Перевод Р. Бобровой
Источник: Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная литература", 1975. Т. 2.
ПРЕДПОСЛАНИЕ: Получив у себя в Швейцарии посылку от мистера Йорка с только что вышедшими романами, мистер Титмарш предлагает Оливеру следующее сочинение, в котором он разбирает эти романы, а также касается ряда иных интересных вопросов. Он пишет о строгости критиков; о своем намерении исправиться в этом отношении; о природе поэтов; об ирландцах; о Гарри Лорреквере, которого считает сентиментальным писателем; о критиках Гарри; о "Томе Бэрке"; о Рори О'Море; о Юном Претенденте и Герцоге Бордосском; о движении в Ирландии за отмену Унии и песнях ему посвященных - относительно одной из них он обращает к Рори О'Мору слова мягкого упрека. Он упоминает и другие романы, оказавшиеся в посылке, а именно "Сына скупца" и "Берлинского бургомистра". В заключение он говорит несколько теплых слов о Бозе.
Уважаемый сэр, несколько лет тому назад - совсем недавно - в годы нашей жаркой юности, когда правил Вилли IV, среди молодых и пылких гениев, украшавших своими бойкими писаниями страницы нашего Журнала, было принято безжалостно высмеивать почти всех писателей Англии, пренебрежительно отзываться о их эрудиции, подвергать сомнению их талантливость, издеваться над их ошибками - историческими, поэтическими, грамматическими и стилистическими; читателю, таким образом, предоставлялось сделать вывод о нашем (критиков) несравненном превосходстве во всех тех областях, где мы видели несовершенства других. Я говорю нашем, поскольку нижеподписавшийся Майкл Анджело не хуже иных управлялся с томагавком, и в его вигваме тоже висит несколько засушенных скальпов.
Эти времена, дорогой Йорк, отошли в прошлое. Когда я в минувшем году приехал в Лондон, я нашел в Вас большие перемены: Вы потолстели (простите, что я об этом говорю) - потолстели и возлюбили мир и спокойствие. К Вам на колени весело карабкались Ваши дети. Вы не считали недостойным себя намазать им хлеба с маслом, и, глядя на Вашу добрую улыбку, я понял, что и Вы познали прелесть "млека человеческой доброты", которая в юности нам кажется пресной и бесцельной, но которую мы выучиваемся ценить с наступлением зрелости. Ибо благожелательность - это самое здоровое состояние человеческого духа; если она и не порождает буйного подъема, вызываемого более сильными эмоциями, в ней есть свое тихое веселье, куда более приятное, подлинное и долговечное чувство, чем опьянение шипучим настоем сатиры; а главное, человек просыпается на следующее утро без жара и головной боли, не пугаясь смутного воспоминания о незаслуженно переломанных в порыве сатирического исступления костях подвернувшейся под руку жертвы. Вы смягчились душой - все мы смягчились душой. Как-то я встретил Моргана Рэттлера, который нес под мышкой деревянную лошадку для своего сынишки. Став мужьями и отцами, мы уже не в состоянии нападать на других мужей и отцов.
Кроме того, достигший зрелости ум задается следующим вопросом. Допустим, критик, считая А и Б заслуживающими истребления тупицами, разносит их в пух и прах; вытекает ли, однако, из этого, что читатели приветствуют его истребительную деятельность и что усилия критика вызывают их восхищение? Ныне, повзрослев и остепенившись, я склонен думать, что публика без особого восторга взирает на подобное членовредительство и что она относится к размалеванным боевой краской воинам прессы (только не примите это сугубо на свой счет) так же, как к молодым повесам-аристократам, которые несколько лет тому назад любили развлекаться, пробивая головы полицейским и окрашивая аптеки в гороховый цвет, - может быть, она и забавляется их выходками, но уж, конечно, не испытывает к ним ни симпатии, ни уважения. И, подобно молодым аристократам, признавшим справедливость общественного мнения и удалившимся в свои поместья, управлением и совершенствованием которых они сейчас мирно занимаются, юные графы и маркизы при дворе Регины на Риджент-стрит занялись мирной обработкой плодородной литературной нивы и выращиванием сочных плодов благожелательной мысли. Лично у меня неплохо продвигается работа по дифференциальному исчислению; и мне кажется, я не выдам секрета, отметив, что Ваш перевод первых ста девяноста шести глав "Махабхараты" прольет новый свет на живо интересующий Англию предмет, а именно, санскритскую теософию.
