не имею намерения; это вовсе ни к чему, когда тебе кто не ровня.
И сколько хозяин ни закидывал удочку, мистер Блюит на крючок не шел.
- Черт бы побрал ворюгу, - бормотал потом мой хозяин, лежа на софе и мучась тошнотой. - Травись тут его распроклятым табаком, а дело ни с места. Чертов мошенник! Думает обобрать бедного сыровара? Как бы не так! Я его предостерегу.
А я слушаю и со смеху прямо лопаюсь. Мне-то отлично известно, как он его "предостережет". По пословице: конюшню запрет, а коня прежде сам выведет.
На другой день он подстроил одну штуку, чтобы познакомиться с Докинсом, и очень ловко это у него вышло.
Мистер Докинс, кроме стихов и флейты, любил еще хорошо покушать и выпить. Весь день он сидел за книгами и за флейтой, а вечером шел в трактир обедать и пить вино со своим дружком Блюитом. Сперва-то он был тихоня, и приучил его все тот же мистер Б. (конечно, ради своих целей). А кто хорошо пообедал и выпил лишнее, тому наутро нужна содовая, а может, и жаркое. Так и мистеру Докинсу; ровно в двенадцать по нашей лестнице всегда подымался официант из ресторации Дика с горячим завтраком для мистера Докинса. Никто бы такого пустяка и не приметил, а хозяин мало что приметил - так и накинулся на него, как петух на зерно.
И вот посылает он меня на Пикадилли к Морелю, за Страсбургским паштетом - по-французски "патэ де фуа-гра". Потом берет карточку и прикалывает в коробке (паштеты эти продаются обыкновенно в деревянных круглых коробках наподобие барабанов - и что вы думаете он пишет на ней? "Достопочтенному Элджернону Перси Дьюсэйсу и т. д. и т. п. С приветом от князя Талейрана".
С приветом от князя Талейрана! До сих пор смеюсь, как вспомню. Ох и змей лукавый был этот Дьюсэйс!
И надо ж такой беде случиться: мистеру Докинсу несут завтрак, а тут как раз спускается по лестнице мистер Элджернон Перси Дьюсэйс. Идет себе веселый, как пташка, напевает мотивчик из оперы и помахивает тростью с золотым набалдашником. Идет он очень быстро и случайно задевает тростью поднос. Так и полетело жаркое, перец, кетчуп и содовая! И как это хозяин подгадал время с такой точностью? Правда, его окно глядело во двор, и ему был виден всякий, кто к нам входил.
Эта несчастная случайность страх как рассердила моего хозяина. Он осыпал официанта бранью, пригрозил ему тростью и тогда только угомонился, когда увидел, что официант будет его потяжелее и ростом повыше. Потом хозяин вернулся к себе, а официант Джон - в ресторацию Дика за новой порцией жаркого.
- Экое досадное происшествие, Чарльз, - говорит мне хозяин немного спустя - он тем временем написал какое-то письмо, вложил его в конверт и запечатал фамильной печатью, - но я вот что придумал: отнеси мистеру Докинсу это письмо и паштет, что вчера купил; да смотри, мерзавец, не проболтайся, откуда ты его принес, не то я тебе все кости переломаю.
Такие обещания он, не в пример прочим, всегда выполнял; а мне мои кости были дороже; я отнес письмо и, конечно, ни слова. Прождал сколько-то времени у мистера Докинса и вернулся с ответом. Могу привести здесь и письмо и ответ, потому что снял копии:
Т.-С. Докинсу, эсквайру,
Темпл, вторник.
"Достопочтенный Э.-П. Дьюсэйс
М-р Дьюсэйс шлет м-ру Докинсу наилучшие пожелания и одновременно самые искренние сожаления по поводу случившегося.
На правах соседа м-р Дьюсэйс просит разрешения возместить, насколько возможно, причиненный ущерб. Если бы м-р Докинс согласился отведать содержимое прилагаемой коробки (полученной прямо из Страсбурга, от друга, на чей гастрономический вкус м-р Докинс может всецело положиться), оно, быть может, заменит блюдо, погубленное из-за неловкости м-ра Дьюсэйса.
М-р Дьюсэйс убежден, что и отправитель паштета рад будет узнать, что он попал к столь известному ценителю, каков м-р Докинс".
"Темпл, вторник,
Т.-С. Докинс, эскв.
Достопочтенному Э.-П. Дьюсэйсу.
М-р Томас Смит Докинс благодарит дост. м-ра Дьюсэйса и с величайшим удовольствием принимает его великодушный дар. М-р Докинс почел бы за особое счастье, если бы м-р Дьюсэйс простер свою любезность далее и согласился разделить с ним роскошную трапезу, которую он столь щедро предложил".
Я не раз смеялся над этими письмами, а переписал их для меня писец, служивший у мистера Браффи. Штука с князем Талейрапом удалась на славу. Докинс раскраснелся от удовольствия, читая записку. Прежде чем сочинить приведенный ответ, он изорвал несколько листов бумаги, и рука у него дрожала от радости. А каким торжеством сверкнули злые черные глаза Дьюсэйса, когда он его получил! Мне еще не доводилось видеть черта, но думаю, что он так же вот улыбается, когда поддевает на вилы грешную душу. Дьюсэйс вырядился во все самое лучшее и пошел, а прежде послал меня сказать, что принимает приглашение с удовольствием.
Паштет разложили по тарелкам, и джентльмены за едой дружески разговорились. Дьюсэйс так и расстилался, так и мел хвостом - во всем соглашался с Докинсом, хвалил его вкус, мебель, сюртук, образованность и игру на флейте; послушать его, так на свете не было другого такого фпломена как Докинс; а такого скромного, искреннего и честного малого, как Дьюсэйс, тоже не сыщешь, кроме как на нашей лестнице. Бедный До всему поверил. Хозяин обещался представить его герцогу Донкастеру и не знаю еще скольким вельможам, так что Докинс прямо захмелел от радости. Знаю достоверно (и это очень на него похоже), что он в тот же день заказал два новых костюма на случай знакомства со знатью.
Но самое смешное еще впереди. Как раз в это время по лестнице, с песней, руганью и бахвальством, подымается мистер Дик Блюит. Распахивает дверь к Докинсу и орет: "Эй, До, старина, как живешь?" И вдруг видит Дьюсэйса; тут он разевает рот, бледнеет как известка, краснеет как рак и готов упасть.
- Дорогой мистер Блюит, - говорит мой хозяин, улыбаясь и подавая руку, - рад вас видеть. Мы только что говорили о вашей лошадке. Прошу садиться.
Блюит так и сделал; и стали они друг друга пересиживать. Но куда Блюиту до моего хозяина! Он хмурится и молчит, а хозяин, напротив, любезен. Никогда не слыхал, чтобы он так разливался, такие отпускал шуточки. Наконец мистер Блюит сдается и начинает прощаться; хозяин - за ним, берет его под руку, ведет к себе и все с любезностями.
Но Дик так был зол, что не слушал, а когда хозяин начал что-то рассказывать про герцога Донкастера, Блюита прорвало:
- К черту герцога! Нечего из меня дурака строить! Меня не заморочишь россказнями про герцогов да герцогинь. Думаешь, я тебя не знаю? Тебя всякий знает, и чем ты живешь. Ты метишь на Докинса, думаешь его обобрать; так нет же... (Тут приходится опустить некоторые его выражения.) А когда он их выпустил целый залп, мистер Дьюсэйс сказал этак спокойно:
- Слушай-ка, Блюит. Я тебя тоже знаю за величайшего мошенника и вора, по каком плачет виселица. Будешь меня стращать -прибью тростью. Не уймешься - пристрелю. Станешь между мной и Докинсом - сделаю и то и другое. Я про тебя, каналья, все знаю. Знаю, что ты уже обставил мальчишку на двести фунтов и подбираешься к остальному. Давай пополам, иначе ни гроша не получишь.
И верно, что хозяин много чего знал, только откуда?
Я не видел лица мистера Блюита при этом разговоре, потому как через закрытую дверь мало что увидишь; после этих взаимных любезностей они долго молчали - один ходил по комнате, другой сидел ошарашенный и только ногой притопывал.
- Вот что, Блюит, - говорит наконец мой хозяин. - Если не будешь шуметь, так и быть, поделюсь; но попробуй выиграть у него хоть шиллинг без меня или без моего разрешения, тогда уж пеняй на себя.
- Как же так, Дьюсэйс, - говорит Дик, - не по справедливости это. Дичь-то ведь я поднял. Зачем же мешать?
- Дурак же ты, Блюит! Вчера еще уверял, что ты его знать не знаешь; вот мне и пришлось самому знакомиться. По какому такому закону чести я его должен тебе уступать?
Любо-дорого было слушать, как эти мошенники рассуждали о чести. Сердце мне говорило, что надо бы, пожалуй, остеречь молодого Докинса, как с ним собираются поступить эти молодчики. Но если им не известно, что такое честь, мне-то это известно; никогда я не выношу сор из избы, пока служу хозяевам; а ушел - тогда, конечно, дело иное.
На другой день был у нас званый обед. Бульон, тюрбо, соус из омаров, седло барашка по-шотландски, куропатки и миндальное пирожное. Из вин: шампанское, белое рейнское, мадера, бутылка опорто и разливанное море кларета. Обедали трое: достопочтенный Э. - П. Дьюсэйс, Р. Блюит и мистер Докинс, эсквайры. Мы в кухне тоже попользовались, да как! Слуга мистера Блюита столько съел куропатки (когда ее убрали со стола), что я думал - полезет назад; слуга мистера Докинса (ему было всего лет тринадцать) так налег на пирожное и плумпудинг, что пришлось ему скормить несколько хозяйских пилюль, а после них он едва не отдал богу душу. Это, впрочем, к делу не идет; я ведь не про слуг взялся рассказывать, а про господ.
Поверите ли? Пообедав и выпив втроем бутылок восемь, джентльмены сели за экарте. В эту игру играют вдвоем, а когда есть третий, он только смотрит.
Сперва играли по кроне за очко, а ставка была фунт. Тут силы оказались на удивление равные; к ужину (поджаренная ветчина, поджаренные бисквиты и шампанское) дела обстояли так: у мистера Докинса выигрыш два фунта, у мистера Блюита - тридцать шиллингов, у мистера Дьюсэйса проигрыш три фунта десять шиллингов. После ветчины и шампанского пошла игра покрупнее. Теперь очко стоило фунт, ставка - пять. Послушав, как честили друг друга утром Блюит и хозяин, я знал, что теперь уж Докинсу несдобровать.
Ан нет; Докинс продолжал выигрывать, а мистер Б. на него ставил и помогал добрым советом. К концу вечера (то есть часов в пять утра) игру прервали. Хозяин подсчитал на карточке.
- Не повезло мне, Блюит, - говорит он. - Я вам должен - погодите-ка, - да, сорок пять фунтов.
- Именно, - говорит Блюит. - Ровно сорок пять.
- Я вам выпишу чек, - говорит достопочтенный джентльмен.
- Ну зачем это, дорогой сэр!..
Но хозяин берет лист бумаги и пишет чек на своих банкиров "Памп, Олдгет и Кь".
- А теперь давайте сочтемся с вами, милый Докинс, - говорит хозяин. - Если бы вам везло, как вначале, я был бы сейчас немало вам должен. Voyons, тринадцать очков по фунту, это легко счесть.
Достает кошелек, бросает на стол тринадцать золотых соверенов; и так они засверкали, что я только глазами заморгал.
Бедный Докинс - тоже. Протягивает за деньгами руку, а рука дрожит.
- И должен сказать, - добавляет хозяин, - а у меня есть кое-какой опыт, что вы - лучший игрок в экарте, с каким мне доводилось садиться за стол.
Докинс так и сияет. Прячет деньги и говорит:
- Вы мне льстите, Дьюсэйс.
Еще бы не льстил! Хозяин только это и делал.
- Но знаете ли, Докинс, - продолжает он, - я требую реванша; ведь вы меня прямо-таки разорили.
- Что ж, - говорит Томас Смит Докинс, довольный, точно выиграл целый миллион. - Хоть завтра. А ты что скажешь, Блюит?
Мистер Блюит, ясное дело, согласен. Хозяин, немного поломавшись, тоже соглашается.
- Встретимся у вас, - говорит он, - только прошу, мой милый, поменьше вина. Я и вообще-то не пью, а тем более перед тем, как сесть за экарте, да еще с вами.
Бедный Докинс ушел от нас счастливый, как король. "А это тебе, Чарльз", - и бросил мне целый соверен. Бедняга! Я-то знал, что его ждет.
Самая потеха, что эти тринадцать соверенов, выигрыш Докинса, хозяин занял у мистера Блюита. Я их принес еще утром, а с ними еще семь. После разговора с моим хозяином Блюит ни в чем не мог ему отказать.
Надо ли продолжать мой рассказ? Будь Докинс хоть немного поумнее, понадобилось бы полгода, чтобы выманить у него деньги; но он был такой простак, что расстался с ними очень быстро.
На следующий день (в четверг, а знакомство хозяина с Докинсом состоялось всего лишь во вторник) мистер Докинс дал обед - в семь часов. Обедал Блюит и оба мистера Д. В одиннадцать сели играть. На сей раз - всерьез, потому что слуг уже в два часа услали спать. Прихожу в пятницу утром к нам - хозяина еще нет. Около полудня является на минуту, умывается, велит подать ветчины и содовой - и опять к Докинсу.
В семь часов они обедают, но, как видно, без аппетиту - все достается нам; зато вина требуют еще, и за тридцать шесть часов выпивают не меньше двух дюжин бутылок.
В пятницу вечером хозяин наконец возвращается. Таким я его до тех пор еще не видел - пьян в доску. Качается, пляшет, икает, ругается, швыряет мне горсть серебра и валится на кровать; я стаскиваю с него сапоги и одежу и укладываю поудобней.
А снявши с него платье, делаю то, что и всякий слуга должен сделать, выворачиваю карманы, заглядываю в бумажник и в письма; немало несчастий удалось через это отвратить.
И нахожу среди прочего следующий документик:
"Долговое обязательство
на 4700 ф. Подписано:
Томас Смит Докинс.
Пятница, 16 января".
Была и другая подобная же бумажка: долговое обязательство на четыреста фунтов. Подписано: "Ричард Блюит". Но это, конечно, только так, для видимости.
* * *
Наутро, в девять, хозяин уж был на ногах и трезвый как стеклышко. Оделся - и к Докинсу. В десять послал за кебом, и оба собрались ехать.
- Куда прикажете кебмену везти, сэр? - спрашиваю я.
- Вели ехать в БАНК.
У бедняги Докинса глаза были красны от раскаяния, вина и бессонницы. Он задрожал, заплакал и откинулся на сиденье. Так и поехали.
В тот день он потерял все свое состояние, кроме пятисот фунтов.
* * *
К двенадцати хозяин вернулся, и тут к нему торжественно поднялся мистер Дик Блюит.
- Дома барин? - спрашивает.
- Да, сэр, - говорю; ну, он и входит. А я, понятное дело, - к замочной скважине и слушаю.
- Ну-с, - говорит Блюит. - Сработано чисто, а, Дьюсэйс? Что наш Докинс? Уже расплатился?
- А? Да, да, - говорит хозяин.
- Четыре тысячи семьсот?
- Да, около того.
- На мою долю, стало быть, приходится две тысячи триста пятьдесят. Будьте так любезны.
- Честное слово, мистер Блюит, - говорит мой хозяин, - я вас что-то не понимаю.
- Не понимаете? - говорит Блюит страшным голосом. - Не понимаете? Ведь вы же обещали поделиться. Еще я вам на первый вечер одолжил двадцать соверенов - уплатить Докинсу проигрыш. А вы дали слово чести, как джентльмен, что поделите поровну все, что удастся выиграть.
- Правильно, сэр, - говорит Дьюсэйс, - все правильно.
- А как же теперь?
- А так, что я не намерен сдержать слово. Эх ты, болван! Ради тебя я старался, что ли? Ради твоей, что ли, выгоды истратился на обед для того идиота? Пошел отсюда! Нет, постой. Вот тебе четыреста фунтов - а вернее, собственную твою расписку на эту сумму, и забудь все, что было, и что ты когда-нибудь знал Элджернона Дьюсэйса.
Видел я разъяренных людей, но таких, как Блюит, - никогда. Уж он бранился, уж он орал! А потом заплакал; то ругается и зубами скрежещет, то просит у Дьюсэйса пощады.
Наконец хозяин распахнул дверь. (Батюшки мои! Я при этом чуть было не влетел в комнату вверх тормашками.) Распахнул и говорит:
- Эй, Чарльз! Проводи-ка джентльмена вниз.
А сам смотрит на него и не сморгнет. Блюит весь съежился и поплелся прочь как побитый. Ну, а Докинс - бог его знает, что с ним сталось.
* * *
- Чарльз, - говорит мне хозяин, этак через час. - Я еду в Париж. Если хочешь, могу и тебя взять с собой.
Генерал-лейтенант сэр Джордж Гриффон, кавалер ордена Бани, семидесяти пяти лет от роду покинул земную долю и ост-индскую армию, где служил с честью. Службу в Индии сэр Джордж начал с юнги, дослужился до конторщика у судохозяев в Калькутте, а там до капитана в войсках Ост-Индской компании, а там, глядишь, и до генерал-лейтенанта. А дальше уж не поднялся: пришло время отдать богу душу; тут уж ничего не поделаешь: что барабанщик, что генерал, что мусорщик, что император - все там будем.
Сэр Джордж не оставил после себя наследников мужского пола, так сказать, продолжателей рода. Осталась только вдова двадцати семи лет и дочка двадцати трех - а больше некому было по нем плакать и делить его денежки. После смерти генерала вдова и сиротка уехали из Индии и пожили сперва в Лондоне; а когда там не понравилось, решили податься в Париж; потому как в Париже и мелкая лондонская пташка высоко летает - были бы деньги, а их у Гриффонов было вдоволь. Просвещенный читатель уж верно догадался, что мисс Гриффон не приходилась вдове родной дочерью. Хотя в Индии и рано выдают замуж, но все ж таки не с пеленок. Леди Гриффон была у генерала вторая жена, ну а дочь, мисс Матильда Гриффон, была у него, сами понимаете, от первой.
Мисс Леонору Кикси, девицу бойкую и красивую, привез из Излингтона в Калькутту дядюшка - капитан Кикси и очень выгодно ее сбыл, не хуже других своих товаров. Было ей в день свадьбы двадцать один, а сэру Джорджу - семьдесят; остальные тринадцать девиц Кикси (из них девять содержали в Излингтоне школу, а четыре уже были пристроены) немало завидовали удаче миледи и очень гордились таким родством. Мисс Джемайма - изо всех самая старшая и пожалуй что самая безобразная - та с ней и жила; от нее-то я и слышал многие детальности. Прочие сестры так и остались в низком звании, а с такими мне, слава богу, не приходится знаться.
Так вот, мисс Джемайма поселилась у своей удачливой младшей сестры за приживалку. Бедная! Я бы, кажется, скорее пошел в каторгу, чем на ее место. Всякий в доме ею помыкал; хозяйка ее обижала; судомойки - и те ей грубили. Она и счета вела, и письма писала, и чай заваривала, и шоколад сбивала, и канарейкам клетки чистила, и грязное белье собирала. А еще была у хозяйки вместо ридикюля: то нюхательную соль поднесет, то платочек - вроде как дрессированная собачка. На вечерах у миледи играла кадрили (и хоть бы кто-нибудь ее-то догадался пригласить!); когда мисс Гриффон пела, играла компа-нент, и она же бывала виновата, если певица сфальшивит; собак не терпела, а на прогулку приходилось ездить с хозяйкиным пуделем на коленях; в экипаже ее укачивало, а ее вечно сажали спиной к лошадям. Бедная Джемайма! Как сейчас ее помню: донашивала хозяйкины платья (какие похуже; что получше, то шло горничным) - какое-нибудь лиловое атласное платье, засаленное и в пятнах; туфли белого атласа, цветом серо-бурые; и желтая бархатная шляпка с цветами и райской птичкой колибри - только цветы в семена пошли, а у птички всего два пера в хвосте осталось.
Кроме этого украшения гостиной, леди и мисс Гриффон держали еще кухонную прислугу, да двух горничных, да двух лакеев ростом по шести футов, в красных ливреях с золотым галуном и в панталонах белого кашемиру, да кучера на такой же образец, да мальчика для услуг, да еще егеря; этих держат только в заграничных странах; с виду полный генерал: треуголка, мундир с пузументом, сам в усах, в эполетах и при шпаге. И все это для двух женщин - не считая женской прислуги: кухарок там, судомоек, экономки и прочих.
За квартиру платили сорок фунтов в неделю; большие снимали ассортименты на площади Пляс-Вандом. А теперь, описавши дом и прислугу, надо рассказать о хозяйках.
Первое дело, конечно, - они друг дружку ненавидели. Хозяйке было двадцать семь, два года как овдовела, румяная, белая, пухлая. С виду тихая, спокойная, холодная - блондинки, они и все почти таковы; и ничем ее, кажется, не расшевелишь, ни на любовь, ни на ненависть; на первое особенно. В целом свете она любила одну только себя. А ненавидела - спокойно да тихо - почти что всех вокруг - от соседа-герцога, за то, что на обеде не оказал уважения, до лакея Джона - зачем в шлейфе дыру протоптал. Должно быть, сердце у ней было наподобие литографского камня; там если что вырезано, то уж навечно; так и у ней на камне - на сердце то есть - всякая обида хранилась, хоть бы и выдуманная. Никакой репутации - а по-нашему, сплетни - про нее не ходило: и слыла она примерной женой. Да так оно и было; но только за два года вогнала своего старика в гроб, и это так же верно, как то, что мистер Тэртел убил мистера Уильяма Уира. Никогда, бывало, и голоса не повысит, грубого слова не скажет, а умела - правда, что этого уменья многим женщинам не занимать - такое устроить в доме пекло, так всех донять, что ума можно было решиться.
Мисс Матильда из себя была куда хуже мачехи, а нравом не лучше. Эта была и косая и кривобокая; миледи - та хоть стан имела стройный и глазами глядела в одну сторону. Дочка была брунетка, хозяйка - блондинка; дочка уж очень чувствительная, хозяйка - как есть ледяшка. Хозяйка никогда из себя не выходила, мисс Матильда только то и делала. Ох, и ссорились же они, и злые говорили слова!
Зачем же, спросите вы, было им жить вместе? Вот, поди, угадай. И не родные, и ненавидели друг дружку люто. Не лучше ли было разъехаться и ненавистничать издалека?
А наследство от сэра Джорджа осталось немалое; как я слыхал, триста тысяч фунтов, если не больше. Не знали только, кому он их завещал. Одни говорили, что все досталось вдове, другие - что пополам с падчерицей, а третьи - что будто бы вдове только пожизненный пенсион, а после нее все пойдет мисс Матильде (кому же еще?). Все это, пожалуй, неинтересно английскому читателю - зато было очень даже интересно для моего хозяина, достопочтенного Элджернона Перси Дьюсэйса.
Я ведь и забыл сказать, что хозяин был у них своим человеком, а проживали мы с ним в отеле "Марабу" (по-французски "Мирабо") на улице Рю-де-ля-Пей. Держали экипаж и двух верховых лошадей; ну и, конечно, счет в банке, да еще тысячу фунтов у Лафита, для ровного счета; состояли в клубе, что на углу Рю-Грамон; имели ложу в опере, шикарную квартиру; бывали при дворе; бывали на обедах у его превосходительства посланника лорда Бобтэйла и у других прочих. Словом, на денежки бедняги Докинса мы в полные джентльмены вышли.
Хозяин мой был не дурак. Получивши деньги на руки, убежавши от долгов, он решил до поры держаться подальше от зеленого стола, - во всяком случае, крупно не играл; проиграть или выиграть пару наполеонов в вист или там в экарте - это пожалуйста; видно, что у тебя водятся деньги и ты человек порядочный. Но играть всерьез - боже упаси! Да, бывало, и он играл, как многие молодые люди из высшего общества; случалось и выигрывать и проигрывать (не говорил только - мошенник! - случалось ли платить); но теперь с этим кончено; теперь он от этой забавы отстал и живет себе помаленьку на свои доходы. Словом сказать, мой хозяин вовсю старался представиться порядочным. Это, конечно, игра верная; только большое надобно мошенство, чтобы в нее играть.
Каждое воскресенье он ходил в церковь, а я носил за ним молитвенник и Библию в богатых переплетах черной кожи, с красными закладочками, где надо, и этак почтительно перед ним клал; еще, бывало, служба не началась, а уж он уткнулся лицом в свою начищенную шляпу - то-то благолепие! Утешаться можно было, на него глядя. У лорда Бобтэйла все старухи иначе о нем не говорили, как закатив глаза; и все клялись, что другого такого примерного и нравственного юноши не сыщешь. Вот уж, наверное, хороший сын, говорили они, и какой же будет хороший зять! Мы не прожили в Париже и трех месяцев, а уж он мог выбирать любую невесту из тамошних англичанок. На беду, они почти все были бедны, а моему хозяину любовь в шалаше была ни к чему.
Тут-то и появились в Париже леди Гриффон и мисс Гриффон; хозяин не зевал и очень скоро к ним присоседился. С ними рядом садился в церкви и пел с миледи гимны; с ними танцевал на посольских балах; с ними катался в Буа-де-Баллон и на Шан-Зализе (вроде нашего Хайд-парка); для мисс писал стихи в альбом и распевал с ней и с миледи дуэты; пуделю носил конфетки, лакеям раздавал чаевые: горничным - поцелуи и перчатки; даже с бедной мисс Кикси и то был учтив; ну, конечно, весь дом души не чаял в таком любезном молодом человеке.
А дамы еще пуще друг дружку возненавидели. Они и раньше завидовали: мисс - мачехиной красоте, а та - ее образованности; мисс попрекала миледи Излингтонским пансионом, а миледи насмехалась над ее косым глазом и кривым плечом. А теперь и впрямь было из чего ненавистничать. Потому что обе они влюбились в мистера Дьюсэйса - даже миледи, на что уж была холодна. Ей нравилось, что он всегда умел ее позабавить и рассмешить. Нравились его повадки, и как сидит на лошади, и что красив; сама вышла из простых, так ей особенно нравилось, что он - настоящий барин. А мисс - та прямо полыхала. Она этим делом - то есть любовью - начала заниматься еще в пансионе; чуть было не сбежала с французом-учителем, потом с лакеем (это, скажу вам по секрету, вовсе не диво и не редкость; я и сам мог бы немало порассказать) - и этак с пятнадцати лет. Дьюсэйсу она прямо вешалась на шею - и вздыхает, и ахает, и глазки строит. Хохочу про себя, бывало, когда ношу хозяину розовые цидулки от влюбленной девицы, сложенные на манер треуголки и надушенные, как парикмахерская. Хозяин, хоть и негодяй, был все-таки джентльмен, и, на его вкус, девица хватала через край. А в придачу была кривобока и косоглаза; так что если бы денег у них оказалось поровну, Дьюсэйс наверняка выбрал бы мачеху.
Вот это-то он и хотел вызнать - у кого сколько денег. В Англии это просто: стоит заглянуть в завещание, а они все хранятся в Докторс-Коммонс. Но у индийского набоба завещание хранилось в Калькутте или ином дальнем краю - где же тут достать копию! Надо отдать справедливость мистеру Дьюсэйсу: леди Гриффон он любил не из интересу; он охотно женился бы, будь у ней на целых десять тысяч меньше, чем у мисс Матильды. Но он хотел до поры до времени попридержать их обеих - а там и подсечь ту рыбку, что пожирней, трудно ли умеючи? К тому же мисс уже и так заглотнула крючок.
Я сказал, что в доме у Гриффонов все обожали моего хозяина. А вернее сказать: все, кроме одного, - молодого француза, который до нас был очень хорош с миледи и занимал при ней как раз ту должность, которая досталась достопочтенному мистеру Дьюсэйсу. Стоило поглядеть, как мой молодой джентльмен вытеснил шевалье Делоржа и преспокойно занял его место. Мсье Делорж был очень расторопный молодой джентльмен, по годам ровесник моему хозяину и из себя не хуже, а вот нахальства ему не хватало. Не то чтобы этого товару во Франции не водилось; но мало, очень мало кто имел его столько, сколько мой хозяин. Притом же Делорж был в самом деле влюблен в леди Гриффон, а хозяин только притворялся, и это, конечно, давало ему преимущество перед бедным французом. Он всегда бывал любезен и весел, а Делорж - уныл и неловок. Хозяин, бывало, успеет отпустить леди Гриффон дюжину комплиментов, а шевалье все только вертит в руках шляпу, пялит глаза да вздыхает так, что жилет ходуном ходит. Эх, любовь, любовь! Разве так побеждают женщину? Нет, не так, не будь я Фицрой Желтоплюш! Я и сам, когда начинал по части женского пола, тоже все вздыхал да молчал вроде бедняги француза. И что же? Четыре первые обожаемые женщины жестоко надо мной надсмеялись и выбрали кого поживее. Конечно, после этого я взялся за дело иначе, и все пошло на лад, смею вас уверить. Впрочем, что же я все про себя? Это уж называется экзотизм, а я этого не терплю.
Короче говоря, мистер Элджернон Перси Дьюсэйс выжил мсье Фердинанда Ипполита Ксавье Станислава шевалье Делоржа. Бедный Фердинанд не ушел совсем - не хватило духу, да и миледи не желала давать ему полную отставку. Он годился для разных услуг - ложу ли достать или приглашение на бал, купить ли перчатки, одеколон или написать письмо по-французски. Хорошо бы каждой английской семье в Париже обзавестись таким молодым человеком. Пусть хозяйка стара - он все равно станет ей изъясняться в любви; какие поручения ему ни дай - побежит выполнять. И всегда деликатный, одет чисто и за обедом не пьет больше пинты вина, а это тоже кое-что значит. Вот и Делорж был для нас очень удобен - развлекал миледи, хотя бы плохим английским выговором; смешнее всего бывало, когда их сводили с мисс Кикси, и та говорила по-французски, а он по-нашему.
Хозяин, надо сказать, всегда бывал учтив с бедным французом; влез на его место, но обходился с побежденным противником уважительно. А бедный тихоня Фердинанд обожал миледи, точно какую-нибудь богиню, потому и с хозяином был тоже вежлив; не смел к нему ревновать и не смел усумниться, что леди Гриффон вправе менять поклонников, как ей вздумается.
Так у нас дело и шло: хозяин гнался за двумя зайцами и мог взять любого. Хочешь - вдову, а хочешь - сиротку. Одно надо было: узнать, кому завещаны деньги; но ясно, что либо одной, либо другой, либо обеим. А с одной у него уж и так было дело верное, если, конечно, есть что-либо верное в мире, где все - одна лишь неверность!
* * *
Но тут одно неожиданное происшествие спутало хозяину карты.
Как-то вечером, побывав с дамами в опере и поужинав у них на Пляс-Вандом бульоном, куропатками и шампанским глясе (по-нашему, замороженным), мы с хозяином вернулись в кебе домой, очень веселые.
- Ну, Чарльз, мерзавец ты этакий, - говорит он мне (как видно, был в духе), - вот погоди, женюсь, удвою тебе жалованье.
Удвоить было нетрудно - ведь до тех пор он мне не платил ни пенса. Ну и что из того? Плохо было бы наше дело, если б мы, слуги, жили на жалованье. Побочные доходы - вот с чего мы сыты.
Я, конечно, поблагодарил как умел; поклялся, что служу не за жалованье, что рад и даром, и в жизнь свою не расстанусь по доброй воле с таким отличным хозяином. А пока мы эти речи говорили - я и он, - как раз и доехали до отеля "Марабу" который, как известно, не так уж далеко от Пляс-Вандом. Подымаемся к себе, я несу свечу и плащи, хозяин напевает что-то из оперы, да так весело, точно жаворонок.
Открываем дверь в гостиную. Глядим, а там свет, на полу пустая бутылка от шампанского, на столе - другая, к столу придвинута софа, а на ней развалился толстый старый джентльмен и курит сигары, точно он в трактире.
Дьюсэйс (который сигар не выносит, это я уж говорил) еще не разглядел его из-за дыма, а уже взъярился и спрашивает, какого черта он тут делает, и так далее, чего и повторить нельзя.
Тут курилка встает, кладет сигару и хохочет: - Вот те раз! Неужели ж ты меня не узнал, Элджи?
Читатель, быть может, помнит трогательное письмо, приведенное в предыдущей главе моих мемуаров; писавший просил мистера Элджернона Дьюсэйса ссудить ему пятьсот фунтов и подписался: лорд Крэбс, собственный Дьюсэйсов папаша. Вот этот-то знатный господин и курил сейчас у нас в гостиной.
Милорду Крэбсу было лет шестьдесят. Был он толстый, краснорожий, лысый; нос имел красный от частых возлияний; руки у него немного тряслись и ноги не так крепко его держали, как в молодости. Но в общем старичок почтенный и авантажный; хотя он и был вполпьяна, когда мы вошли, но не больше, чем положено настоящему лорду.
- Вот те раз! Элджи! - восклицает его светлость, хватая хозяина за руку. - Не узнаешь родного отца? Хозяин, по всему видно, не очень-то рад гостю.
- Милорд, - говорит, а сам побледнел. - Признаюсь - не ожидал удовольствия увидеть вас в Париже. Дело в том, - продолжает он, немного опомнясь, - что в комнате уж очень накурено. Я и не разглядел, кто это явился ко мне столь неожиданно.
- Да, это у меня дурацкая привычка, Элджернон, мерзкая привычка, - говорит милорд, закуривая новую сигару, - и ты, дитя мое, правильно делаешь, что не куришь. Это, милый Элджернон, в лучшем случае пустая трата времени; к тому же делает человека неприятным в приличном обществе и непригодным для умственных занятий; словом, пагуба и для духа и для тела. Кстати, чертовски скверное курево у тебя в гостинице. Сделай одолжение, пошли своего человека за сигарами в "Кафе де Пари". Дай ему пять франков, и пусть сходит сейчас же.
Тут милорд икнул и осушил еще бокал. Хозяин весьма пеохотно вынул монету и услал меня за сигарами.
Я знал, что "Кафе де Пари" об эту пору закрыто, и, не говоря ни слова, уселся в передней, а там, по странной случайности, услышал весь разговор милых родственников.
- Что ж, угощайся. И мне достань еще бутылочку, - говорит милорд после некоторого молчания. Мой бедный хозяин всегда бывал душой общества, но на этот раз он притих и пошел к буфету, откуда папаша успел уже выудить две бутылки нашего лучшего Силлери.
Он ставит перед отцом еще бутылку, кашляет, открывает окна, мешает в камине, зевает, прикладывает руку ко лбу и всем своим видом показывает, что ему не по себе. Однако все без толку: старик не уходит.
- Налей же себе, - говорит он опять, - и передай мне бутылку. отвечает хозяин, - но только я не
- Благодарствую, - курю и не пью.
- И хорошо делаешь, мой мальчик. Говорят, будто самое важное - чистая совесть. Ерунда! Самое важное - здоровый желудок. Тогда и спишь лучше, и голова не болит. Ты по утрам небось свеж как огурчик - и прямо за свою юриспруденцию, а? - Тут старый лорд скорчил такую рожу, что ему позавидовал бы сам мистер Гримальди.
Хозяин сидел бледный и морщился, как тот несчастный солдат, которого однажды на моих глазах пороли "кошкой". Он ничего не ответил, а папаша продолжал и после каждой точки подкреплялся из бутылки.
- При твоих талантах и принципах ты далеко пойдешь! О твоем прилежании говорит весь Лондон. Ты у меня не просто философ; ты, как видно, открыл философский камень. Этакая квартира, лошади, шампанское - и все это на двести фунтов в год!
- Не на те ли двести, сэр, - говорит хозяин, - которые вы мне выдаете?
- Вот именно, мой мальчик, на те самые, - говорит милорд, покатываясь со смеху. - Это-то и удивительно: я их не выплачиваю, а ты живешь на широкую ногу. Поделись же своим секретом, юный Трисмегист! Научи старика отца, как творить подобные чудеса, и - клянусь честью! - я буду выдавать тебе твои двести фунтов.
- Enfin, милорд, - говорит мистер Дьюсэйс, теряя терпение, - потрудитесь объяснить мне цель вашего визита. Вы предоставляете мне голодать, а теперь вам смешно, что я зарабатываю свой хлеб. Вы видите у меня достаток и...