Это предисловие, несомненно, подготовило Вас к чрезвычайно гуманному и хвалебному отзыву о пачке книг, которые Вы так любезно мне прислали и в которых есть, без сомнения, много такого, чего критик не стал бы писать (по причине своего необычайно тонкого вкуса и обширных познаний), но есть, между нами, много и такого, чего критик не смог бы написать, даже если бы и захотел; оценивая художественные произведения, критики порой забывают об этой истине. Деревенский мальчишка, нанятый за два пенса в неделю отпугивать камнями скворцов, может, порой и попадет камнем в птицу, но, если бы ему вздумалось самому влезть на куст и попытаться петь, его музыкальные потуги выглядели бы довольно жалко и он был бы осмеян даже самыми тупыми парнями в деревне; точно так же и критик, бросающий камни в поэта... Но мне кажется, что сравнение настолько очевидно, что его не стоит продолжать - искушенный человек вроде Вас поймет его и так.
Дело в том, что скворцы-поэты - безобидные нежные пичужки, сидящие на живых изгородях и щебечущие по велению своей природы (они так же не могут не петь, как цветок не может не издавать аромата), подвергались слишком жестокому обращению со стороны сторожей-критиков, которые обожают швырять в бедных пташек камнями, притворяясь, что в этом заключается их долг и что каждый щегол или воробушек, того и гляди, истребит целое пшеничное поле или превратится в чудовищного стервятника. Давайте же оставим эти недостойные упражнения и жестокие забавы юности и обратимся душой к благодушной философии зрелого возраста.
Основным свойством ирландского народа и ирландских писателей, которое осталось незамеченным англичанами, является, на мой взгляд, меланхолия. Все ирландские анекдоты грустны, так же как и ирландские шуточные песни; они никогда не вызывают взрывов смеха, а скорей располагают к слезам; начиная с "Ракрентского замка", все прочитанные мной ирландские повести всегда навевали печаль. Книги мистера Карлтона - а он, несомненно, величайший изо всех авторов, писавших про Ирландию, - оказывают такое же действие. То же самое можно сказать о лучшем романе Гриффина "В колледже"; и меня всегда удивляло, почему большинство английских критиков находят смешными трогательные повести Гарри Лорреквера и не видят скрытой под налетом комизма грусти. Самая веселая из известных мне ирландских песен "Ночь перед тем, как вздернули Ларри" ни на секунду не дает вам забыть о казни, которая должна состояться на следующее утро. "Рощи Бларни" - сочнейший набор нелепостей со времен Рабле: но вы не находите, что от этих нелепостей щемит на душе? Глупые шутки произносятся с грустным видом и под звуки самой тоскливой музыки: они действуют на вас так же, как остроты шута короля Лира. То же впечатление производит ирландский пейзаж. Можно пройти всю Ирландию и не увидеть ни одной улыбки природы; тогда как в Англии в пяти милях от любого места, где читают эту статью, вы обязательно натолкнетесь на уголок, сияющий в своей бесхитростной простоте довольством, радушием и весельем. В Ирландии же самые красивые и живописные места всегда представлялись мне невыразимо печальными, так же как и живущие там люди. Но мы в Англии раз и навсегда составили себе мнение об ирландцах и, подобно героям известной басни, собравшимся посмотреть на человека, который подражал свиному хрюканью (не поймите только, что я хочу сравнить ирландцев со свиньями, я просто говорю о тупости саксонцев), мы предпочитаем выдуманного нами ирландца настоящему и упорно смеемся над каждым его словом и поступком, не обращая внимания на настроение бедняги. Изобразив ирландцев в подобном ложном свете, авторы романов и драм совершили по отношению к ним страшную несправедливость (как и все прочие англосаксы, скажут приверженцы О'Коннела). Сколько неправды об ирландцах внушил английскому зрителю бедняга Пауэр! Насмотревшись его пьес, лондонский простолюдин воображает, что ирландец пребывает в состоянии непреходящего веселья, что Падди вечно в вихре полупьяной приподнятости, что он только и делает, что орет развеселые песни и откалывает сумасшедшие шутки; что это существо, которому совершенно чужды притворство и расчет; только побывав в Ирландии, англичанин узнает, как эти шутки притворны, сколько грусти в этом комизме, как обманчива и непостоянна эта буйная веселость, которая будто бы является привычным состоянием духа ирландца. Взять хотя бы знаменитого сэра Люция О'Триггера в пьесе Шеридана "Соперники", остроты которого вызывают у нас такой восторг. Это самый жизненный образ из всего странного сборища распутников и обманщиков, которое населяет пьесы Шеридана, и, на мой взгляд, исполненный самого беспредельного уныния. Все шутки бедного ирландского рыцаря - лишь маска. На протяжении всей комедии он непрестанно лицемерит, и его юмор столь же призрачен, сколь и его поместье в Ирландии. Он смешит других, но не смеется сам, как смеются Фальстаф, Сидней Смит и другие весельчаки английского склада.