- Вот именно, мой мальчик. Да ты не горячись. Передай-ка бутылку. Да, вижу у тебя достаток, и такой умница, как ты, еще спрашивает, зачем я явился! Элджернон, где же твоя мудрость? Зачем я явился? Да именно потому, что ты живешь в достатке. А иначе за каким чертом я бы вспомнил о тебе? Разве мы видели от тебя что-нибудь хорошее - я, твоя мать или братья? Разве за тобой водится хоть один хороший поступок? Разве мы когда-нибудь притворялись, что мы тебя любим, а ты - нас? Будто ты без меня не знаешь, что ты - мот и мошенник! Я за тебя и за твоих братьев переплатил долгов на тысячи фунтов. Ты никому долгов не платишь, но мне ты эти деньги вернешь. Не захотел добром в ответ на мое письмо? Я так и знал. Если бы я известил тебя о приезде, ты бы улизнул; вот я и явился незваный, чтобы тебя принудить. Вот почему я здесь, Элджернон; наливай же себе и передай бутылку.
После этой речи старый джентльмен откинулся на софу и выпустил изо рта больше дыма, чем хорошая дымовая труба. Признаюсь, эта сцена мне понравилась, - приятно было видеть, как почтенный и добродетельный старец загоняет своего сынка в угол; совсем как тот - Ричарда Блюита. Хозяин сперва покраснел - потом побелел - потом посинел; ни дать ни взять - мистер Типпи Кук в трагедии "Франкенштейн". Наконец он вымолвил:
- Милорд, - говорит, - я так и подумал, когда вас увидел, что надо ждать какой-нибудь пакости. Да, я мот и мошенник - так ведь это у нас в крови. Своими добродетелями я обязан драгоценному отцовскому примеру. Вижу, что к другим доблестям ваша светлость добавили пьянство; потому вы и явились сюда с вашими нелепыми требованиями. Когда протрезвитесь, вы, надеюсь, поймете, что не такой уж я дурак, каким вы меня считаете; если у меня есть деньги, они при мне и останутся - все до последнего фартинга, сколько бы вы ни пили и ни грозились.
- Ну что ж, - говорит лорд Крэбс, который, казалось, задремал во время сыновней ретирады и выслушал ее с полным спокойствием. - Не дашь - tant pis pour toi {Тем хуже для тебя (франц.).}. Я не намерен тебя разорить и ничуть не сержусь. Но мне нужна тысяча фунтов. Лучше дай ее сейчас, иначе это встанет тебе дороже.
- Сэр, - говорит мистер Дьюсэйс, - буду с вами столь же откровенен. Я не дам вам ни фартинга, хотя бы вы...
Тут я решил, что пора отворить дверь; дотронувшись до шляпы, я доложил:
- Я ходил в "Кафе де Пари", милорд, но оно закрыто.
- Bon! {Хорошо (франц.).} Молодец, оставь эти пять франков себе. А теперь посвети мне и проводи к выходу. Но мой хозяин уже сам взял свечу.
- Простите, милорд, - говорит, - зачем слуга, когда здесь ваш сын? Неужели, милый отец, вежливость совсем уж у нас вывелась? - И пошел его провожать.
- Спокойной ночи, мой мальчик, - сказал лорд Крэбс.
- Храни вас бог, сэр, - отвечает тот. - Тепло ли вы одеты? Осторожно, тут ступенька. Так простились любящие родичи.
Наутро хозяин встал угрюмый, - видно, понял, что папашин визит не предвещал ему ничего доброго. За завтраком он ворчал, потом перебирал стофунтовые ассигнации; даже отложил было пачку (я понял зачем - чтобы послать отцу).
- Нет, - сказал он наконец, сгреб все и запихнул назад, в секлетер. - Что он может мне сделать? Он мошенник, но и я не простак. Попробую бить его собственным же его оружием.
Тут Мистер Дьюсэйс выфрантился и - на Пляс-Вандом, приударить за красоткой вдовой и за прелестной сироткой.
Было около десяти, и он предложил дамам множество развлечений на весь день. Покататься в Буа-де-Баллон; или в Тюльри - поглядеть на короля Луи-Дизуита (который в то время правил Францией), а не то - в церковь; а там, к пяти часам, обедать в "Кафе де Пари" и оттуда в театр смотреть новую пьесу под названием "Сусанна и старцы".
Дамы согласились на все, кроме обеда и театра.
- Мы приглашены, милый мистер Элджернон, - сказала миледи. - Взгляните, какое любезное письмо прислала леди Бобтэйл. - И она протянула надушенную записку от самой посланницы.
"Фобур Сент-Онорэ, четверг, февраля 15, 1817.
Дорогая леди Гриффон!
Не видела Вас сто лет. Скучные светские обязанности почти не оставляют мне и лорду Бобтэйлу времени для встреч с близкими друзьями, в числе которых Вы разрешите мне считать и Вас. Прошу извинить меня за то, что приглашаю Вас вот так, без церемоний, отобедать сегодня в посольстве. Мы будем en petit comite {В маленькой компании (франц.).} и надеемся иметь удовольствие послушать пение Вашей прелестной дочери. Мне следовало бы послать мисс Гриффон особое приглашение, но она, надеюсь, простит бедную "дипломатшу", которой приходится писать такую уйму писем.
До свиданья, до семи часов. Хочу видеть вас обеих непременно.
Неизменно любящая Вас
Элиза Бобтэйл".
Такое письмо от жены посланника, присланное с его курьером, запечатанное его гербовой печатью, могло вскружить голову любой даме среднего сословия. Леди Гриффон была в полном восторге и еще задолго до прихода моего хозяина послала своих лакеев, Мортимера и Фицкларенса, с учтивым ответом в утвердительном смысле.
Хозяину письмо понравилось меньше. Он почуял что-то неладное, какую-то опасность. Не иначе как старый лис папаша начал свои махинации!
Отдав письмо, он пофыркал и дал понять, что такое приглашение обидно и послано только потому, что у леди Бобтэйл оказались за столом два пустых места. Но леди и мисс Гриффон ничего не захотели слушать; не так у них было много знакомых лордов, чтобы отказываться от их приглашений. Они решили быть там непременно, так что бедному Дьюсэйсу придется пообедать в одиночестве. Покатавшись и позабавившись, они вернулись вместе с хозяином; с миледи он высмеивал весь свет; с мисс был нежен и чувствителен; и обе они, в отличном расположении духа, пошли наряжаться к обеду.
Входя в гостиную, чтобы объявить, что кеб подан (я тоже стал в доме своим человеком), я заметил, как хозяин потихоньку сунул свой бумажник под диванную подушку. Это еще что за штуки, думаю я.
А штуки были вот какие. Часа через два, зная, что дамы уехали, он сделал вид, будто хватился бумажника, и вернулся за ним.
- Доложите мисс Кикси, - говорит он лакею, - что я прошу ее выйти ко мне.
И мисс Кикси выходит, очень довольная.
- Ах, мистер Дьюсэйс, - говорит она и старается покраснеть, как подобает девице, - ах, какая неожиданность! Но я, право, не знаю, подобает ли мне принимать джентльмена, - ведь я одна в доме.
- Не говорите так, милая мисс Кикси; ведь я пришел с двойной целью - поискать бумажник, который я, кажется, здесь забыл, и просить вас пожалеть одинокого холостяка и угостить его вашим несравненным чаем.
Несравненный чай! Я готов был лопнуть со смеху. Ведь он и пообедать не успел!
Сели пить чай.
- Вам со сливками или с сахаром, дорогой сэр? - спрашивает бедная Кикси нежно, как голубка.
- С тем и другим, милая мисс Кикси, - отвечает хозяин и столько уплетает оладий и яблочных пирожков, что впору хорошей прачке.
Не стану приводить разговор между хозяином и девицей. Читатель, я полагаю, догадался, зачем Дьюсэйс целый час старался занимать ее беседой и пил ее чай. Он хотел вызнать про денежные дела семьи и решить наконец, на которой из дам ему жениться.
Где же было бедняжке устоять против него? Через четверть часа он ее (извините за выражение) вывернул наизнанку и уже знал столько же, сколько она, да только знала-то она немного. Доход составляет девять тысяч в год, как она слыхала; а капитал и в деньгах, и в недвижимости, и в индийских банках. Бумаги на куплю и продажу подписывают обе дамы, так что деньги, как видно, поделены поровну.
Девять тысяч в год! У Дьюсэйса забилось сердце и разгорелись щеки. Не было ни гроша, а завтра, стоит ему захотеть, будет пять тысяч годовых!
Да, но как это сделать? У кого же все-таки деньги, - у мачехи или у падчерицы? Сколько он ни пил чаю, а точно ничего не узнал; и пожалел, зачем нельзя жениться на обеих сразу.
* * *
Дамы вернулись очень довольные приемом у посланника; выйдя из кареты, они велели кучеру ехать дальше и доставить домой толстого старого джентльмена, который их провожал; а он на прощанье нежно жал им ручки и обещал часто бывать. Из учтивости он даже хотел проводить миледи по лестнице, но она не позволила.
- Эдвард, - сказала она кучеру, очень довольная, что ее слышит вся гостиница, - доставьте его светлость домой.
Кто же был его светлость? Ну конечно, лорд Крэбс, тот самый старый джентльмен, который накануне показал себя таким нежным отцом. Узнав об этом, хозяин понял, что зря отказался дать папаше тысячу фунтов.
О чем говорили за обедом у посланника - это стало мне известно уже позже, но я приведу весь разговор сейчас, со слов молодого человека, стоявшего за стулом лорда Крэбса.
Как писала леди Бобтэйл, обедали "ан пти комите"; лорда Крэбса посадили между дамами Гриффон, и он с обеими был как нельзя любезней.
- Позвольте, дорогая леди, - сказал он (между супом и рыбным), - горячо поблагодарить вас за вашу доброту к моему бедному мальчику. Вы слишком еще молоды, миледи, чтобы испытать родительские чувства, но с вашим нежным сердцем вам легко понять признательность любящего отца ко всем, кто добр к его сыну. Поверьте, - продолжал он, нежно на нее глядя, - что добро, сделанное ему, сделано также и мне и вызывает в моем сердце ту же признательность, какую чувствует к вам мой сын Элджернон.
Леди Гриффон покраснела и так потупилась, что окунула локоны в тарелку; она глотала лесть лорда Крэбса, точно устриц. А милорд (язык у него был подвешен на редкость ловко) обратился к мисс Рриффон. Он сказал, что ему известны некоторые обстоятельства. Мисс покраснела. Экий счастливчик! - тут она покраснела еще пуще, а он глубоко вздохнул и принялся за тюрбо и соус из омаров. Хозяин и сам был силен по части лести, но до старика ему было очень далеко. Тот за один вечер успел столько, сколько иному не суметь и за год. Вы не замечали ни красного носа, ни толстого брюха, ни нахальных глазок: так сладко он умел говорить, так занятно рассказывать, а главное - такие выражал благочестивые и благородные чувства. Вы скажете, что при таком своем богатстве дамы были очень уж легковерны; но не забудьте - они только что приехали из Индии, лордов еще почти не видали, а на титулах были помешаны, как и положено в Англии каждой порядочной женщине, которая начиталась великосветских романов. Словом, они еще только делали свои первые шаги в свете.
После обеда, пока мисс Матильда пела "Die tanti", или "Фанти-манти", или еще какие-то итальянские арии (как, бывало, начнет этот визг - не остановишь), милорд опять подсел к леди Гриффон и заговорил уже по-другому.
- Экое, - говорит, - счастье, что Элджернон нашел такого друга как вы, миледи.
- Уж будто? Полагаю, милорд, что я не единственный его друг из порядочного общества.
- Нет, конечно; были и другие. Его рождение и, позволю себе сказать, родство со мной доставили ему множество друзей, но...
- Что "но"? - переспрашивает миледи, смеясь его мрачному виду. - Неужели мистер Дьюсэйс потерял их или оказался их недостоин?
- Хочу верить, что это не так, миледи, но он легкомыслен и расточителен и попал в стесненные обстоятельства, а в таких случаях человек не слишком разборчив в знакомствах.
- Стесненные обстоятельства? Боже мой! Но ведь он говорит, что его крестная оставила ему две тысячи в год - и он их даже не тратит целиком; да это и действительно немалые деньги для холостого человека.
Милорд печально покачал головой.
- Пусть только это останется между нами, миледи; мой сын имеет всего лишь тысячу в год, которую даю я, и к тому же - огромные долги. Боюсь, что он играл; вот почему я так рад, что он попал в порядочный семейный дом, где более чистые и высокие радости, быть может, заставят его забыть кости и недостойных собутыльников.
Леди Гриффон сразу сделалась очень серьезной; неужели правда? Как знать? Неужели Дьюсэйс не влюблен, а просто метит на ее деньги? Как не поверить собеседнику? Ведь это его родной отец и вдобавок настоящий лорд и пэр Англии. Она решила проверить. Она и не подозревала, насколько Дьюсэйс ей нравится, пока не почувствовала, как способна возненавидеть его, если он окажется обманщиком.
Вечер окончился, и они вернулись, как мы уже видели: милорд поехал домой в карете миледи, а миледи и мисс поднялись к себе.
Там ждала их мисс Кикси, довольная и сияющая; с ней, как видно, произошло что-то очень приятное, и ей не терпелось поделиться. Она и не утерпела. Приготовляя дамам чай (они всегда выпивали на ночь по чашке), она сказала:
- Ну-ка, угадайте, кто сегодня пил со мной чай? - Бедняжка! Каждое приветливое слово было для нее диковинкой, а чай с гостем - большим праздником.
- Должно быть, моя горничная Ленуар, - сказала миледи строго. - Я просила бы вас, мисс Кикси, не водить дружбу с прислугой. Надо все-таки помнить, что вы сестра леди Гриффон.
- Нет, миледи, не Ленуар, а джентльмен, да еще какой красавец!
- Ну, значит, мсье Делорж, - сказала мисс, - он мне обещал принести струны к гитаре.
- Нет, не он. Он тоже приходил, но у него не хватило любезности доложить о себе. Нет, это был ваш поклонник, достопочтенный мистер Элджернон Дьюсэйс. - И бедная Кикси захлопала в ладоши, точно получила наследство.
- Мистер Дьюсэйс? А зачем он приходил? - спрашивает миледи, сразу вспомнив все, что говорил папаша.
- Во-первых, он забыл здесь бумажник, а во-вторых, хотел отведать моего вкусного чая и пробыл со мной больше часа.
- Позвольте спросить, мисс Кикси, - надменно говорит мисс Матильда, - о чем вы могли беседовать с мистером Элджерноном? О политике, о музыке, об искусстве или о философии?
Мисс Матильда была синим чулком (как большинство кривобоких девиц в высшем обществе) и всегда старалась свести разговор на подобные высокие предметы.
- Нет, ни о чем таком серьезном он не говорил. Я бы тогда не поняла его, вы же знаете, Матильда. Сперва мы поговорили о погоде, потом об оладьях и пышках. Он, оказывается, больше любит пышки. А потом (тут мисс Кикси понизила голос) - о бедном покойном сэре Джордже, какой он был хороший муж и...
- И сколько он оставил денег, не так ли, мисс Кикси? - спрашивает миледи жестким голосом и со злой усмешкой.
- Да, милая Леонора, он с таким уважением отзывался о вашем незабвенном супруге, так тревожился о вашей и Матильдиной судьбе, что приятно было слушать. Ах, как он мил!
- И что же вы ему сообщили, мисс Кикси?
- Я сказала, что у вас с Леонорой девять тысяч фунтов годового дохода и...
- Ну, а он?
- Он - ничего. Я ведь и сама ничего больше не знаю. Мне бы хоть девяносто иметь, - сказала бедная Кикси, возведя глаза к небу.
- Еще чего захотела! А не спрашивал ли мистер Дьюсэйс, на каких условиях завещаны деньги и кому из нас?
- Спрашивал, но этого я не сумела сказать.
- Так я и знала! - воскликнула миледи, стукнув о стол чайной чашкой. - Так я и знала!
- Что ж тут такого, леди Гриффон? - сказала мисс Матильда. - Незачем бить чашки - вопрос был вполне невинный. Элджернон - не какой-нибудь интересант. Он - воплощенная искренность и великодушие! У него и у самого достаточно земных благ; и он не раз говорил мне, что хотел бы, чтобы его избранница не имела ни гроша, - тогда он мог бы доказать ей чистоту своих чувств,
- Не сомневаюсь, - сказала миледи. - А кто же избранница? Неужто мисс Матильда Гриффон? - И она вышла, хлопнув дверью, а мисс Матильда, по своему обыкновению, разрыдалась и принялась изливать свою тоску и любовь на груди у мисс Кикси.
На другое утро мы с хозяином явились к Гриффонам; я занялся горничными, а он пошел строить куры дамам. Мисс играла на гитаре, а миледи сидела за кучей бумаг - тут и счета, и чековые книжки, и письма от поверенных. Эх, мне бы ее заботы, особенно при девяти тысячах дохода! Все дела в доме вела миледи. Мисс была для этого чересчур чувствительна.
При появлении хозяина мисс Матильда просияла и грациозно указала ему на место подле себя; он сел. Миледи только подняла глаза, приветливо улыбнулась и опять за бумаги.
- Леди Гриффон получила письма из Лондона, - говорит мисс. - От всяких там скучных поверенных и прочее. А вы посидите со мной, гадкий вы человек.
Он садится.
- Охотно, дорогая мисс Гриффон, посижу с вами тет-а-тет.
- А вчера у посланника, - говорит мисс (после вступительных любезностей), - мы познакомились с одним вашим другом, мистер Дьюсэйс.
- Это, очевидно, был мой отец; он очень хорош с посланником. Третьего дня он навестил и меня.
- Милейший старый джентльмен! И как же он вас любит, мистер Дьюсэйс.
- О да! - говорит хозяин, возводя глаза к небу.
- Он только о вас и говорил и так вас хвалил! Хозяин вздохнул свободнее.
- Отец очень добр, но он слеп, как все отцы, и чересчур ко мне снисходителен.
- Он говорил, что вы его любимый сын, и сожалел, зачем вы не старший. Я могу оставить ему только скромную долю младшего сына, сказал он, но у него есть талант, знатное имя и собственные средства.
- Средства? О да, да, в этом я не завишу от отца.
- Две тысячи в год, наследство вашей крестной, как вы нам говорили?
- Вот именно, - кивает мой хозяин, - а этого вполне достаточно, милая мисс Гриффон, при моих скромных привычках.