Посему, когда читатель узнает из "отзывов прессы" на книги мистера Левера, что критики из "Донкастер Аргус" "держались за бока от смеха, читая последний выпуск "Нашей кают-компании", а обозревателей "Мэнкс Меркури" остроты "нашего друга Гарри Лорреквера заставили кататься по полу", а редакторы "Вангэбикон" были вынуждены послать за двумя мальчишками-подручными из типографии, чтобы те не дали им рассыпаться от смеха, читая веселейшие рассказы "Чарльза О'Мэлли", то пусть помнит, что подобные критические отзывы немногого стоят. Невозможно беспрерывно хохотать на протяжении тридцати двух страниц. Настоящая юмористическая книга вызывает смех лишь время от времени. Большая часть смешной книги должна быть выдержана в спокойных тонах; и если мне будет позволено выразить свое мнение о Лорреквере после всего того, что было сказано в его защиту и осуждение, после того, как англичане объявили его заправским весельчаком, а ирландцы обрушились на него с бранью за то, что он якобы выставил их на всеобщее осмеяние, то я хотел бы без запальчивости возразить обеим сторонам и выразить мнение, что отличительной чертой этого автора является не юмор, а чувствительность - ни больше, ни меньше, несмотря на бесшабашное веселье и горлодерство, на песни Мики Фри, на кавалерийские атаки, драки и скачки по полям за лисицами - что основным свойством романов Лорреквера мне представляется душевная тонкость, мягкость и доброта. Его веселость - в большинстве случаев напускная, под ней скрывается печаль, что на мой взгляд характерно и для прочих ирландских писателей и вообще для всего ирландского народа.
Некоторые ирландские критики восстанут против этого парадоксального утверждения и самого существа данных заметок. Ибо если в Англии по адресу Лорреквера раздавались почти одни похвалы, у себя в стране он явился мишенью ожесточенных нападок; сам мистер О'Коннел возглавил поход против этого кроткого писателя, обрушив на него проклятия с кафедры Хлебной биржи. Весьма странная тема для выступления государственного деятеля! Это все равно как если бы сэр Роберт Пиль вдруг занялся в палате общин подробным разбором "Мартина Чэзлвита", или американский президент вздумал в тридцать четвертой колонке своей речи выразить неодобрение "Сэму Слику", или лорд Бруэм выступил с нападками на мистера Альберта Смита в Тайном совете!
Великий критик из Хребной биржи заявил, что Лорреквер представил в ложном свете ирландский национальный характер, который он (критик из Хлебной биржи) старается возвысить своими выступлениями и поступками. По этому сигналу либеральные ирландские журналы напали на бедного Гарри с остервенением, которое нам трудно представить, ибо у нас в стране мало кому приходится читать труды наших ирландских собратьев по перу. Прочитав филиппики "Нейгин", вы вообразили бы, что Лорреквер закоренелый предатель и враг, достойный петли и костра! О критик-патриот! Как он похож на Брута своей готовностью идти на жертвы! Как благородно-независимы его суждения! Как чужда ему зависть! Как радуется он успеху ближнего! И тем не менее как охотно он (заботясь о благе общества - исключительно лишь о благе общества) забрасывает грязью своего лучшего друга и приятеля! Хотя он знает, что успех одного писателя - это успех всей писательской касты, что, когда возвышается один, с ним вместе возвышаются десятки других, что сочинительство, до недавних пор не пользовавшееся уважением и не приносившее верного куска хлеба, может стать надежной и уважаемой профессией, только если кто-то из писателей добьется действительно крупного успеха, и что, следовательно, каждый, живущий своим пером, должен поддерживать усилия и радоваться успеху своего собрата, тем не менее профессиональные литераторы настолько тверды в республиканских убеждениях, что отказываются признавать чьи-либо заслуги, помогать друзьям и допускать, что кто-то более талантлив, чем остальные. И вот ирландская пресса сегодня травит представителя писательского звания, достигшего наибольшего успеха в своем деле. Когда вышли его книги, они всем понравились; и тори и либералы восхищались этим добросердечным писателем, который никого не задевал и всех забавлял. Но издатели продали двадцать тысяч экземпляров его книг! С этого момента он стал чудовищем; он был обречен; если бы человек мог умереть от брани в статьях, Гарри Лорреквер давно бы уже испустил дух.
Щепетильные соплеменники Лорреквера возмущаются обилием военных сцен в его романах. Я с готовностью признаюсь, что и на мой вкус у него слишком много баталий; меня тоже утомляет постоянный сабельный звон, боевые тревоги, выстрелы (как в пьесах старика Шекспира), нескончаемая смена знамен и полков, которая доводит мирного жителя до того, что у него начинает рябить в глазах и от запаха пороха разбаливается голова. Но разве Лорреквер единственный в Ирландии любитель военных спектаклей? С какой целью десять тысяч человек дважды в неделю собираются в Феникс-парке? Для кого "Нейшн" публикует возвышающие душу и проникнутые христианской кротостью военные песни? И кто без конца похваляется подвигами ирландцев при Ватерлоо, и при Фонтенуа, и при Серингапатаме, и в Тимбукту? Если мистер О'Коннел, человек, искушенный в риторике, считает нужным подогревать воинственный дух страны, почему Гарри Лоррекверу нельзя делать то же самое? Каждая строчка каждого опубликованного в "Нейшн" стихотворения дышит озлоблением, лютой, тупой, непростительной для христианина ненавистью, тогда как в безобидных военных зрелищах Гарри Лорреквера ее нет и в помине. Что же касается Ирландской бригады, то разве мистер О'Коннел не хвастался ею больше, чем какой бы то ни было литератор в Ирландии или за ее пределами?