- Кстати, - прерывает его леди Гриффон, - раз уж речь у вас зашла о денежных делах, пособили бы мне, бедной! Подойдите сюда, скверный мальчик, и помогите мне подсчитать.
Он, конечно, со всех ног! Садится около миледи, а у самого глаза так и горят.
- Вот, взгляните, - говорит она. - Мои агенты сообщают, что получен перевод на семь тысяч двести рупий, а в рупии два шиллинга девять пенсов. Сколько это будет в фунтах и шиллингах? - Хозяин ей старательно высчитывает. - Девятьсот девяносто фунтов. Допустим. Не стану проверять - чересчур утомительно. А теперь другое. Чьи это деньги - мои или Матильды? Понимаете, это - проценты с некоего капитала в Индии, которого мы еще не трогали, а из завещания сэра Джорджа я никак не пойму, что делать с этими деньгами, кроме как тратить. Что же нам делать, Матильда?
- Ах, мама, вы уж сами решайте.
- А вы что скажете, Элджернон? - Тут она кладет ему руку на плечо и заглядывает в лицо, этак завлекательно.
- Но я не знаю, как сэр Джордж распорядился деньгами, - говорит он. - Для этого вам нужно показать мне его завещание. - О, с удовольствием!
Хозяин точно на пружинах подпрыгнул - даже схватился за стул.
- Вот смотрите: у меня здесь только копия, я ее сняла с бумаги, которую собственноручно написал сэр Джордж. Военные ведь редко обращаются к адвокатам; это он написал в ночь перед сражением. - И она прочла: "Я, Джордж Гриффон и т. д. и т. п. - ну, обычное начало - будучи в здравом уме - м-м-м-м - назначаю своими душеприказчиками Томаса Абрахама Хикса, полковника на службе Ост-Индской компании, и Джона Монро Мак-Киркинкрофта (торговый дом "Халф, Мак-Киркипкрофт и Добс", в Калькутте), а все мое имущество завещаю моей жене Леоноре Эмилии Гриффон (урожденной Кикси) и моей единственной законной дочери Матильде Гриффон. Проценты с капитала завещаю им поровну. Самый капитал хранить неприкосновенным вплоть до смерти моей жены Леоноры Эмилии Гриффон, после чего он переходит к моей дочери Матильде Гриффон, ее наследникам, душеприказчикам или правопреемникам".
- Ну вот, - говорит миледи. - Дальше мы читать не будем - дальше пустяки. Теперь, когда вы все знаете, скажите нам, как поступить с этими деньгами.
- Они должны быть поделены между вами.
- Tant mieux {Тем лучше (франц.).}. А я думала, что они все Матильдины.
* * *
После чтения завещания наступила пауза. Хозяин встал из-за секлетера, где сидел с миледи, прошелся по комнате, потом подошел к мисс Матильде. Наконец он произнес тихим, дрожащим голосом:
- Я готов пожалеть, миледи Гриффон, зачем вы прочли мне завещание; теперь меня можно заподозрить в корысти, раз предмет моей любви столь щедро наделен земными благами. Мисс Гриффон!.. Матильда! Я знаю, что могу объясниться. Я читаю дозволение в ваших милых глазах. Незачем говорить вам - или вам, милая мама, - как давно и пылко я люблю. Моя прекрасная, нежная Матильда! Не стану притворяться - я читал в вашем сердце в видел, что вы отдаете мне предпочтение перед другими. Скажите же "да", дорогая; из ваших милых уст, в присутствии любящей матери, я хочу слышать решение, которое осчастливит меня на всю жизнь. Матильда, милая Матильда, скажите, о, скажите, что вы меня любите!
Мисс М. задрожала, побледнела, закатила глаза, упала на грудь моему хозяину и очень явственно прошептала: "Да, люблю".
Миледи смотрела на них, скрипя зубами, сверкая глазами, тяжело дыша и побелев как мел, - ну прямо мадам Паста в опере "Медея" (помните, когда она убивает своих детей), а потом молча вышла из комнаты, по дороге опрокинула меня - я случайно оказался у самых дверей - и оставила моего хозяина наедине с кривобокой возлюбленной.
Его речь я привел в точности. Дело в том, что у меня побывал в руках черновик; сейчас всякий, кто пожелает, может видеть его у мистера Фрэзера. Но только в черновике вместо "Мисс Гриффон! Матильда!" написано "Леди Гриффон! Леонора!".
Хозяин считал, что рыбка наконец-то поймана, но на этом его злоключения не кончились.
Итак, хозяину удалось поймать рыбку, правда, малость кривобокую, да зато золотую, а для Дьюсэйса это было самым главным; он знал толк в драгоценных металлах; ему подавай новенький золотой; где уж тут побывавшей в руках медяшке вроде леди Гриффон!
И вот наперекор отцу (теперь Дьюсэйс мог плевать на старика), несмотря на долги (на них, по правде сказать, он плевал и раньше), несмотря на безденежье, безделье, мотовство, распутство и мошеннические проделки (которые обычно не помогают молодому человеку выйти в люди), он подцепил большое состояние и дуреху-жену. Что еще надо человеку? Теперь он небось воспарил в мечтах очень высоко. Замок в Шотландии, ложи в опере, деньги в банке, охота в Мелтоне, место в палате общин. Что еще - одному богу известно. Откуда знать бедному лакею? Он описывает только то, что видит, а в душу ведь не влезешь.
Треугольные записочки пошли к нам от Гриффонов целыми косяками. Мисс и прежде на них не скупилась, а сейчас слала их утром, днем и вечером, к завтраку, к обеду и к ужину, так что наша буфетная (хозяин их не читал и приказывал мне выносить) насквозь пропахла мускусом, амброй, бергамотом и другими духами, которыми она их поливала. Вот три образца, - я их двадцать лет храню у себя как скурьезы. Фу, и сейчас еще в нос шибает, пока списываю.
Билье Ду №1
"Понедельник, два часа ночи.
Волшебная ночь! Селена заглядывает ко мне в окно, освещая мое бессонное ложе. При ее свете я пишу тебе эти строки, мой Элджернон. Мой прекрасный, мой отважный, властитель моей души! Когда же придет время и нас не разлучит ни долгая ночь, ни ясный день? Двенадцать! Час! Два! Я слушаю, как бьют часы, и не перестаю думать о своем супруге. Мой обожаемый Перси, поверю тебе девичью тайну: вот здесь я поцеловала письмо. Прикоснись губами к этому месту, которого касались губы твоей
Матильды".
Таково было первое; бедняга Фицкларенс принес нам его часов в шесть утра. Я подумал, что дело касается жизни и смерти, и решился разбудить хозяина в этот неурочный час. Никогда не забуду, как он скомкал письмо и осыпал и ту, что писала, и того, кто принес, и меня, который вручил письмо, такими эпитафиями, какие услышишь только на Биллингсгете. Надо сказать, что для первого письма мисс немного пересолила по части чувств. Но такая уж она была; вечно читала чувствительные романы: "Тадеуша Варшавского", "Страдания Мак-Виртера" и тому подобные.
После шести таких писем хозяин больше их не читал, а отдавал мне посмотреть, не требуется ли ответ, чтобы все-таки соблюсти приличия. Вот следующее письмо:
№ 2
"Любимый! На какие только безумства не толкает людей страсть! После твоего вчерашнего объяснения леди Гриффон перестала разговаривать с твоей бедной Матильдой, объявила, что никого не принимает (даже тебя, мой Элджернон), и заперлась у себя в туалетной. Кажется, она ревнует и вообразила, что ты был влюблен в нее! Ха-ха! Я давно могла бы ее разубедить, n'est ce pas? Adieu, adieu, adieu! {Не правда ли? Прощай, прощай, прощай! (франц.).}
Тысяча, тысяча и миллион поцелуев.
М.Г. Понедельник, 2 часа дня".
К ночи еще одно; мы с хозяином побывали у Гриффонов с визитом, но нас не приняли. Мортимер и Фицкларенс подмигнули мне: мол, как, породнимся? А хозяин, кажется, не слишком огорчился, что не повидается с предметом своей любви.
Во вторник и в среду то же самое. Но тут - кто бы вы думали нам повстречался, когда мы явились? Папаша, лорд Крэбс. Он сделал ручкой мисс Кикси и обещал вернуться к семи обедать. А нас не приняли.
- Ну ничего, ничего, - сказал милорд, ласково взявши сына под руку. - Признайся-ка, ведь ты их обеих обхаживал, а, Элджернон? Вдова ревнует, мисс тоскует. Но ничего, все обойдется. Миледи посердится и перестанет. Обещаю тебе, что завтра ты увидишься со своей милой.
Говоря это, милорд спускался по лестнице и уж так-то ласково глядел на сына, так ласково говорил. Хозяин не знал, что и думать. Он никогда не знал, что у отца на уме; но чуял что-то неладное, хотя в воскресенье одержал такую победу. Зато я сразу догадался, стоило мне увидеть взгляд старика и его усмешку - то ли ангельскую, то ли дьявольскую.
Однако на следующий день опасения хозяина развеялись; и все как будто обошлось. К завтраку пришло письмо с вложением. Привожу и то и другое:
№ 9
"Четверг, утро.
Победа! Победа! Маменька наконец-то согласилась - не на наш брак, а на то, чтобы ты у нас бывал, как прежде, и обещала забыть прошлое. Глупая женщина! Как могла она видеть в тебе что-либо иное, кроме возлюбленного твоей Матильды? А я полна радости и нетерпения. Всю долгую ночь я не спала, думая о тебе, мой Элджернон, и призывая блаженный час свидания.
Приходи!
М. Г."
Сюда же была вложена записка от миледи:
"Не стану отрицать, что в воскресенье я почувствовала себя глубоко оскорбленной. Я имела глупость лелеять иные планы и не думала, что Ваше сердце (если оно у Вас есть) будет отдано той, которую Вы часто высмеивали вместе со мною и которая не может Вам нравиться, во всяком случае внешностью.
Полагаю, что моя падчерица хотя бы для формы будет просить моего согласия на брак; сейчас я еще не могу его дать. Я имею основания сомневаться, чтоб она нашла счастье, доверившись Вам. Но она - особа совершеннолетняя и может принимать у себя кого захочет, а тем более Вас, раз Вы помышляете о союзе с ней. Если я смогу убедиться, что Вы питаете к мисс Гриффон искреннюю любовь и через несколько месяцев не измените своего решения жениться на ней, я, конечно, не стану дольше этому препятствовать.
Итак, Вы можете снова посещать нас. Не обещаю принимать Вас, как прежде, - Вы сами стали бы презирать меня за это. Обещаю только забыть обо всем, что было между нами, и пожертвовать своим счастьем ради счастья дочери моего дорогого мужа.
Л.-Э. Г."
Ничего не скажешь: письмо прямое и честное, а ведь мы поступили с этой женщиной довольно-таки подло. Так подумал и хозяин; он поговорил с леди Гриффон весьма нежно и почтительно (что стоит немножко польстить). С печальным видом приложившись к ее ручке, он тихим и взволнованным голосом призвал небо в свидетели, как горько он сожалеет, что дал повод к недоразумению. И предлагает ей уважение и горячую преданность, надеясь, что она таковые не отвергнет - ну и так далее, причем кидал на нее томные взгляды и поминутно пускал в ход носовой платок.
Он считал, что все уладил. Дурак! Он попался в сети, как не попадался еще ни один мошенник.
Шевалье Делорж, тот самый молодой француз, о котором я писал, редко показывался, пока мой хозяин был в силе, а теперь задал свое прежнее место подле леди Гриффон; только теперь он был с хозяином на ножах, хотя и получил обратно свою даму, а Дьюсэйс занялся своей кривобокой Венерой.
Шевалье был маленький, бледный, скромный и неприметный; с виду - мухи не обидит, не то что такого тигра и бретера, каков был мой хозяин. Но уже через несколько дней стало ясно, - из того, как он разговаривал с хозяином, как на него глядел, как поджимал губы и сверкал глазами, - что он ненавидит достопочтенного Элджернона.
А почему? Да потому, что его ненавидела леди Гриффон - а она его ненавидела хуже чумы, хуже черта и даже больше, чем свою падчерицу. Вы, может быть, подумали, что ее письмо было написано от души? Или что с завещанием вышло случайно? Все это было подстроено; и этакий умник, как мой хозяин, угодил в ловушку, все равно что браконьер в охотничьем заказе.
Леди Гриффон настроила и Делоржа. Когда Дьюсэйс отступился, Делорж возвратился к ней с прежними пылкими чувствами. Бедняга! Он-то в самом деле любил эту женщину, а это было все равно что влюбиться в боа-конструктора! Он до того был ослеплен, что считал бы черное за белое, если бы так она велела; прикажи она убить человека, он и на это был готов; а она именно нечто подобное и задумала.
Я уже рассказывал, что хозяин любил высмеивать английский язык Делоржа и его смешные повадки. А у этого человечка их было множество. Будучи мал ростом, да еще француз, он вызывал у хозяина добродушное презрение, как у всякого истого англичанина. Он его считал скорее за умную обезьянку, чем за человека, и помыкал им, как лакеем.
Прежде, до ссоры хозяина с леди Гриффон, мусью принимал все очень кротко; но тут миледи заставила их поменяться ролями. В отсутствие хозяина и мисс Матильды (так рассказывали мне слуги) она подзадоривала шевалье - зачем столько терпит от Дьюсэйса. Удивлялась, почему дворянин позволяет обращаться с собой точно со слугой; и как это мужчина может сносить пренебрежение от другого мужчины; говорила, что Дьюсэйс постоянно строит насмешки за его спиною, что он бы должен его ненавидеть и что пора бы этому положить конец.
Бедняга всему верил; он бывал сердит или доволен, кроток или задирист - как того хотела миледи. Между ним и хозяином начались стычки; то они перекоряются за столом, то не поделят, кому вперед другого выйти из комнаты, кому подать дамам нюхательную соль или подсадить в карету, словом, из-за всякого пустяка.
- Ради бога, - говорила в таких случаях миледи со слезами на глазах, - ради бога, успокойтесь, мистер Дьюсэйс. А вы, мсье Делорж, простите его, умоляю вас. Мы все так любим, так уважаем вас обоих, что ради покоя в доме и вашего собственного вы не должны ссориться.
В тот день ссора началась, когда шли обедать, а разыгралась уже за столом. Как сейчас, помню глаза бедняги Делоржа, когда миледи сказала: "Вас обоих". Он уставился на нее, покраснел, побледнел, обвел всех безумным взглядом и, подойдя к хозяину, так пожал ему руку, точно хотел ее оторвать. Мистер Дьюсэйс поклонился, усмехнулся и с важностью отошел; мисс простонала: "О-о!" - и посмотрела на него - так бы, кажется, и задушила его в объятиях; а французик сел за стол счастливый и чуть не плакал! Он решил, что вдова объяснилась ему в любви и готова за него идти; так подумал и Дьюсэйс; он взглянул на нее с горечью и презрением, а потом заговорил с мисс Матильдой.
Вот поди ж ты: сам не захотел жениться на леди Гриффон, а взбесился - зачем думает идти за другого! Прямо в ярость пришел, когда она вроде как бы призналась в своей склонности к французу.
А мой опыт жизни вот чему меня научил: если мошенника хорошенько разозлить, он уж не мошенник. Потому что тут он сразу себя обнаружит, каков он есть. Наступи ему на ногу - и увидишь чертово копыто. Так, по крайней мере, бывает с молодым мошенником - потому что много надо хладнокровия и большую практику, чтобы отучиться показывать свою злость и скалить зубы. Старый Крэбс - тот сумел бы. Тот как в анекдоте про одного вельможу, что рассказывал герцог Веллингтон (я тогда как раз стоял за стулом его светлости); дай ему пинка сзади - спереди никто не заметит, он все будет улыбаться. Ну, а молодой хозяин этой науки еще не превзошел, и когда злился, то скрыть этого не умел. И еще надо заметить (замечание весьма глубокомысленное для лакея, но ведь и у нас есть глаза, хоть мы и носим плюшевые панталоны) - еще надо заметить, что мошенника куда легче разозлить, чем иного: честный человек уступает другим, мошенник же - никогда; честный человек любит других, а мошенник - одного себя; чуть что не по нем, он уж и бесится. Игрок, шулер, распутник - откуда тут взяться добродушию и терпению?
Итак, хозяин мой разозлился; а разозлившись, он бывал таким лютым зверем, что не приведи бог.
Миледи только того и надо было: ведь до тех пор, сколько она ни старалась поссорить его с французом, она сумела добиться только, что они друг друга возненавидели, но до драки дело не доходило.
Дьюсэйс, как видно, не разгадал ее игру; так умно она ее вела, что в их постоянных стычках оказывалась вроде как бы ни при чем; напротив, она их вечно мирила, - так и на этот раз, в столовой. А они, хоть и рычали друг на друга, но драться им было неохота. И вот почему. Оба они, как принято в светском обществе, проводили утро за бильярдом, фехтованием, верховой ездой, пистолетной стрельбой и другой подобной полезной работой. На бильярде хозяин всегда брал верх (и немало денег выиграл у француза, но это к делу не относится или, по-французски, "антр ну"); в стрельбе хозяин выбивал из десяти очков восемь, а Делорж - семь; зато когда фехтовали, француз мог проткнуть достопочтенному Элджернону хоть все пуговицы на жилете. Обоим случалось драться на дуэлях; у французов так уж положено, а хозяину приходилось по роду занятий, так что, зная один другого за людей храбрых и способных за тридцать ярдов всадить сто пуль в шляпу, они не имели большой охоты подставлять для этого собственные шляпы, да еще на собственной голове. Вот они и не давали себе воли, а только скалились друг на друга.
Но в тот день Дьюсэйс был мрачнее тучи; а когда на него находило, он не боялся самого черта. Он отвернулся от француза, когда тот на радостях жал ему руку и, кажется, полез бы обниматься с медведицей, до того был доволен. А хозяин бледнел и хмурился; усевшись за стол, он только фыркал в ответ на все угождения мисс Матильды, клял то суп, то вино, то нас, лакеев, и ругался, как солдат; а разве это к лицу благородному отпрыску британского пэра?
- Позвольте, миледи, - говорит он и отрезает крылышко цыпленка под бешамелью, - позвольте вашу тарелку.
- Благодарю вас, я попрошу об этом мсье Делоржа. - И поворачивается к тому с самой обольстительной улыбкой.
- Как это вам вдруг полюбились его услуги! А прежде вы предпочитали мои.