Читатели, возражающие против многочисленных описаний охоты, возможно, в какой-то степени правы. Домоседам, которые никогда в жизни не прыгали через препятствие шире канавы вдоль Пэл-Мэл и которые осваивали благородное искусство верховной езды в школе мистера Фазарда, вряд ли будет очень интересно читать охотничьи эпизоды, и, возможно, что в ходе длительной погони за лисицей, занимающей не один десяток страниц убористого текста, они окажутся в переносном смысле выброшенными из седла. Но эти эпизоды не для них и написаны. Спросите какого-нибудь повесу студента, что он о них думает. Пообедайте в компании лорда Кардигана и осведомитесь у молодых корнетов и капитанов за стаканом грога, читали ли они последний выпуск "Тома Бэрка", - вы увидите, каков будет ответ. Эти томики в розовой обложке можно обнаружить в каждом гарнизоне, в каждом городе и колонии, на каждом острове, перешейке или континенте, где развевается флаг ее величества; ими зачитываются все сельские жители, независимо от положения; это, разумеется, не научные трактаты, но никто их за таковые и не выдает! Возможно, их не окажется в домах священников-диссидентов и ученых теологов (хотя я собственными глазами видел в коридоре одного из дублинских колледжей, как десятка два лиц духовного звания в мантиях толпились вокруг Гарри Лорреквера и слушали его с разинутыми ртами), но ведь автор и не ставит себе целью просвещать их преподобия! Однако это излюбленный прием критиков - а именно, бранить книгу за то, что в ней чего-то нет, например: "Новый роман леди Смигсмаг читается с неослабевающим интересом, но, к сожалению, содержит недостаточно сведений по геологии", или "К вопросу о дигамме" доктора Порки - весьма серьезное научное сочинение, но страдает полным отсутствием юмора", и наконец: "Романы мистера Левера - низкопробная писанина, поскольку приводимые им факты не подкрепляются ссылкой на авторитеты и он ничего нам не сообщает о политическом положении в Ирландии. О, моя страна, мой любимый зеленый остров, мой прекрасный униженный остров! Пусть будет проклят язык, который в такое время осмелится говорить о чем-либо, кроме твоих страданий! Пусть отсохнет та бесчестная рука, которая посмеет касаться струн твоей обездоленной арфы!" и т. д. и т. п.
А теперь, выразив неодобрение вооруженным схваткам и погоням, которыми изобилуют романы Лорреквера (несколько месяцев тому назад "Тейтс мэгезин" поместил блестящую пародию, в которой обыгрывалась эта его слабость), я хотел бы отметить еще кое-какие особенности стиля Лорреквера. Его сюжет не отличается изысканностью построения: он вполне удовлетворяется доброй старой традицией, согласно которой добродетель торжествует в последней гл,аве, а порок терпит позорное поражение на несколько страниц раньше. Его герои сильно напоминают героев Скотта, только те - смелые, находчивые, предусмотрительные и скромные юные британцы, а эти - бравые юные ирландцы, может быть, немного более блестящие щеголи и кавалеры, чем у романистов, живущих по эту сторону пролива; все они удивительно похожи один на другого, все отличаются добротой, честностью и внешней привлекательностью, и притом на редкость скромны и чисты душой. Нет такого читателя, который не отметил бы поразительной, почти женской деликатности мистера Левера: проводя своих героев через разнообразные передряги, заставляя их участвовать в самых отчаянных проделках и развеселых пирушках, он ни одним словом не грешит против чистоты нравов. И это качество свойственно не ему одному: чистота мыслей и речи - чуть ли не национальное достоинство ирландцев, как признает всякий, кто жил в этой стране и среди этих людей.
Герой настоящего цикла романов Лорреквера похож на всех прочих выступающих в них молодых джентльменов восторженным отношением к военной карьере, которой он себя после нескольких приключений в гражданской жизни и посвящает. Барабаны, трубы, ружья, бомбарды наполняют страницы и украшают переплеты всех выпусков. Обложка последнего тома - кроваво-красного цвета и выглядит весьма воинственно и устрашающе. Иллюстрации знаменитого Физа вполне оправдывают славу этого блестящего рисовальщика. У него великолепно получаются лошади, он очень тонко рисует пейзажи и с необыкновенным изяществом изображает женские фигуры; но что касается юмора, то тут у него слабое место, даже хуже того! Лица комических персонажей просто скверные карикатуры и, на мой взгляд, не могут вызвать даже улыбки. Если бы эти чудовища выросли с двух дюймов до шести футов, они не смешили, а пугали бы людей своими жуткими гримасами и сатанинским безобразием. Кроме того, если бы иллюстратор потрудился ознакомиться с великолепными рисунками Раффе и Шарле, он смог бы более точно изобразить костюмы, которые носили во времена Консульства. Да и сам автор нередко ошибается в вопросах одежды, на что я мог бы сурово ему указать, если бы не руководствовался восхитительным чувством сердечной благожелательности.
Роман - "Наш Том Бэрк" {"Наше собрание". Ред. Чарльз Левер (Гарри Лорреквер). Т. II. "Наш Том Бэрк", т. 1. Дублин. Изд. "Карри и Кo". Лондон, изд-во Орра, Эдинбург. Изд. "Фрэзер и Кo", 1844.} - назван по имени героя, который в молодости поступает на службу во французскую армию; но самые первые его приключения относятся еще к последнему периоду восстания, до унии между Англией и Ирландией и образования наполеоновской империи. Первые главы - лучшие в книге, потому что они ближе всего к жизни. На ирландской почве автор чувствует себя увереннее, чем в лагере французской армии или в столице Франции; он описывает родные пейзажи и сцены ирландской жизни с большим знанием дела и выведенные им здесь персонажи более убедительны. Роман открывается весьма зловещей картиной. Умирает старый Бэрк - один в своем полуразвалившемся домике, где-то неподалеку от знаменитого Атлона (кто может в достаточно мрачных тонах описать поездку из этого города в Балинасло?). Умирает старый Бэрк, и вот как юный Том описывает старый ирландский дом.
(Опускается длинный отрывок из романа.)
Как дальше складывалась судьба Тома Бэрка - как он избежал сабли драгуна и веревки палача, как он попал под покровительство великого шутника Баблтона (без сомнения, чрезвычайно малоправдоподобный образ, однако списанный с живого оригинала), как молодой человек полюбился капитану французских кирасиров де Медону и как тот умер, обвешанный крестами (каковые кресты в то время еще не были изобретены во Франции), оставив Тому значительное наследство и рекомендацию в Политехническую школу (куда, между прочим, не принимают по таким рекомендациям), как Том попал во Францию и увидел великого Первого консула и угодил под суд по делу об адской машине, как он участвовал в славном аустер-лицком сражении, как он воевал, ошибался и любил - обо всем этом читатель узнает из книги, переплетенной в кроваво-красный коленкор и украшенной вышеупомянутыми бомбардами, и я уверен, что она доставит ему огромное удовольствие. По правде сказать, закрыв эту живую, блестящую и захватывающую книгу и вспомнив о десятках тысяч ее читателей, о том, что она выставлена в витрине мелочной лавчонки в Данлири и лежит в офицерском собрании артиллерийского полка в Дамчине; что ее, без сомнения, читают в Гонконге, где милейший и добрейший Верховный комиссар Лин с восторгом смотрел на картинку, изображающую Любопытного Тома; и что она наверняка есть в библиотеках Кейптауна, где за ней стоят в очереди буры и готтентотские вожди, - вспомнив обо всем этом и подойдя к делу с сугубо географической точки зрения, критик исполняется сознания своего ничтожества, краснея, робко извиняется перед читателем за то, что посмел навязывать ему свое мнение о книге, пользующейся такой всеобщей популярностью, и на сем с ним прощается, желая ему наилучшего здоровья и всех благ.
Однако один серьезный упрек я должен высказать. В последней части книги фигурирует некий злодей - весьма скорый на расправу капитан (в конце концов несущий заслуженную кару), которого автор назвал Амадеем Пишо. Почему именно так, а не иначе? Почему не Жюль Жанен, не Александр Дюма, не Эжен Сю? Амадей Пишо - друг Англии в стране, где у нее не так уж много друзей, и друг, которым следует дорожить. Амадей Пишо - автор превосходного жизнеописания Чарльза Эдварда, друг Скотта и редактор "Ревю Британник", в котором он часто помещает переводы из "Журнала Фрэзера", - чаще, чем из какого-либо другого периодического издания, публикуемого в Британской империи. Его переводы сочинений некоего джентльмена с весьма хорошей памятью цитировались десятками французских газет; другие переведенные им статьи (назвать которые автору мешает скромность) создали у французов весьма высокое представление о передовой литературе Англии; он настолько расположен к английской литературе, что отказался поместить обзор недавно вышедшей книги "Париж и парижане", опасаясь уронить наших туристов в глазах французов; можно только сожалеть, что Гарри Лорреквер так неоправданно жестоко обошелся с Амадеем Пишо.