- О, вы, конечно, весьма искусны, но сейчас, с вашего позволения, мне хочется чего-нибудь попроще.
А француз рад стараться; так рад, что разбрызгал подливку. Попало и хозяину на щеку, а потом потекло по воротничку и по белоснежной жилетке.
- Черт вас возьми, Делорж! - говорит он. - Это вы нарочно. - Швыряет нож и вилку, опрокидывает бокал прямо на колени мисс Гриффон, и та с испугу едва не плачет.
А миледи громко и весело смеется, словно все это очень забавно. И Делорж туда же - хихикает.
- Pardong, - говорит, - meal pardong, mong share munseer {Извините, тысяча извинений, дорогой мсье (искаж. франц.).}.
Извиняется, а видно, что готов повторить все сначала.
Французик прямо себя не помнил от радости: наконец-то и он вышел в герои; в кои-то веки посмеялись не над ним, а над его соперником. И он до того разошелся, что на английском языке предложил миледи вина.
- Не угодно ли, - лопочет, - не угодно ли, миледи, выпийт зэ мной бокал мадера? - И оглядывается этак гордо - вот, мол, как мы умеем.
- С большим удовольствием, - отвечает леди Гриффон, приветливо ему кивает, пьет и при этом на него смотрит. А перед тем отказалась выпить с хозяином. Он и это приметил и помрачнел еще пуще.
Что дальше, то он больше рычит и злится и, надо сказать, ведет себя как настоящий грубиян; а миледи все старается его разозлить, а французу польстить. Подали десерт. Мисс Матильда сидит ни жива ни мертва со страху; француз прямо ошалел от радости; миледи так и сияет улыбками, а хозяин зеленеет от злости.
- Мистер Дьюсэйс, - говорит миледи игриво (после того как еще чем-то его поддразнила), - передайте мне немного винограда. Он выглядит очень аппетитно.
Тут хозяин берет блюдо с виноградом и толкает через стол к Делоржу, а по пути опрокидывает стаканы, бокалы, графины и все что попало.
- Мсье Делорж, - говорит он громко, - угостите леди Гриффон. Было время, когда она хотела моего винограда, да только он оказался зелен!
* * *
Тут наступает мертвая тишина.
* * *
- Ah! - говорит наконец миледи. - Vous osez m'insulter devant mes gens, dans ma propre maison - c'est par trop fort, monsieur! {Ах, вы смеете меня оскорблять в присутствии прислуги и в моем доме - это уж слишком! (франц.).} - Встает и выходит. Мисс - за ней.
- Мама, - кричит, - мама, ради бога! Леди Гриффон! - И дверь за ними захлопывается.
Хорошо, что миледи сказала это по-французски. Иначе Делорж не понял бы; но теперь он понял. Когда дверь закрылась, он встал и при мне, и при обоих лакеях миледи, Мортимере и Фицкларенсе, подошел к хозяину и ударил его по лицу.
- Получай, - говорит, - Prends ga, menteur et lache! - то есть "лжецитрус". А это для разговора между джентльменами очень сильные выражения.
Хозяин отпрянул и поглядел удивленно, а потом как вскрикнет, как кинется на француза! Мы с Мортимером бросились его удерживать, а Фицкларенс держит француза.
- A domain! {До завтра! (франц.).} - говорит тот, сжимая кулачки, и уходит: видно, рад унести ноги.
Когда он сошел с лестницы, мы отпустили хозяина; тот выпил воды, достал кошелек и дал Мортимеру и Фицкларенсу по луидору.
- Завтра получите еще пять, - говорит, - если сохраните все в тайне.
Потом он идет к дамам.
- Если б вы знали, - говорит он, подойдя к леди Гриффон (тут мы, конечно, прилипли к замочной скважине), - если б вы знали, как я ужаснулся, когда слишком поздно понял свою дерзость, вы сочли бы мое раскаяние достаточной карой и простили меня.
Миледи, слегка поклонившись, отвечает, что объяснения не нужны. Мистер Дьюсэйс - не ее гость, а дочери, а сама она никогда больше не сядет с ним за стол. И с этими словами опять уходит из комнаты.
- Ах, Элджернон, - плачет мисс, - что за страшные тайны? Из-за чего эта ссора? И где шевалье Делорж? Хозяин улыбается.
- Не тревожьтесь, прелестная Матильда. Делорж ничего не понял в наших пререканиях, он для этого слишком влюблен. Он просто отлучился на полчаса и вернется пить кофе.
Я, конечно, понял, чего хотел хозяин; если бы мисс дозналась о ссоре между ним и французом, она завопила бы на весь отель, и тут бог знает что началось бы. Он пробыл еще несколько минут, успокоил ее, и тут же отправился к своему приятелю, капитану стрелкового полка по фамилии Курок; должно быть, переговорить об этом неприятном деле. А дома мы нашли записку от Делоржа, сообщавшую, где можно встретиться с его секундантом.
Через два дня в "Вестнике Галиньяни" появилась заметка, которую я здесь привожу.
"КРОВАВАЯ ДУЭЛЬ.
Вчера в шесть часов утра в Булонском лесу состоялся поединок между дост. О.-П. Д-сом, младшим сыном лорда К., и шевалье Д-жем. Секундантом шевалье был майор Королевской гвардии де М., секундантом м-ра Д-са - капитан Британского Стрелкового полка К. Насколько удалось узнать подробности этой прискорбной истории, ссора началась в доме некоей очаровательной дамы (одного из украшений британской колонии в Париже), а дуэль произошла на следующее утро.
Шевалье (являющийся оскорбленной стороной и одним из лучших фехтовальщиков Парижа) отказался от права выбрать род оружия, и противники стрелялись на пистолетах.
С расстояния в сорок шагов они сошлись у барьера, где их разделяло всего восемь шагов. У каждого было по два пистолета. Мсье Д-ж выстрелил первым и попал противнику в кисть левой руки, заставив его выронить пистолет. Тот выстрелил правой и нанес шевалье, по-видимому, смертельную рану. Пуля вошла в бедро около паха. Надежды на выздоровление очень мало.
Причиной поединка якобы явилась пощечина, нанесенная м-ру Д-су. В таком случае нам понятно ожесточение противников.
М-р Д-с возвратился к себе в отель. Узнав о прискорбном происшествии, туда поспешил его отец, лорд К. Весть о дуэли дошла до его светлости только в полдень и застала его за завтраком у его превосходительства посланника, лорда Бобтэйла. Благородный лорд тут же лишился чувств, но, невзирая на потрясение, непременно пожелал провести ночь у постели сына".
Так оно и было.
- Скверное дело, Чарльз, - сказал мне милорд, повидавшись с сыном и располагаясь у нас в гостиной. - А что, сигары в доме найдутся? Да смотри закажи мне бутылку вина и чего-нибудь закусить. Не хочу покидать любимого сына.
Шевалье все же выздоровел. Пуля причинила жестокое воспаление и жар, но вышла сама собой. Он пролежал шесть недель и потом еще долго прихварывал.
Хозяину, к сожалению, пришлось хуже, чем его противнику. Его рана тоже воспалилась; да что тут долго рассказывать - кисть руки пришлось отнять.
Он все перенес как герой, через месяц был здоров, и рана зажила, но, когда он смотрел на свою культю, он бывал похож на дьявола!
Конечно, мисс Гриффон после этого влюбилась в него еще пуще. Она посылала ему по двадцать записок на дню, называла любимым, страдальцем, героем и не знаю уж, как еще. Некоторые ее записки я, как уже было сказано, сберег; сколько в них чувства! Куда там "Страдания Мак-Виртера".
Старый Крэбс частенько к нам наведывался и немало выпил у нас вина и выкурил сигар. Думаю, что он жил в Париже потому, что дом и поместье у него описали; а болезнь сына была хорошим предлогом; не мог же тот выставить отца за дверь. Вечера милорд проводил у леди Гриффон; я там не бывал, пока хозяин болел; и шевалье тоже не было - мешать было некому.
- Видишь, как эта женщина тебя ненавидит, - говорит однажды милорд в порыве откровенности, - попомни мои слова, она тебе еще покажет.
- Будь она проклята, - говорит хозяин, глядя на свою изувеченную руку.Будь она проклята, я с ней тоже когда-нибудь поквитаюсь. Хорошо, что я хоть Матильду прибрал к рукам. Ей теперь придется идти за меня ради своей чести.
- Ради своей чести! Ого! Отлично! - говорит важно милорд. - Отличный ход, мой мальчик.
- А раз так, - говорит хозяин, усмехаясь и подмигивая отцу, - раз девица - моя, чего мне опасаться этой змеи-мачехи?
Милорд в ответ только присвистнул, взял шляпу и ушел. Я видел, как он направился в сторону Пляс-Вандом и вошел к Гриффонам. Ну и старик! Не скоро найдешь другого такого добродушного и веселого старого негодяя.
И правильно он сказал моему хозяину, что леди Гриффон "ему еще покажет". Так оно и вышло. Только следующий свой фокус она сама бы не придумала - кто-то ее надоумил. Вы спросите: кто? Если вы читаете внимательно и видели, как почтенный старый джентльмен взял шляпу и пошел себе на Пляс-Вандом (по дороге заглядываясь на французских служанок), вы, может быть, догадаетесь, кто это был. Потому что женщина вовек бы до такого не додумалась.
В первой части моей повести о мистере Дьюсэйсе и о том, как благородно он обошелся с Докинсом и Блюитом, я имел честь представить читателям список его долгов, где, между прочим, значится следующее:
"Векселя и долговые обязательства: четыре тысячи девятьсот шестьдесят три фунта стерлингов".
Обязательств было немного, примерно на тысячу фунтов, а векселей - на четыре тысячи.
По французским законам векселя, хоть бы и выданные в Англии, но перекупленные французом, могут быть предъявлены им к уплате, даже если должник находится во Франции. Этого хозяин не знал - он думал, как и все думают, что раз удрал из Англии, то и от долгов убежал и может на них поплевывать.
А леди Гриффон велела своим лондонским поверенным скупить у владельцев всю коллекцию автографов на гербовой бумаге, какую там оставил мой хозяин; владельцы были, конечно, рады хоть что-нибудь за них выручить.
И вот однажды, когда я вышел во двор побеседовать со служанками - а это я взял себе за правило, ради практики во французском языке, - одна из них мне говорит:
- Мсье Шарль, там внизу пристав с жандармами; спрашивает вашего хозяина - a-t-il des dettes, par hazard? {Нет ли у него случайно долгов? (франц.).}
Я так и опешил - но тут же все понял.
- Туанетта, - говорю я (так ее звали), - Туанетта, - говорю и целую ее. - Ради любви моей, задержи их хоть на минуту.
Еще раз ее целую и бегу наверх. Хозяин к тому времени уже вполне оправился от раны, и ему разрешили выходить, - счастье его, что он уже окреп.
- Сэр, - говорю ему, - вас ищет пристав, спасайтесь.
А он:
- Какая, - говорит, - чепуха! Я, слава богу, никому здесь не должен.
- Ничего не чепуха, - говорю я ему, - тут уж не до почтительности! - А в Англии, скажете, тоже не должны? Говорю вам, пристав! Сейчас сюда войдет!
Тут как раз - динь-динь-динь! - зазвонил дверной колокольчик. Ясное дело - они!
Как быть? С быстротой молнии сбрасываю ливрею, надеваю ее на хозяина, а на голову ему - свою шляпу с пузументом. Сам закутываюсь в его халат и, развалясь на софе, приказываю ему отворить.
Входит пристав с двумя жандармами, а с ними Туанетта и старичок официант. Увидя хозяина, Туанетта улыбается ему и говорит:
- Dis done, Charles! Ou est ton maitre? Chez lui, n'est ce pas? C'est le jeune homme a Monsieur {Скажи-ка, Шарль, где твой хозяин? Он у себя, не так ли? Это слуга мсье (франц.).}. - И приседает перед приставом.
Официант чуть было не брякнул: "Mais ce n'est pas..." {Да ведь это не ... (франц.).}, - а Туанетта ему:
- Laissez done passer ces messieurs, vieux bete! {Дай же пройти господам, старый дурак! (франц.).}
Они входят в гостиную, а жандармы становятся у дверей.
Хозяин распахивает двери гостиной и, притронувшись к моей шляпе, спрашивает:
- Прикажете идти за кебом, сэр?
- Нет, Чарльз, - отвечаю я, - сегодня я никуда не поеду.
Тут пристав улыбается (он понимал по-английски, недаром часто имел дело с английскими клиентами) и говорит:
- Придется вам все же послать вашего слугу за экипажем, сэр. Я вынужден задержать вас, au nom de la loi {Именем закона (франц.).}, по иску на сумму девяносто восемь тысяч семьсот франков, поданному парижским жителем Жаком-Франсуа Лебреном. - И вытаскивает векселя.
- Прошу садиться, - говорю я.
Он садится, а я завожу разговор о погоде, о своей ране, о том, что, вот, мол, лишился руки (а сам держу ее за пазухой) и так далее.
Через несколько минут я не выдержал да как загогочу!
Пристав бледнеет, видно, чует неладное.
- Эй, - кричит, - жандармы, ко мне! Je suis floue, vole!
А это по-нашему значит: "Надули!"
Вбегают жандармы, с ними Туанетта и официант. А я, вставши с кресла, вынимаю руку из-за пазухи, распахиваю халат и ставлю на кресло свою стройную ногу. И торжественно указываю - на что бы вы думали? - на плюшевые ливрейные штаны - те знаменитые невыразимые, которые прославили меня по всей Европе.
Жандармы и слуги так и покатились со смеху; не отстал от них и Чарльз Желтоплюш. А старый пристав Гриппар едва не лишился чувств.
Тут за воротами отеля послышался грохот экипажа, и я понял, что хозяин спасен.
Повесть моя быстро близится к концу; после предыдущей главы, в которой я описал свою необычную находчивость и редкую преданность, я недолго оставался в услужении у мистера Дьюсэйса. А ведь мало кто из слуг сумел бы придумать такой выход, а тем более так все выполнить.
Правда, толку от этого вышло немного - если не считать того, что я выручил от продажи хозяйского халата, который, как помнит читатель, я надел на себя; да еще пятифунтового билета, оказавшегося в кармане. А бедный хозяин очень мало выиграл. Ему удалось бежать из гостиницы - хорошо. Но Франция - это вам не Англия: чело* века в ливрее, да еще однорукого, здесь нетрудно опознать и изловить.
Так и случилось. Да ему и нельзя было уезжать из Парижа, если бы он даже сумел. Как же тогда с невестой?
С кривобокой богатой наследницей? Он слишком хорошо знал ее темпераман (как говорят парижане), чтобы надолго ее покинуть, У нее было девять тысяч годовых. Она была уже влюблена раз десять и могла влюбиться снова. Достопочтенный Элджернон Дьюсэйс был не так глуп, чтобы понадеяться на постоянство столь пылкой особы. Можно только дивиться, как она оказалась еще не замужем! Судя по некоторым признакам, она пошла бы и за меня, если бы не соблазнилась знатным и речистым джентльменом, у которого я служил.
А за ним охотился кредитор. Что ему было делать? Надо было бежать от долгов, и нельзя было покинуть предмет любви. Пришлось затаиться, выходить по ночам, как филину, а к рассвету опять забираться в дупло. Во Франции (хорошо бы устроить то же и в Англии), как только стемнеет, тебя уж никто не может арестовать за долги. А в королевских парках - хочешь в Тюльри, хочешь в Пале-Рояле или в Люксембурге - можно гулять себе с утра до вечера, не опасаясь проклятых приставов: их туда не пускают, все равно как собак; так и сторожам приказано.
И вит мой хозяин маялся; ни уехать нельзя, ни оставаться! По ночам пробирался на свидание со своей девицей, и надо было отвиливать от ее непрестанных вопросов насчет причин такой тайности; и хвастаться своими двумя тысячами дохода, точно он и вправду их имел и ни шиллинга долгов.
Тут уж он сам стал ее торопить со свадьбой.
Он то и дело слал ей записочки, как, бывало, она - ему; проклинал оттяжки и промедления; расписывал прелести супружеской жизни; печалился о терзаниях влюбленных сердец, обреченных на разлуку, роптал на необходимость зачем-то ждать согласия леди Гриффон. Ведь она всего-навсего мачеха, да притом еще злая. Мисс как-никак совершеннолетняя и может идти, за кого хочет; она уж и так оказала леди Гриффон все должное почтение, когда вообще спросила ее согласия.
Так у них и шло. И удивительное дело: хозяин на вопрос, отчего он не выходит из дому, кроме как по ночам, запинался и мялся; а девица, когда он спрашивал, отчего она медлит со свадьбой, тоже мялась. Не обидно ли? По усам у них текло, а в рот отчего-то не попадало.
Но однажды утром, в ответ на свое отчаянное послание, Дьюсэйс с восторгом прочел следующее письмо от своей любезной:
"Милый!
Ты пишешь, что со мной готов жить и в шалаше. К счастью, тебе это не придется. Ты говоришь, что промедление приводит тебя в отчаяние. Любимый, неужели ты думаешь, что я способна радоваться в разлуке с тобой? Ты просишь не дожидаться согласия леди Гриффон и уверяешь, что у меня нет перед ней обязательств.
Обожаемый Элджернон! Я не в силах более тебе отказывать. Я хотела сделать все от меня зависящее для примирения с бессердечной мачехой. Уважение к памяти отца заставило меня всячески стараться получить ее согласив на наш брак; этого требовало и благоразумие, ибо кому же ей оставить долю, завещанную ей отцом, как не мне, его дочери?
Но всякому терпению есть границы; мы, слава богу, не должны смотреть из рук леди Гриффон; презренного металла у нас и без нее достаточно, не правда ли, милый?
Пусть все будет, как ты хочешь, мой любимый, самый смелый и лучший из людей. Твоя бедная Матильда уже давно отдала тебе сердце, зачем же отказывать в руке? Назови день, и я не стану дольше медлить. В твоих объятиях я укроюсь от обид и оскорблений, которыми меня здесь осыпают.
Матильда.
P. S. Ты и не знаешь, Элджернон, какую благородную роль играл твой отец, как он помогал нам и старался смягчить сердце леди Гриффон. Не его вина, если она остается непреклонной. Пересылаю тебе ее записку к лорду Крэбсу. Скоро мы славно над ней посмеемся, n'est се pas?" {Не правда ли? (франц.).}
"Милорд!
В ответ на Вашу просьбу о руке мисс Гриффон для Вашего сына Элджернона Дьюсэйса я могу лишь повторить то, что уже была вынуждена ответить прежде: я не верю, чтобы брак с подобным человеком сулил моей падчерице счастье, и поэтому не даю на него согласия. Прошу сообщить об этом мистеру Дьюсэйсу и не касаться более предмета, для меня очень тягостного.
Покорная слуга Вашей светлости
Л.-Д. Гриффон".
- Ну и к черту миледи! - сказал хозяин. - Обойдемся без нее.
А усердие старика хозяин объяснил тем, что милорду было известно о десятитысячном приданом и он надеялся, что кое-что перепадет и ему. И вот, кроме пылкого письма к мисс, хозяин написал следующее письмо отцу:
"Благодарю Вас, дорогой отец, за Вашу помощь в моем трудном деле. Вам известно мое нынешнее положение, и Вы догадываетесь об обеих причинах моей тревоги. Брак с моей Матильдой сделает меня счастливейшим из людей. Моя милая девочка согласна и смеется над глупыми претензиями своей мачехи. По правде сказать, я удивляюсь, что она так долго их терпела. Прошу Вас, довершите Ваши благодеяния и добудьте нам пастора и лицензию, чтобы мы могли сочетаться браком. Как Вам известно, мы оба совершеннолетние, так что согласие опекунов не требуется.
Любящий вас сын
Элджернон.
P. S. Как я сожалею о наших недавних размолвках! Теперь все будет иначе, а после свадьбы тем более".
Я понял, на что намекал хозяин: он обещал старику денег после женитьбы; письмо могла увидеть и мисс; вот почему он так туманно писал о своих нынешних затруднениях.
Я доставил это письмо вместе с нежным посланием к мисс и оба, конечно, прочел по дороге. Получив свое, мисс целует его, прижимает к груди и закатывает глаза. Лорд Крэбс читает свое спокойно, и они начинают совещаться, а мне велят подождать ответа.
Посовещавшись, милорд берет карточку и пишет на ней: "Завтра в двенадцать, в посольстве".
- Отнеси это своему хозяину, Чарльз, - говорит он, - и скажи, чтобы явился непременно.
Я, разумеется, поспешил домой. Хозяин был доволен; но особенно счастлив не был. Никто не радуется накануне женитьбы, да еще на горбунье, пускай она и богата.
Готовясь проститься с холостой жизнью, хозяин сделал то, что и всякий бы на его месте, - составил завещание, то есть распорядился имуществом и написал кредиторам, сообщая о своей удаче и обещая после женитьбы уплатить все до последнего пенни. Раньше этого об уплате не может быть речи - ведь им известно, что у него ничего нет.
Надо отдать ему должное: он хотел все сделать по-хорошему - теперь это ему ничего не стоило.
- Чарльз, - сказал он мне, протягивая десятифунтовый билет, - вот твое жалованье, и спасибо, что выручил в тот раз, с приставом. Когда женюсь, будешь у меня камердинером, и жалованье тебе утрою.
Камердинером! А там, глядишь, и дворецким. Оно бы неплохо - камердинером у десяти тысяч годовых. Всего и дела, что брить барина, читать его письма да отращивать себе бакенбарды; черный костюм, каждый день - чистая рубашка, каждый вечер - оладьи у экономки, каждая горничная - твоя, на выбор; и сапоги тебе почистят, и еженедельно можно в оперу по хозяйскому бонементу. Я-то знаю, как живется камердинеру: это, скажу я вам, более барская жизнь, чем у самого барина. Даже и денег больше - потому что господа вечно оставляют в карманах серебро; и успеха у женщин больше; а обед тот же, и вино то же - надо только дружить с дворецким; а как не дружить, если выгодно?
Однако ж все это оказались одни мечтания. Не судьба мне было стать камердинером у мистера Дьюсэйса.
Всякому дню бывает конец, даже кануну свадьбы, а это в жизни мужчины самый долгий и неприятный день, кроме разве только дня перед повешением; и вот Аврора озарила своими лучами достопамятное утро, которое должно было сочетать уздой Гименея достопочтенного Элджернона Перси Дьюсэйса и мисс Матильду Гриффон. Гардероб у хозяина был невелик, не то что бывало. Все добро - разные там несессеры и шлафроки, всю коллекцию лаковых башмаков, весь набор сюртуков от Штульца и Штауба, - все пришлось бросить при поспешном бегстве из отеля "Марабу". Теперь он скромненько проживал в доме некоего приятеля и заказал всего пару костюмов у обыкновенного портного да сколько-то там белья.
Он надел который получше - синий; а я спрашиваю, понадобится ли ему еще старый сюртук.
- Бери, - говорит он этак добродушно, - бери, черт с тобой.
В половине двенадцатого он велит мне выглянуть, не опасно ли показаться (а я, надо вам сказать, очень приметлив на приставов и прямо-таки чую их издалека), и вот подъезжает скромная зеленая каретка, и хозяин садится. Я на козлы не сажусь, потому что меня кругом знают, и я могу хозяина выдать. Вместо того я иду короткой дорогой на улицу Фобур-Сент-Онорэ, к дому английского посланника, где всегда совершаются браки всех англичан, проживающих в Париже.
Рядом с этим домом был погребок. Когда подъехал хозяин в зеленой карете, там уже стояла другая, и вышли две дамы, хорошо мне известные. Одна - кривобокая; кто она такая - читатель и сам догадается; вторая была бедная Кикси; приехала проводить невесту.
Только что карета хозяина успела остановиться, только что кучер отворил дверцы, а я собрался подойти помочь хозяину выйти, как вдруг из погребка выскакивают четыре молодчика и становятся между каретой и дверями посольства; еще двое отворяют дверцы кареты с другой стороны и говорят:
- Rendez-vous, M. Deuceace! Je vous arrete au nom de la loi! (To есть: "Вылезайте, мистер Дьюсэйс, и пожалуйте в кутузку".) Хозяин бледнеет как смерть и подскакивает, точно змеею ужаленный. Он хочет бежать через другую дверь, но v тут видит четверых, преградивших ему путь к свободе. Тогда он рывком опускает окошко и кричит:
- Fouettez, cocher! (To есть: "Пошел, пошел!") А кучер не едет и даже на козлах уже не сидит.
Тут как раз и я подошел, а те двое влезли в карету. Вижу такое дело и приступаю к своим обязанностям: с печальным лицом становлюсь на запятки.
- Tiens, - говорит один из молодчиков, - c'est le drole qui nous a floue l'autre jour {Смотри, вон негодяй, который нас тогда одурачил (франц.).}.
Я их тоже узнал, но не улыбнулся - не до того было.
- Ou irons-nous done? {Куда поедем? (франц.).} - спрашивает кучер у сидящих в карете.
А те в ответ басом: "A SAINTE PELAGIE!"
* * *
Тут мне надо бы описать тюрьму Сент-Пелажи, которая во Франции то же, что у нас Флит или тюрьма Королевской Скамьи. Но об этом предмете я умолчу. Во-первых, тюрьма так отлично описана несравненным Бозом в истории мистера Пиквика, что против него мои писания не покажутся интересны; во-вторых, я слишком мало там пробыл, не желая губить свои молодые годы в таком скучном месте.
Конечно, мне первым делом пришлось доставить записку от хозяина к его нареченной. И как же бедняжка отчаивалась, когда, прождавши два часа в посольстве, так и не дождалась жениха. Видя, что он все нейдет, она поплелась безутешно домой, где я уже ждал ее с письмом.
Теперь он не мог скрыть от нее свой арест; но что-то наплел о предательстве друга, который будто бы подделал вексель, и бог знает что еще. Впрочем, не важно, что он там плел; скажи он ей, что векселя подделал папа Римский, она и тут бы поверила.
Леди Гриффон я теперь не видел. У нее была своя гостиная, у мисс - своя, и там же она обедала; они так ссорились, что, пожалуй, и лучше было им не встречаться, и только лорд Крэбс навещал их обеих и обеих умел утешить, такое уж он имел обхождение, что не устоишь. Он вошел как раз, когда мисс, вся в слезах, слушала мой рассказ об аресте. Ах, ведь тюрьма - это ужас, ведь там казематы, там эти ужасные тюремщики, там сажают на хлеб и на воду! Бог ты мой! Все это она вычитала в романах.
- Ах, милорд, - говорит она, - слышите, какой ужас?
- В чем дело, милая Матильда? Ради бога, не пугайте меня! Что такое? Нет... не может быть! Да говори же! - восклицает милорд, хватая меня за ворот. - Что с моим мальчиком?
- С вашего позволения, милорд, - говорю я, - ничего особенного, - попал в тюрьму. Уж два часа, как в заключении.
- Элджернон в тюрьме? Быть этого не может! За какие долги? Скажи, и я все уплачу.
- Ваша светлость очень добры, - говорю я (а сам вспоминаю, как он хотел стрельнуть у хозяина тысячу фунтов). - Рад доложить, что долг пустяковый. Что-то около пяти тысяч фунтов.
- Пять тысяч! О, боже! - говорит милорд и возводит глаза к небу. - А у меня нет и пяти сотен. Как же помочь ему, милая Матильда?
- Увы, милорд! У меня всего три гинеи, а ведь леди Гриффон все...
- Знаю, знаю, милое дитя. Но не печальтесь. У Элджернона достаточно своих денег.
Полагая, что милорд имеет в виду деньги Докинса, от которых оставалось еще немало, я прикусил язык и только подивился на отцовскую любовь лорда Крэбса, а заодно и на мисс, - при десяти тысячах годового дохода всего три гинеи в кармане.
Я отнес хозяину на его новую квартиру (господи, ну уж и квартира!) длинное и пылкое письмо от мисс: она описывала свое горе, клялась, что в несчастье любит его еще больше, писала, что все пустяки, что не стоит отчаиваться из-за каких-то пяти тысяч, когда имеешь средства, клялась, что никогда, никогда его не покинет, и т. д. и т. п.
Я рассказал хозяину о разговоре с милордом, о его великодушном предложении, и как он был огорчен известием об аресте сына, и как мне показалось странно, что у мисс, при ее-то богатстве, всего три гинеи в наличности, а я думал, что она постоянно имеет при себе не меньше ста тысяч.
На это хозяин сказал только: ерунда. Но то, что я рассказал про отца, его, как видно, встревожило, и он заставил меня повторить.
А потом прошелся по комнате в волнении, словно о чем-то начинал догадываться.
- Чарльз, - спрашивает он меня, - не заметил ли ты, чтобы мой папаша особенно интимничал с мисс Гриффон?
- То есть как, сэр? - спрашиваю я.
- Ну, очень он с ней нежничает?
- Он очень с ней любезен.
- Ты говори прямо. А она как относится к его светлости?
- По правде сказать, сэр, она души в нем не чает.
- А как он ее зовет?
- Он ее зовет "милое дитя".
- А за руку берет?
- Да, и даже....
- Что "даже"?
- Целует и просит не горевать.
- Вот оно что! - говорит он, сжимая кулаки и бледнея. - Проклятый старый мошенник! Чудовище, а не отец! Он хочет ее отбить у меня! - И разражается проклятиями, которые невозможно здесь привести.
Я и сам давно это думал. Когда милорд стал похаживать к леди Гриффон, я так и решил: что-то он затевает. И от слуг я слыхал, что милорд очень уж нежничает с дамами.
Как человек развитой, хозяин понял: либо надо жениться немедля, либо упустишь невесту. Нельзя было дольше пребывать в нетях, иначе папаша, того и гляди, займет его место. Теперь ему стало ясно, что все было подстроено: и первый визит пристава, и что свадьбу нарочно назначили на двенадцать часов, а пристава с молодцами подослали его перехватить. А может быть, и дуэль с Делоржем? Но нет, то подстроила женщина - мужчина такой подлости не сделает, да еще отец с родным сыном; ну, а бедняжки женщины по-другому мстить не могут, вот и сражаются недозволенными способами.
Как бы то ни было, Дьюсэйсу стало ясно, что отец его обошел: подстроил одну ловушку - она не удалась благодаря моей находчивости, потом вторую, и на сей раз вышло. А милорд, хоть и негодяй, слишком был добродушен, чтобы идти на злое дело без толку. Он до того дошел, что все ему было нипочем: сегодня на коне, завтра под конем, но зла не помнил. И уж если пошел против сына, значит, чует выгоду. А какую выгоду? Ясное дело - богатую наследницу. Достопочтенный мистер Д. молчал, но я его видел насквозь: он жалел, зачем не дал старику денег, когда тот просил.
Бедняга! Он думал, что все разгадал, а ведь опять попал впросак.
И что ж он решил сделать? Жениться во что бы то ни стало - "кут ке кут", как говорят французы, то есть - "за расходами не постоим".
Для этого надо было выйти из тюрьмы, а чтобы выйти - заплатить долги, а чтобы заплатить - отдать все до последнего шиллинга. Ну что ж, для настоящего игрока четыре тысячи - ставка небольшая, особенно в его положении: не рискнешь - так и сгниешь в тюрьме, а сыграешь удачно - выиграешь десять тысяч годового дохода.
Видя, что никуда не денешься, он решился и сочинил следующее письмо:
"Обожаемая Матильда!
Твое письмо утешило несчастного, который надеялся, что прошедшая ночь будет счастливейшей в его жизни, а провел ее в темнице! Тебе известно о гнусном сговоре, приведшем меня сюда, о моей легковерной дружбе, за которую я заплатил так дорого. Но что из того? У нас останется достаточно средств, как ты говоришь, если даже я уплачу долг. И что значат пять тысяч по сравнению с каждой ночью нашей разлуки? Но не горюй! Я принесу эту жертву ради тебя. Бессердечно было бы думать о моих потерях там, где речь идет о твоем счастье. Не так ли, любимая? Ведь твое счастье - в соединении со мной. Я горжусь этим и горжусь, что могу дать скромное доказательство глубины и бескорыстности моих чувств.
Скажи же, что ты по-прежнему согласна быть моей! Что ты будешь моею завтра! И я завтра же сброшу гнусные цепи и буду вновь свободен - а если связан, то только с тобой. О Матильда! Моя нареченная! Напиши мне сегодня же. Я не сомкну глаз на тюремном ложе, если прежде не получу от тебя хоть несколько слов. Напиши же, любовь моя! Я жду ответа, от которого зависит моя судьба!
Твой любящий
Э.-П. Д."
Потрудившись над этим посланием, он вручает его мне и велит отдать мисс Гриффон в собственные руки. Я застаю мисс одну, как и было желательно, и вручаю надушенную записку.
Она читает, испускает вздохи и льет слезы ручьями. Потом хватает меня за руку и спрашивает:
- О Чарльз! Он очень страдает?
- Да, мэм, очень, - говорю я, - уж так страдает, так страдает, что никакой возможности.
Услышав это, она решается. Садится за секлетер и немедленно пишет ответ. Вот он:
"Пусть птичка не томится больше в клетке, пусть летит в мои объятия! Обожаемый Элджернон, жди меня завтра в тот же час, на том же месте. И тогда ничто, кроме смерти, нас не разлучит.
М. Г."
Вот какому слогу учатся читательницы романов и начинающие писатели. Насколько лучше ничего не знать об искусстве сочинительства, а писать, как подскажет сердце. Именно так пишу я; мне ненавистны ухищрения, мне подай натуру, как она есть. Однако revnong a no mootong {"Вернемся к нашим баранам" (искаж. франц.), то есть "вернемся к делу", - французская поговорка.}, как говорят наши друзья-французы - к белому, барашку Элджернону Перси Дьюсэйсу, эсквайру; к почтенному старому барану папаше Крэбсу и к нежной овечке, мисс Матильде Гриффон.
Она уже сложила треугольником приведенную выше записку, а я приготовился сказать, как мне было велено: "Достопочтенный мистер Дьюсэйс почтительно просит хранить завтрашнюю встречу в глубокой..." Но тут входит отец хозяина, и я отступаю к дверям. Мисс кидается ему в объятия, опять льет слезы (вот уж у кого глаза были на мокром месте!), показывает письмо и восклицает: "Взгляните, милорд, как благородно пишет ко мне ваш Элджернон, наш Элджернон. После этого можно ли сомневаться в чистоте его чувств?"
Милорд берет письмо, читает, чему-то усмехается, возвращает его и говорит, к большому моему удивлению:
- Да, мисс Гриффон, он, видимо, искренен, и если вы решили вступить с ним в брак без согласия вашей мачехи, зная все последствия, - вы, разумеется, сами себе хозяйка.
- Последствия? Полноте, милорд! Немного больше денег или немного меньше - что это значит для любящих сердец?
- Сердца - это очень мило, дорогая барышня; но трехпроцентные бумаги еще лучше.
- Но ведь у нас и без леди Гриффон есть средства, не правда ли?
Милорд пожимает плечами.
- Пусть так, моя милочка. У меня нет иных причин противиться браку, когда он основан на столь бескорыстной любви.
На этом разговор окончился. Мисс вышла, закатив глаза и прижавши ручки к сердцу. Милорд зашагал по комнате, руки в брюки, сияет от радости и напевает, к великому моему удивлению:
Вот идет герой с победой,
Тили-тили дум, тили дум-дум-дум.
Поет и шагает, да все быстрей и быстрей. А я стою в изумлении - но уже начинаю понимать. Так он, выходит, не целится на мисс Гриффон! Пусть себе хозяин на ней женится! Но ведь у ней сост...?
Стою этак истуканом, руки по швам, глаза вытаращил, рот разинул и дивлюсь про себя. И только милорд допел свою песенку, а я додумал до слога "сост...", как вдруг - стоп! Расхаживая и напевая, он наскочил на меня, так что я отлетел в один угол, а он - в другой, и мы лишь с немалым трудом опять утвердились на ногах.
- Так ты, оказывается, все время здесь, каналья? - говорит милорд.
- Раз уж ваша светлость изволили меня заметить, я здесь, - говорю я. И этак на него смотрю. Он видит, что мне все понятно.
Тут он немного посвистал, как обычно, когда бывал в задумчивости (это самое он, наверное, делал бы, если б его вели на виселицу). Посвистал и говорит:
- Слушай-ка, Чарльз, надо их завтра же поженить.
- Надо ли, сэр? - говорю я. - Мне кажется...
- Постой, милейший, если они не поженятся, что ты выигрываешь?
Я задумался. Если они не поженятся, я потеряю место, потому что у хозяина едва хватит денег на уплату долгов, а какой мне интерес служить ему в тюрьме или в нужде?