А теперь, высказавшись о "Томе Бэрке", я перехожу к произведению столь же прославленного ирландского романиста, изобретательного и разностороннего автора книги "Фунты, шиллинги и пенсы" {Сэмюел Лавер. "Фунты, шиллинги и пенсы, или Сообщения об ирландских наследниках, ежемесячно представляемые Читателям". Лондон, Лавер и Грумбридж, 1843.}, которая недавно получила новое, на наш взгляд, совершенно неоправданное заглавие "Клад" {Если бы многоуважаемый критик прочитал предисловие к роману мистера Лавера, он понял бы, что "Фунты, шиллинги и пенсы" - общее название целой серии романов, из которых "Клад" является первым. Люди, знакомые с Ирландией, без сомнения, сознают, что заглавие "Фунты, шиллинги и пенсы" как нельзя лучше подходит к этой стране, в которой наблюдаются огромные запасы звонкой монеты - правда, в значительной степени еще не обнаруженные. Оливер Йорк.}. Правда, в конце книги обнаруживается какой-то клад, но я не вижу, чем плохо заглавие "Фунты, шиллинги и пенсы". Ведь запах издает не название розы, а сам цветок, - по крайней мере, я полагаю, что никто, кроме издателя, не возьмется утверждать противное. Например, никому не нравится заглавие "Мартин Чэзлвит" и весь следующий за ним малопонятный манифест о серебряных ложках и фамильном серебре, однако разве книгу поэтому меньше читают? Отнюдь. Английские читатели относятся к той категории гурманов, которые с удовольствием съедят сдобный пудинг, даже если им назовут его галетой, и их, как правило, не проведешь заглавием. "Фунты, шиллинги и пенсы" - очень хорошее заглавие: пусть у всех лиц, имеющих к сему касательство, будет их побольше!
Настоящий роман мистера Лавера более насыщен действием и приключениями, чем его прежние произведения. Это подлинный исторический роман: в нем есть и война, и любовь, и веселые пирушки, и любовные сцены, и интриги, и побеги, и восстания. У меня на руках лишь двенадцать выпусков, а последним в этой серии должен быть тринадцатый; но убейте меня, если я представляю себе, чем кончится роман. Правда, бесчестный соперник уже получил по заслугам - так что у героя как будто есть шансы на успех; он уже спас героиню от положенного числа опасностей и заслужил доброе отношение ее отца: все как будто обстоит неплохо. Но героя зовут Коркери! Bon Dieu! Неужели обворожительная Эллен Линч из Галуэя, за которой ухаживали урожденный Брэди, Бодкин и маршал Саксонский, которая была помолвлена с Кирваном (имя тоже достаточно прославленное, если верить книге Хардмена "Галуэй"), - неужели Эллен Линч выйдет замуж за плебея по имени Коркери? Я отказываюсь этому верить. Это противоречит всем правилам. Или они оба трагически умрут в тринадцатом выпуске, или окажется, что Нед Коркери вовсе не сын своего отца, скромного галуэйского бакалейщика. Но к тому времени, как появится эта статья, вопрос уже будет давно разрешен; и если окажется, что Эллен и Эдвард благополучно поженились и счастливы (хотя, между прочим, случается, что люди в браке бывают несчастливы, а то даже и так, что они бывают счастливы, не состоя в браке), если они вступили на брачную стезю, я готов побиться об заклад, что она не стала миссис Коркери {Приватно - редактору. Соблаговолите пересказать в кратком примечании развязку романа, оставшуюся мне неизвестной.}.
Роман возвращает нас в 1745 год, во времена, когда достойнейший мистер Эдвард Веверлей отличился на службе у его королевского высочества Претендента и когда наши мужчины еще не съезжались в кабриолетах на Белгрейв-сквер, чтобы обменяться поклонами и комплиментами, щеголяя в белых лайковых перчатках и имея в кармане заграничные паспорта, а вместо этого с мечами в руках выходили против грозных драгун Камберленда и обращали в бегство гренадеров Джонни Коупа. С тех пор многое изменилось, и воинам Перта и Фалкирка в клетчатых шотландских плащах и с палашами на боку пришли на смену офранцуженные денди с напомаженными бородами, помахивающие огромными тростями с золотыми набалдашниками и источающие улыбки за фрикандо в ресторане Бери! Мы их видели, нынешнюю опору трона, мы видели Белгрейв-сквер, мы видели французских рыцарей (прибывших в кабриолетах), которые толпились возле королевской двери и на священном пороге торговались с извозчиками из-за пенсов, мы видели привратников, выкрикивающих: "Пройдите, милорд! Пройдите, мсье!" Мы видели, как подъехал фургон от Гантера с лимонадом и апельсиновым соком для верных воинов Генриха! И сам он был там же - встречал их в прихожей с королевской улыбкой, а в столовой для томимых жаждой доблестных потомков Дюгеклена подавали orgeat и lemonade! О vanitas! О, горестные перемены! Пьеса доиграна. Кто ныне умирает за королей? Если бы Генрих сказал одному из этих мучеников в белых сюртуках и лакированных ботинках: "Seigneur comte, coupez-vous cette barbe, que vous paraissez tant cherir {Господин граф, обрежьте, пожалуйста, бороду, которую вы так холите (франц.).}, - выполнил бы граф его просьбу? Ах!