- Вот видишь, - говорит милорд. - А теперь смотри. - И достает хрустящую, новенькую, белую как снег СТОФУНТОВУЮ бумажку! - Если мой сын завтра женится на мисс Гриффон, ты получишь вот это; а кроме того, пойдешь служить ко мне и будешь получать вдвое больше теперешнего.
Ну как тут устоять человеку?
- Милорд, - говорю я, прижавши руку к груди, - мне бы только залог, и я ваш навеки.
Старый лорд улыбается и треплет меня по плечу.
- Правильно, юноша, правильно. Ты далеко пойдешь. Вот тебе и залог. - Вынимает бумажник, прячет стофунтовый билет и достает другой, в пятьдесят фунтов. - Это сейчас, а остальное получишь завтра.
Беру дрожащей рукой бумажку, - никогда прежде не держал в руках и пятой доли этих денег, - бросаю на нее взгляд: все правильно - пятьдесят. Банковский чек, выписанный Леонорой Эмилией Гриффон и ее рукою подписанный. Вот оно что! Думаю, что теперь и читатель догадался, в чем дело.
- Итак, помни, с нынешнего дня ты служишь мне.
- Премного благодарен вашей светлости.
- К черту, - говорит он, - делай свое дело и помалкивай.
Вот так я и перешел от достопочтенного Элджернона Дьюсэйса к его светлости лорду Крэбсу.
* * *
Вернувшись в тюрьму, куда Дьюсэйс по заслугам угодил за свое беспутство, я, по правде сказать, почувствовал к нему одно лишь презрение. Обобрал бедного Докинса обманул своего же брата шулера Блюита, а теперь хочет ради денег жениться на уродине мисс Гриффон - что же его жалеть, этакого мошенника и мерзавца? И я решил утаить от него конфинциальную беседу с его светлостью, моим новым хозяином.
Я только отдал ему записочку мисс Гриффон, которую он прочел с довольным видом. Потом, оборотясь ко мне, он спросил:
- Ты отдал письмо самой мисс Гриффон?
- Да, сэр.
- И все сказал, как я велел?
- Да, сэр.
- А лорда Крэбса при этом не было?
- Не было, сэр, клянусь честью.
- К черту твою честь! Почисть мне сюртук и шляпу да ступай за каретой, слышишь!
* * *
Я делаю, как приказано, а вернувшись, застаю хозяина уже в тюремной конторе, которая называется greffe. Чиновник достал огромную приходную книгу и разговаривал с хозяином на французском языке. Кое-кто из горемык-заключенных были тут же и с завистью на них поглядывали.
- Итак, милорд, - говорит чиновник, - ваш долг составляет девяносто восемь тысяч семьсот франков, плюс издержки заключения, плюс проценты, итого сто тысяч без тринадцати франков.
Дьюсэис торжественно достает из бумажника четыре тысячи фунтов.
- Это не французские деньги, но, надеюсь, они вам знакомы, господин greffier.
Greffier обращается к старому меняле Соломону, который, по счастью, оказался тут же - навещал своих клиентов в тюрьме.
- Les billets sont bons, - говорит тот, - je les prendrai pour cent mille douze cent francs, et j'espere, mylor, de vous revoir {Банкноты правильные; я готов дать за них сто одну тысячу двести франков и надеюсь еще свидеться с вами, милорд (франц.).}.
- Отлично; я так и знал, что правильные, - говорит greffier. - Сейчас отдам милорду сдачу и выправлю пропуск.
Так и сделали. Бедные узники прокричали "ура", двойные железные ворота раскрылись и снова захлопнулись, и мы с Дьюсэйсом вышли на свободу.
Он пробыл в тюрьме всего шесть часов - и вот опять свободен - и завтра женится на десяти тысячах годового дохода. И все-таки на нем лица не было. Он только что поставил на карту свои последние деньги и теперь, выходя из Сент-Пелажи, имел за душой каких-нибудь пятьдесят фунтов.
Ну что ж, поставил - так уж махни рукой. Он и махнул. Поехал в отель "Марабу" и снял там номера куда роскошнее прежних; а я рассказал Тунетте и всем слугам, что вот, мол, мы какие: для нас четыре тысячи фунтов все равно что тьфу! И так расхвастался, так нас обоих превознес, что хозяйка на радостях содрала вдвое дороже, чем взяла бы без моих россказней.
Итак, хозяин снял роскошные ассортименты, на завтра заказал экипаж до Фонтенебло, ровно к двенадцати, а потом пошел обедать в "Роше де Канкаль" - да и пора было: было уж восемь часов. Я в тот вечер тоже не жалел шампанского; когда я относил к мисс Гриффон его записку, уведомлявшую ее об освобождении, молодая леди заметила, что я не в себе, и сказала:
- Славный Чарльз! Как он взволнован событиями этого дня. Вот тебе луидор, Чарльз; выпей за свою хозяйку.
Я взял, но безо всякой охоты; как-то против совести брал я эти деньги.
На другой день в двенадцать у посольских дверей ждала карета четверней; мисс Гриффон и верная Кикси тоже явились вовремя.
Не стану описывать брачную церемонию: как посольский священник соединил руки влюбленных и как в свидетели позвали одного из посольских лакеев, как мисс, по своему обыкновению, заплакала и лишилась чувств, а Дьюсэйс отнес ее, бесчувственную, в экипаж и увез в Фонтенебло, где они положили провести первую неделю медового месяца. Слуг с собой не взяли - хотели уединения. Так что я, подняв у кареты подножку и махнувши кучеру, рас--прощался с достопочтенным Элджерноном и тут же отправился к его достойному папаше.
- Ну что, Чарльз, дело сделано? - спрашивает он.
- Сам видел, - говорю, - как их обвенчали, сэр; ровно в четверть первого.
- А ты перед венчанием дал мисс Гриффон ту бумагу, что я велел?
- А то как же, милорд! В присутствии мистера Брауна, лакея лорда Бобтэйла; он может присягнуть, что она ее получила.
Надо вам сказать, что милорд дал мне бумагу, составленную леди Гриффон, и велел ее вручить тем манером, какой я только что описал. А в бумаге было вот что:
"Согласно полномочиям, которыми облекает меня завещание покойного мужа, я запрещаю брак мисс Гриффон с достопочтенным Элджерноном Перси Дьюсэйсом. Если мисс Гриффон на нем настаивает, последствия сего ей известны.
Леонора Эмилия Гриффон.
Рю-де-Риволи, 8 мая 1818".
Вот это самое я и вручил мисс, как раз перед тем, как явился жених. Она прочла, сказала с презрением:
- Я смеюсь над угрозами леди Гриффон, - разорвала бумагу пополам и прошла дальше, опираясь на руку верной Кикси.
Бумагу я подобрал для сохранности и вернул милорду. Впрочем, это было не нужно, потому что он оставил себе копию, и обе заранее показал мне и еще одному свидетелю (поверенному леди Гриффон).
- Отлично! - говорит он и достает из бумажника близнеца вчерашнего пятидесятифунтового чека. - Видишь, я держу свое слово. Теперь ты состоишь на службе у леди Гриффон вместо Фицкларенса, который взял расчет. Ступай к Фроже, закажи себе ливрею.
- Но, милорд, - говорю я, - мы договорились, что я поступлю не к леди Гриффон, а...
- Это одно и то же, - говорит он и уходит.
Я иду к Фроже заказать себе новую ливрею и узнаю, что там побывал и наш кучер, и мистер Мортимер. Миледи меняла ливреи всем слугам; теперь они должны были быть того же цвета, что и моя старая; а на пуговицах, вместо прежнего грифона - графская корона огромных размеров.
Я, однако, ни о чем не спросил, только дал снять с себя мерку и с того дня ночевал уже на Пляс-Вандом. Первые два дня я не выезжал с экипажем; миледи брала с собой только одного лакея, пока не будет готова новая карета.
Думаю, что вы уже обо всем догадались!
А я купил себе несессер, ящик одеколона, несколько дюжин батистовых сорочек и шейных платков, ну и все прочее, без чего нельзя человеку в моем положении. Шелковые чулки полагались от господ. После этого я написал бывшему хозяину следующее:
"Сэр!
Со времени, как я имел честь Вас проважать, произошли абстоятельства, по каторым мне никак не льзя доле Вам служить и прашу оставить за мной мои вещи в суботу, когда принесут белье от прачки.
Ваш пакорный слуга
Чарльз Желтоплюш.
Пляс-Вандом".
Орфография тут, конечно, хромала, но что прикажете? Мне было тогда всего восемнадцать, и я не имел того опыта в литературном деле, который приобрел с тех пор.
Выполнив таким образом свой долг, я в следующей главе расскажу, что довелось увидеть у новых хозяев.
Неделя в Фонтенебло промчалась быстро, и вот наш сынок и невестка - милые голубки! - вернулись в свое гнездышко, в отель "Марабу". Полагаю, что голубку все это воркование успело изрядно надоесть.
По приезде они нашли у себя на столе большой сверток в тонкой бумаге, газету и пару визитных карточек, перевязанных белой лентой. В свертке был большой кусок сливового пирога с глазурью.
На одной из карточек напечатано было жирным шрифтом:
Лорд Крэбс,
а на другой, мелким курсивом:
Леди Крэбс.
В газете была следующая заметка:
"Свадьба в высшем обществе. Вчера в британском посольстве состоялось бракосочетание Джона Августа Алтамонта Плантагенета, графа Крзбса, с Леонорой Эмилией, вдовой генерал-лейтенанта сэра Джорджа Гриффона, кавалера ордена Бани. Его превосходительство лорд Бобтэйл, бывший посаженным отцом, дал в честь новобрачных изысканный завтрак. На свадьбе и завтраке присутствовал цвет иностранной дипломатии во главе с князем Талейраном и герцогом Далматским, представлявшим особу Е. К. В. короля Франции. Лорд и леди Крэбс намерены провести несколько недель в Сен-Клу".
Вот что нашли у себя мистер и миссис Дьюсэйс, не считая моей записки, которую я уже приводил выше.
Сам я при этом не был и потому не знаю, что сказал Дьюсэйс, но могу себе представить, какой у него был вид и какой вид был у бедной миссис Дьюсэйс. Им что-то не захотелось отдыхать после дороги; уже через полчаса они велели снова заложить экипаж и примчались к нам в Сен-Клу, где мы вкушали радости, какие положены в законном браке.
Милорд сидел на софе у окна, в халате пунцового атласа, и, по своему обыкновению, курил сигару; миледи, которая, надо ей отдать справедливость, ничего не имела против дыма, сидела в другом конце комнаты и вышивала шерстью туфли, или чехол для зонтика, или совок для угля, или еще какую-то ерунду. Можно было подумать, что они женаты уже лет сто. Я прерываю супружеский тет-а-тет и докладываю в тревоге:
- Милорд, к вам сын и невестка.
- Ну и что? - говорит милорд спокойно.
- Как? Мистер Дьюсэйс? - спрашивает миледи и вскакивает с видом испуга.
- Да, душенька, мой сын, но ты не тревожься. Чарльз, скажи, что мы с леди Крэбс рады принять мистера и миссис Дьюсэйс; и пусть извинят, что мы их примем en famille {По-домашнему (франц.).}. Сиди, сиди, мое сокровище, и не волнуйся. Шкатулка с документами при тебе?
Миледи указала на большую зеленую шкатулку - ту самую, откуда она доставала когда-то бумаги, чтобы показать Дьюсэйсу, - и передала милорду золотой ключик. Я вышел, встретил Дьюсэйса с женой на лестнице, сказал, что было ведено, и с поклоном провел их в комнаты.
Милорд не встал, а курил себе как ни в чем не бывало (разве что побыстрей); миледи тоже сидела с гордым видом. Входит Дьюсэйс - левая рука на перевязи, на правой повисла жена, и в ней же он держит шляпу. Он очень бледен и словно бы испуган, а бедняжка жена прячет лицо в платок и горько рыдает.
Мисс Кикси, которая тоже была тут (я о ней не упомянул, потому что она у нас в доме как бы не считалась), тотчас подходит к миссис Дьюсэйс и протягивает руки, - у старой Кикси было доброе сердце, честь ей за это и хвала! Бедная горбунья с воплем бросается в ее объятия, истерически рыдая. Я вижу, что сцены не миновать, и, конечно, оставляю в двери щелку.
- Добро пожаловать в Сен-Клу, мой мальчик, - говорит милорд громко и приветливо. - Ты думал, что обвенчался тишком, плут ты этакий? Но мы все знали, мой милый, мы все знали, не правда ли, душенька? А наш секрет мы сумели сохранить лучше, чем вы хранили ваш.
- Должен признаться, сэр, - отвечает с поклоном Дьюсэйс, - я действительно не подозревал, что удостоюсь счастья обрести мачеху.
- Вот именно, не подозревал, проказник ты этакий! - говорит милорд, хихикая. - Как видишь, старого воробья на мякине не проведешь, не то что молодого. Но вот мы наконец все женаты и счастливы. Садись, Элджернон, давай покурим и потолкуем обо всех превратностях минувшего месяца. А ты, душенька, - говорит милорд, обращаясь к миледи, - ты, надеюсь, не сердишься на беднягу Элджернона? Пожми ему руку (усмешка).
Но миледи встает и говорит:
- Я уже сообщала мистеру Дьюсэйсу, что не желаю его больше видеть. Не имею причины менять свое решение. - И с этим выплывает из комнаты, в ту самую дверь, куда Кикси увела бедную миссис Дьюсэйс.
- Что поделаешь? - говорит милорд. - Я надеялся, что она тебе простила, но мне все известно, и надо признать, ты поступил с ней жестоко. Гонялся за двумя зайцами, а, проказник?
- Как, милорд? Вам известно, что произошло между мной и леди Гриф... то есть леди Крэбс - до нашей ссоры?
- Отлично известно. Ты за ней ухаживал и почти влюбил в себя, потом дал ей отставку, польстясь на деньги, а она в отместку подстроила так, что тебе отстрелили руку. Кончено теперь с игрой в кости, а, Дьюсэйс? Не можешь больше sauter la coupe? {Встряхивать стаканчик (франц.).} На что же ты думаешь жить?
- Ваша светлость весьма участливы, но я бросил игру навсегда, - говорит Дьюсэйс и темнеет в лице.
- Да неужели? Так, значит, "Бенедикт - примерный человек"? Час от часу не легче. Уж не собираешься ли ты в пасторы, Дьюсэйс?
- Милорд, нельзя ли быть немного серьезней?
- Серьезней? A quoi bon? {К чему? (франц.).} Впрочем, я совершенно серьезно удивлен, что ты мог выбирать любую из них и предпочел это страшилище, твою жену.
- Позвольте, в свою очередь, спросить вас, отчего вы не побрезговали взять в жены женщину, у которой только что был роман с вашим сыном? - говорит Дьюсэйс, свирепея.
- И ты еще спрашиваешь? Я задолжал сорок тысяч фунтов, в Сайз-Холле описано все имущество, кредиторы захватили все мои земли до последнего акра, - вот почему я на ней женился. А ты думал, по любви? Леди Крэбс - женщина хоть куда, но она не дура - она вышла за мой титул, а я женился на ее деньгах.
- В таком случае, милорд, незачем спрашивать меня, почему я женился на ее падчерице.
- Вот так незачем! Я спрашиваю, на что вы будете жить? Пяти тысяч фунтов Докинса навек не хватит, а что потом?
- Как же так?.. Да нет, не может быть! - Тут Дьюсэйс теряет терпение и вскакивает. - Не станете же вы утверждать, что у мисс Гриффон нет состояния, нет десяти тысяч фунтов годового дохода!
Милорд вложил в рот новую сигару. Закурив ее, он спокойно сказал:
- Да, конечно, у мисс Гриффон было десять тысяч годовых.
- Было, значит, есть. Не истратила же она их за неделю!
- Сейчас у нее нет ни пенса: она вышла замуж без согласия мачехи.
Дьюсэйс опустился на стул. Никогда я не видел такого отчаяния, какое выразилось на лице несчастного. Он корчился, скрипел зубами, рвал ворот у сюртука и бешено размахивал обрубком руки, а потом закрыл им бледное как мел лицо и заплакал в голос.
Страшно, когда мужчина плачет! Ведь прежде, чем прорвутся наружу слезы, надо рвануть его прямо за сердце. Милорд между тем курил сигару и продолжал:
- Милый мой, у нее нет ни шиллинга. Я думал оставить тебе твои четыре тысячи. На них ты мог бы как-нибудь прожить, скажем, в Германии - там дают из пяти процентов, и кредиторы тебя не нашли бы. Там тебе с женой хватило бы и двухсот фунтов в год. Но леди Крэбс и слышать об этом не хотела. Ты ее оскорбил, она попыталась тебя убить, но не сумела; тогда она решила пустить тебя по миру - и это ей удалось. Должен признаться, что арест устроил я; я же подал ей мысль купить твои опротестованные векселя. Она их скупила за бесценок, а когда ты по ним заплатил, нажила на этом две тысячи фунтов. Конечно, отцу больно, когда арестовывают сына, но que voulez-vous? {Что вы хотите? (франц.).} Я оставался в стороне, это она хотела тебя разорить. А так как надо было непременно женить тебя прежде, чем мог жениться я, то я хлопотал за тебя перед мисс Гриффон и, видишь, - устроил твое счастье. Ах, пострел! Думал провести старика отца? Но ничего. Сейчас подадут завтрак. А пока кури и вот выпей сотерна.
Дьюсэйс, выслушав все это, вскочил как ужаленный.
- Не верю! - закричал он. - Это дьявольская ложь! Все это твои лживые выдумки, старый мерзавец, и кровожадной шлюхи, на которой ты женился. Не верю! Покажите мне завещание. Матильда, Матильда! - хрипло закричал он, распахивая дверь, в которую она вышла.
- Спокойней, мой мальчик. Ты раздражен, и я тебе сочувствую. Только не ругайся; поверь мне, это бесполезно.
- Матильда! - снова крикнул Дьюсэйс, и бедная горбунья появилась, дрожа, а за ней - мисс Кикси.
- Скажи, это правда? - спросил он, схватив ее за руку.
- О чем ты, милый?
- О чем? - вскричал Дьюсэйс. - О чем? Да о том, что ты - нищая, из-за того, что обошлась без согласия мачехи, о том, что ты подло обманула меня, лишь бы только выйти замуж! О том, что ты мошенница, под стать этому старому дьяволу и его дьяволице!
- Это правда, - сказала бедняжка, рыдая, - что у меня ничего нет, но ведь...
- Что "но ведь"? Да говори же, идиотка!
- У меня ничего нет. Но у тебя, милый, есть две тысячи в год. Разве нам этого не хватит? Ведь ты же меня любишь не ради денег, правда, Элджернон? Ты мне столько раз говорил это! Скажи же теперь, любимый, и не сердись, о, не сердись!
Она упала на колени, прижимаясь к нему, и ловила его руку, чтобы поцеловать.
- Сколько у него, вы сказали? - спрашивает милорд.
- Две тысячи в год, сэр. Он нам это много раз говорил.
- Две тысячи? Две... хо, хо, хо! Ха, ха, ха! - залился милорд. - В жизни не слыхал ничего лучше! Милая моя, да у него нет ни шиллинга, ни единого мараведи, клянусь всеми богами! - И старый джентльмен захохотал еще пуще; добросердечный был джентльмен, что и говорить.
Наступило молчание; но миссис Дьюсэйс не стала клясть мужа, как только что делал он. Она лишь сказала:
- Ах, Элджернон, неужели правда? - Отошла, села в кресло и тихо заплакала.
Милорд открыл зеленую шкатулку.
- Если ты или твои поверенные пожелают ознакомиться с завещанием сэра Джорджа, оно к вашим услугам. Вот условие, о котором я говорил; в этом случае все состояние переходит к леди Гриффон, то бишь леди Крэбс. Видишь, милый мальчик, сколь опасны поспешные заключения. Миледи показала тебе только первую страницу завещания - она хотела тебя испытать. Ты тут же попросил руки мисс Гриффон и думал, что всех обошел, - не плачьте, милочка, сейчас он вас искренне любит! - а лучше было бы дочитать до конца. И вот ты побит - положен на обе лопатки, - да, да, побит твоим стариком отцом, проказник ты этакий! Ведь я предупреждал тебя, помнишь, когда ты не захотел поделиться деньгами Докинса. А у меня что сказано, то сделано. Пусть это будет тебе уроком, Перси. Не тягайся с опытными людьми. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Audi alteram partem {Выслушай и другую сторону (лат.).}, то есть: читай обе стороны завещаний. Ну, кажется, завтрак подан. И ты что-то не куришь. Пойдем в столовую?
- Подождите, милорд, - говорит смиренно Дьюсэйс. - Я не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством, но... но войдите в мое положение - у меня нет денег, - а вы знаете, что жена моя привыкла...
- Миссис Дьюсэйс всегда найдет здесь приют, так, словно ничто не нарушало добрых отношений между ней и ее мачехой.
- Ну, а я, сэр, - тихо произносит Дьюсэйс, - я надеюсь... я верю... что ваша светлость не забудете и обо мне?
- Забыть? Нет, как можно!
- И как-то обеспечите?..
- Элджернон Дьюсэйс! - говорит милорд, подымаясь с софы и глядя на сына со злорадством, какого я отродясь не видал. - Заявляю перед богом, что не дам тебе ни одного пенни!
А миссис Дьюсэйс он протягивает руку и говорит:
- Что ж, пойдемте со мной к вашей маме, милочка? Я уже сказал, что наш дом всегда для вас открыт.
- Милорд, - отвечает бедняжка с низким реверансом, - мой дом - там, где он.
* * *
Месяца три спустя, когда стали падать листья, а в Париже начался сезон, милорд, миледи и мы с Мортимером гуляли в Буа-де-Баллон. Экипаж медленно ехал позади, а мы любовались лесом и золотым закатом.
Милорд распространялся насчет красот окружающей природы, высказывая при этом самые возвышенные мысли. Слушать его было одно удовольствие.
- Ах, - сказал он, - жестокое надо иметь сердце, - не правда ли, душенька? - чтобы не проникнуться таким зрелищем. Сияющая высь словно изливает на нас неземное золото; и мы приобщаемся небесам с каждым глотком этого чистого, сладостного воздуха.
Леди Крэбс молчала и только пожимала ему руку, возводя при этом глаза кверху. Даже мы с Мортимером что-то почувствовали и стояли молча, опершись о наши золоченые трости. Подъехал экипаж; милорд и миледи медленно направились к нему.
Поблизости стояла скамейка. На ней сидела бедно одетая женщина, а подле нее, прислонясь к дереву, стоял мужчина, который показался мне знакомым. На нем был потрепанный и побелевший на швах синий сюртук с медными пуговицами. На голове была рваная шляпа; волосы и бакенбарды свалялись так, что страшно было смотреть. Он был небрит и бледен как мертвец.
Милорд и миледи не обратили на него никакого внимания и пошли к экипажу. Мы с Мортимером также заняли свои места. Мужчина стиснул плечо женщины, а она опустила голову, горько плача.
Усевшись в экипаж, милорд и миледи, с редкой добротою и деликатностью, разразились громким смехом - ну прямо так и залились, пугая вечернюю тишину.
Дьюсэйс обернулся. Как сейчас, вижу его лицо - сущий дьявол в аду! Он взглянул на экипаж и указал на него своей искалеченной рукой, а другой рукой замахнулся и ударил женщину. Та вскрикнула и упала.
Ах, бедная, бедная!
В этот том включены избранные рассказы и повести, написанные Теккереем в 1838-1841 годах. Печатались они главным образом в "Журнале Фрэзера" ("Eraser's Magazine"). Этот ежемесячник, основанный в 1830 году, просуществовал до 1882 года. До 1837 года главным редактором его бил Уильям Мэганн (1793-1842), один из самых образованных и блестящих журналистов своего времени. Он и привлек к сотрудничеству в журнале Тедкерея, которого знал лично уже несколько лег. После 1837 года его сменил Джеймс Фрэвер (однофамилец основателя журнала), издатель и книгопродавец, человек малообразованный, но не притеснявший особенно своих сотрудников. Помимо политических статей, свидетельствующих о весьма консервативной нотации журнала, там печатались повести и рассказы, мемуары (например, воспоминания писателя Пикока о Шелли), биографии, путевые записки и в огромном количестве - рецензии на новые книги и отчеты о выставках картин. В журнале сотрудничали такие; видные писатели и поэты, как Кардейль, Локхарт, Мэгинн, Барри Корнуолл, Кольридж, такие художники, как Маклив, поместивший там в 1830-1838 годах серию из восьмидесяти портретов, я др. Для Теккерея "Журнал Фрэзера" был главной трибуной до 1844 года, когда он стал печататься по большей части в "Панче", однако и позже он продолжал помещать у "Фразера" статьи и рецензии.
Конец 1830-х и начало 1840-х годов были для Тенкерея трудным временем, когда он искал свое место в жизни и свое истинное призвание. Оставшись без средств и вынужденный зарабатывать своим трудом, Теккерей долго колебался, стать ли ему писателем или художником-гравером. Что у вето были данные и для того, и для другого, - это было ясно. Писать (стихи, пародии, статейки в студенческом журнале) он начал с юношеских лет, тогда же успешно рисовал карикатуры, а в бытность свою во Франции серьезно учился рисованию и живописи. И позднее, определившись как писатель, Теккерей много лет сам иллюстрировал свои произведения. Однако профессиональным художником он не стал. Возможно, некоторую роль в этом решении сыграло его знакомство с Диккенсом, которому он в 1836 году предложил свои услуги как иллюстратор "Записок Пиквикского клуба", но был отвергнут.
Наряду с беллетристикой Теккерей с начала 30-х годов писал статьи и рецензии в различных газетах и журналах (включая тот же "Журнал Фрэзера"). Все они, как было принято в то время, печатались без подписи. Повести же свои Теккерей печатал под разными псевдонимами - вплоть до 1847 года, когда начала выходить месячными выпусками "Ярмарка тщеславия", подписанная его настоящим именем. Объяснялось это отчасти тем, что Теккерей боялся открыто признать себя членом пишущей братии - очень уж незавидно было положение писателя в обществе. В 1840 году, в своем "Парижском альбоме", он с горечью отмечал, что в Англии "сочинитель (что бы ни говорили в его оправдание) стоит ниже того общественного круга, в который входят аптекарь, стряпчий, виноторговец, а их положение, по крайней мере, в провинции, достаточно двусмысленно". Итак, на страницах "Журнала Фрэзера", а позднее - "Панча" Теккерей выступает то как лакей Желтоплюш, то как майор Гагаган, этакий ирландский Мюнхгаузен, то как мрачный мизантроп Фиц-Будл, то как скромный писатель и художник Майкл Анджело Титмарш и т. д.
В жанровом отношении ранние повести Теккерея представляют большое разнообразие, но все их роднит то более, то менее острая сатирическая направленность. Записки лакея - удобная форма для разоблачения как самой лакейской психологии, так и представителей общества, пользующегося его услугами. Две повести, написанные в сотрудничестве с художником Крукшенком, - дань распространенному в то время жанру: серии рисунков, лишь связанных между собою текстом. Однако под пером настоящих писателей такой соединительный текст приобретает самостоятельное литературное значение. Как известно, из таких вот текстов, призванных сопровождать картинки, родился "Пиквикский клуб" Диккенса. И у Теккерея две повести, сделанные таким способом, не одинаковы ни по форме, ни по достоинству. "Дневник Кокса" - не более чем анекдот на достаточно избитую тему о неожиданно разбогатевших "маленьких людях"; "Роковые сапоги" интересны позицией персонажа, от лица которого ведется рассказ, - позицией негодяя и жулика, выставляющего себя несчастной жертвой. Идет эта традиция из XVIII века, в частности от Фильдинга, и блестяще выдержана самим Теккереем в позднейших "Записках Барри Линдона".
Повесть "Кэтрин" уже гораздо серьезнее по замыслу. Теккерей написал ее как протест против определенной и вредной на его взгляд тенденции в литературе тех лет - тенденции идеализировать преступников и преступный мир, особенно ярко проявившейся в романах двух чрезвычайно популярных в свое время писателей - Бульвера и Эйнсворта. Мысль эта занимала Теккерея давно, он высказал ее еще в 1834 году, в своей рецензии на книгу Уайтхеда "Размышления по поводу истории разбойников" (см. т. 2 наст. собр. соч.). И теперь, взяв в основу сюжета подлинную историю некой Кэтрин Хэйс, сожженной на костре в 1726 году за убийство мужа, Теккерей идет к своей цели одновременно разными путями: он пытается создать образы злодеев, лишенные какой бы то ни было привлекательности и романтического ореола; он пародирует стиль и приемы Бульвера и Эйнсворта; наконец, он непосредственно обращается к читателю со своими рассуждениями и, таким образом, уже откровенно выступает как моралист и исправитель нравов. Написана повесть неровно. Наряду с блестящими страницами в ней есть и срывы. Не удалось автору и удержаться на своей позиции обличителя, но это скорее пошло на пользу, а не во вред его произведению: увлекшись созданием характеров, он поневоле наделил их какими-то привлекательными чертами, то есть сделал их живыми, а живые характеры обусловили и живое, динамичное развитие сюжета, особенно в первой половине повести. В письме к матери от марта 1840 года Теккерей пишет: "...она (повесть) недостаточно отвратительна, вот в чем беда... и Вы сами видите, что автор в глубине души сочувствует своей героине и ему не захотелось сделать ее совсем уж дрянью". "Кэтрин" высоко оценил Карлейль и другие литераторы, но публика приняла ее холодно.
Повесть "В благородном семействе" проникнута презрением к потугам пошленьких, ограниченных людей быть "не хуже других". В ней интересна характеристика "образования джентльмена" в привилегированной закрытой школе - более резкая, чем все, что Теккерей писал на эту тему впоследствии; интересен образ негодяя "из благородных", намеченный уже в фигуре Дьюсэйса и появляющийся на страницах Теккерея на протяжении всего его творчества; интересно неприкрыто сочувственное отношение автора к своей героине. Но и этой вещи недостает жанрового единства: автор сбивается с сатиры на мелодраму, с мелодрамы на фарс.
Наконец, "История знаменитого бриллианта Хоггарти" - наиболее законченное из ранних произведений Теккерея. Здесь налицо и ровный, выдержанный с начала до конца тон, и четко задуманный и стройно развитый сюжет. В предисловии к изданию этой повести отдельной книжкой в 1849 году Теккерей, уже признанный автор "Ярмарки тщеславия" и "Пенденниса", писал: "Повесть эта... была написана в пору, когда автора постигло тягчайшее несчастье (смерть ребенка, - М. Л.), которое повергло его в глубокую скорбь. Те, кого занимают такого рода подробности "биографии литератора, смогут именно этим объяснить известную сдержанность тона и печаль, которыми окрашены страницы повести. Перечитывая ее теперь, семь лет спустя, я вспоминаю обстоятельства, при которых она писалась, и мысли - совсем не те, что попали на бумагу, которые неотступно преследовали автора в ту пору".
Некоторые персонажи этих ранних повестей впоследствии появятся и в других произведениях Теккерея. Стабз - герой повести "Роковые сапоги", мелькает уже на страницах "Дневника Кокса", а Дьюсэйс из "Записок Желтоплюша" упомянут в числе узников Флитской тюрьмы в "Бриллианте Хоггарти". Встретим мы в более поздних повестях или в романах и Тафтханта, и Каролину, и ученого доктора Порки. Этот расчет на "узнавание" персонажей читателем - один из приемов, с помощью которых Теккерей создает единый мир своих героев, некую модель того реального мира, который он видел вокруг себя и, преобразив как художник, запечатлел в своем творчестве.
В ранних повестях Теккерея много незрелого - он пробует, ищет, он еще отдает дань предрассудкам своего возраста и своего времени. Его комические эффекты нередко дешевы, это особенно относится к изображению иностранцев с их непомерно исковерканным говором, это же можно сказать о всех записках Желтоплюша, назойливо выдержанных в оригинале в ужасающей, не поддающейся переводу орфографии, с неправильным употреблением "ученых" слов.
Однако уже 6 этих ранних произведениях есть все, что сделало впоследствии Теккерея великим писателем: не только острая наблюдательность и способность претворить собственный жизненный опыт в литературные образы, одновременно живые и типические; не только умение создать картину прошедшей эпохи, которое позднее проявилось в полной мере в его исторических романах; не только юмор и сатирическое заострение, которое достигло своей вершины в "Ярмарке тщеславия". В этих ранних вещах Теккерей уже дает образцы блестящей лепки характеров, образцы великолепной прозы. И в этих же вещах он вырабатывает свои взгляды на жизнь и нащупывает свою авторскую позицию - позицию сатирика и моралиста, пребывающего в постоянном общении со своим читателем.
M. Лорие
Желтошшш - первый псевдоним Теккерея и первый созданный им персонаж, от имени которого он обращался к публике. Желтошшш - лакей. Отца он яе зная. Мать дала ему имя Чарльз Джеймс Харрингтон Фицрой Желтошшш - "в честь нескольких знатных семейств, а также одного кучера, своего знакомого, который носил желтую ливрею...". Воспитанный в приюте, Желтоплюш с двенадцати лет пошел я услужение и, достигнув к тридцати семи годам высокого положения лакея в аристократическом доме, решил заняться литературой. "Записки Желтоплюша" ("The Yellowplush Papers") печатались в "Журнале Фрэзера" с ноября 1837 по январь 1840 года. В настоящее издание включены два рассказа Желтоплюша, повествующие о похождениях одного из его хозяев - Дьюсэйса (по-английски Дьюсэйс значит "Двойка-туз").
"Нашла коса на камень" ("Dimond cut Dimond") - впервые напечатано в "Журнале Фрэзера", 1838, февраль. "Мистер Дьюсэйс в Париже" ("Mr. Deuceace at Paris") - там же, май-июль, 1838.
Темпл - комплекс зданий, дворов и садов в лондонском Сити, на берегу Темзы, когда-то - владение ордена рыцарей-темплиеров (храмовников). С XV в. Темпл стал средоточием английской юриспруденции. Там обосновались главные юридические корпорации, там находятся конторы та квартиры юристов, а также проживают молодые люди, изучающие право и готовящиеся к сдаче адвокатского экзамена. Теккерей жил в Темпле в 1831-1832 гг.
В залах Олмэка в начале XIX века процветали азартные игры; позже там устраивались платные балы и лекции; Крокфорд - фешенебельный игорный дом.
Тэттерсол - первый владелец поныне существующих лондонских конюшен, где лошадь можно купить или нанять.
Ньюмаркет - город в графстве Кембриджшир, где издавна устраиваются скачки.
Излингтон - густо населенный район Лондона.
Тэртел Джон, убил и ограбил своего друга Уильяма Уира, которому проиграл крупную сумму в карты; повешен в 1823 г.
...да еще тысячу фунтов у Лафита... - В рассказе "Чужие края" Желтоплюш упоминает, что по пути в Париж Дьюсэйс перевел из Булони в парижский банк тысячу фунтов.
Докторс-Коммонс - ныне упраздненная система судов, ведавших, между прочим, и делами о наследствах.
Читатель, "быть может, помнит трогательное письмо... - В рассказе "Чужие края" Дьюсэйс пишет отцу с просьбой прислать эму рекомендательное письмо к английскому посланнику в Париже. Выполнив эту просьбу, лорд Крэбс в свою очередь просит сына прислать ему пятьсот фунтов, однако никакого ответа не получает.
Гримальди Джозеф (1779-1837) - знаменитый английский клоун. В 1838 г. Диккенс издал под своей редакцией его воспоминания.
Трисмегист - в греч. мифологии - покровитель магии; отсюда значение "алхимик".
Мистер Типпи Кук в трагедии "Франкенштейн". - "Типпи" (Томас Поттер) Кук - известный актер; трагедия "Франкенштейн" - инсценировка одноименного романа Мэри Шелли.
Паста Джудитта (1798-1865) - итальянская певица.
Биллингсгет - рыбный рынок на берегу Темзы в Лондоне.
"Страдания Мак-Виртера". - Желтоплюш имеет в виду "Страдания молодого Вертера" Гете, но по незнанию употребил распространенную шотландскую фамилию.
"Вестник Галиньяни" - английская газета, основанная в 1814 г. в Париже итальянцем Антонио Галиньяни для англичан, проживающих на континенте. Некоторое время в ней сотрудничал Теккерей, когда в 1835 г. жил в Париже.
Боз - псевдоним молодого Диккенса.
"Бенедикт - примерный человек" - неточная цитата из комедии Шекспира "Много шуму из ничего", акт I, сц. 1. (У Шекспира: "Бенедикт - женатый человек").
М. Лорие