Не спрашивайте! Не стоит испытывать его сомнительную верность! Каждый из нас волен иметь свое мнение, но давайте держать его при себе. Во всяком случае мистер Лавер правильно сделал, отнеся действие своего романа к 1740, а не к 1840 году, - это единственная мораль из всего вышесказанного.
Книга написана умелой рукой и читается с большим интересом. Приключений в ней, пожалуй, даже чересчур много. Место действия меняется слишком часто. Автор переносит нас из Галуэя в Гамбург, из Гамбурга в Брюгге, из Брюгге через Лондон в Париж, из Парижа в Шотландию, а оттуда в Ирландию, и нас все время оглушает военный набат, и мы без конца попадаем в бои на суше, в бои на море, кораблекрушения, погони и заговоры. Первая битва, при которой мы присутствуем, - ни больше ни меньше как битва при Фонтенуа, и она описана в ярких красках и с большим блеском. Вольтер представил это поражение англичан в столь выгодном для них свете, что получить небольшой щелчок по самолюбию даже приятно, и мистер Лавер не упускает случая доставить нам это удовольствие.
"- Диллон! - воскликнул маршал Саксонский. - Ведите всю Ирландскую бригаду в атаку. Я возлагаю на вас большие надежды. Если впереди полк Диллона, другие последуют за ним. Пока что кавалерия не сказала своего слова: пусть Ирландская бригада покажет пример.
- Слушаю, маршал! - ответил Диллон, отдавая честь и поворачивая коня.
- Победа! - вскричал маршал.
- Или смерть! - торжественно отозвался Диллон, целуя крестовину своего меча, и пришпорил коня, спеша исполнить приказ и дать Ирландской бригаде почетную возможность изменить ход сражения.
Проскакав вдоль фронта выстроенной бригады, с нетерпением ждавшей приказа ринуться в бой, Диллон бросил призыв, услышав который каждый ирландец стиснул зубы, привстал в стременах и сжал меч, охваченный жаждой отмщения, ибо слово, которое выкрикнул Диллон, действовало как талисман: это было "Помните Лимерик!". Затем он круто повернул коня и во главе своего полка, которому выпала честь возглавить атаку, устремился вперед; за ним с громовым топотом копыт, от которого задрожала земля, устремилась вся бригада, и доселе стройные колонны Камберленда были смяты этой страшной лавиной. Диллон пал одним из первых, сраженный пулей англичан, которые вели стойкий прицельный огонь; получив смертельную рану, он понял, что его предчувствие близкой гибели оправдалось, но все же он успел вкусить сладость обещанной им славной победы; всадив шпоры в своего горячего коня, он врезался в самую гущу штыков и, круша направо и налево, увидел, как сломалась английская колонна, и только тогда пал, отбиваясь до последнего вздоха, окруженный трупами врагов. Англичане потерпели поражение и не могли больше сопротивляться, но, неукротимые духом, не обращали к противнику спины и отступали, сохраняя порядок; поражение не лишило их достоинства, и горечь его несколько смягчилась сознанием, что они уступили победу своим мужественным соседям-островитянам, а не чужеземцам. Нелегко было признаваться себе, что они лишились столь могучего союзника по собственной вине, но они утешались мыслью, что только их правая рука могла нанести столь веский удар. Слава богу, дни этой противоестественной вражды отошли в прошлое, и варварские законы, которые ее породили, отменены. Спустя всего шестьдесят с малым лет и всего в пятидесяти милях от этого самого места доблестные ирландцы сражались и победили бок о бок с англичанами, ибо при Ватерлоо Эрин дал Альбиону не только свою огненную кавалерию, но и своего непобедимого полководца".
Эти чертовы ирландцы были и впрямь мастера крошить врагов. Стоило только Ирландской бригаде появиться на поле боя, исход битвы был предрешен. Ни один смертный не мог против нее устоять. И почему какой-нибудь вояка с зеленого острова не напишет историю этого грозного легиона?
Есть что-то трогательное в этих легендах об отваге изгнанников из родной страны, и, без сомнения, можно было бы доказать, что во всех тех случаях, когда французам не удавалось разгромить саксов, это объяснялось тем, что их союзники-ирландцы были заняты другими делами и потому не могли, как выражается мистер Лавер, "Fag an Bealach", то есть "расчистить путь"; на эту тему он написал песню, которую, как он считает, "с восторгом примет, по крайней мере, вся Ирландия".
Ура! Прочь с дороги! Вот несется Рори О'Мор со своей громадной дубиной; он распален гневом, и горе тому саксонскому черепу, на который опустится страшная палица этого богатыря. Он охвачен лютой яростью. Для него умереть все равно что выпить стакан пахтанья; он швыряется рифмами к словам штык и патронташ, словно это для него самые привычные понятия; только что он был буревестником, и вот уже превратился в орла, разбивающего свою скорлупу, а за секунду до этого он был бравым охотником - он готов быть чем угодно во славу своей страны. Я так и вижу саксов, в страхе бегущих от Рори и его бравых охотников, подобно тем нечистым тварям, которые бежали от святого Патрика.
Ничего не скажешь, славная боевая песенка. Но подобает ли ее петь тебе, о Сэмюел Лавер? Неужели ты тоже становишься бунтовщиком и начинаешь выкрикивать песни, пронизанные ненавистью к саксам? Ты, чья нежная и кроткая муза до сих пор пела лишь о мире и доброте; ты, чье имя, казалось бы, соответствует характеру {Lover - от слова love - любить (англ.).}, человек, которому посчастливилось найти четырехлистный трилистник и тот благословенный остров, "где не бывает слез и сердечной боли"! Оставь перебранки политикам и газетчикам. Это их хлеб. Тебе они ни к чему. Пусть себе они распространяют ложь, сеют ненависть, возбуждают жажду крови. Поэтам, гениям не к лицу присоединять свой голос к этому зверскому хору и подстрекать замученных голодом дикарей на убийство. А может быть, ты все тщательно взвесил и обдумал и пришел к выводу, что восстание разумно, необходимо и желательно для твоей страны, что это - единственный путь и что неизбежное побоище будет оправдано той пользой, которую оно принесет? "Песня, - говоришь ты, пуская эту поджигательскую балладу гулять по белому свету, - это детище поэта, которое, если оно здорово, исполнено жизненных сил и чувств и которому предстоит расти и размножаться и питать людей". И вот ты, отлично сознавая все величие звания поэта и то, что каждая написанная тобой строка является пищей, которой питается человечество, спокойно усаживаешься за свой рабочий стол в Лондоне и старательно нанизываешь рифмы, призывающие "Fag an Bealach" и оправдывающие измену! Так, значит, "вся Ирландия с восторгом полакомится этой песней"? Ничего себе кусочек, неплохой обед для всей Ирландии! Кровь, мышьяк, серная кислота, медный купорос - есть чем запить копья, ядра и картечь!
Эта песня призывает к убийствам - или ты видишь в ней что-нибудь иное? Прислушайся к голосу сакса, который убеждает тебя остановиться и поразмыслить, прежде чем начинать эту страшную игру. Можешь ли ты по совести и чести сказать, что за годы, прожитые в Англии, ты встречал хоть одного англичанина, из тех, у кого под саксонским сюртуком бьется человеческое сердце, который бы не сочувствовал бедам и страданиям твоей родины? Как принимают в Англии все эти отчаянные выкрики, полные вызова и ненависти, эту похвальбу своей силой и угрозы убийства? Отвечают ли англичане хотя бы с сотой долей той злобы, с которой ты к ним обращаешься? Отвечают ли они на ненависть ненавистью? Разве они не прощают тебе твою ярость, сочувствуя твоему горю, разве не внимают твоим злобным проклятиям и угрозам со снисходительной жалостью? По крайней мере, сейчас за нами нет вины, хоть мы и причинили твоей стране много зла в прошлом. И я считаю, что поэт позорит свое великое звание, проповедуя со своего амвона это злое, глупое, устаревшее и противное христианству учение - он имеет на это не больше прав, чем священник, вещающий слово божье со своей кафедры. Никогда еще из этого не выходило ничего хорошего. Такая "пища" человечеству не нужна - в этом я могу поручиться. Добрые честные люди никогда не согласятся питаться подобной отравой. И поэту совсем не подобает ее расхваливать - разве он не своего рода священнослужитель? Разве ему не следует занимать нейтральное положение, держаться особняком, в стороне от мирских ссор и драк - и подавать людям пример доброты и миролюбия? Я вижу, что ожесточенное сердце Рори О'Мора смягчается. Он выпускает из рук свою страшную палицу; пожалуй, он на этот раз пощадит сассенаха {Кличка англичан, принятая в Шотландии и Ирландии.} и не будет крушить его кости. Бетти, возьми у джентльмена палку и сунь ее в печь - сейчас мы с ним выпьем горячего чайку.
Поскольку мы обещали обсудить предложенные нашему вниманию блюда в духе благожелательности, следует признать, что роман "Клад" очень приятное и увлекательное чтение. Автор ознакомился с историческими материалами и постарался быть верным фактам. Кроме отвратительной песни "Fag an Bealach", в роман вставлено несколько прелестных, милых и человечных песенок, которые мистер Лавер неподражаемо сочиняет, поет и кладет на чудесную музыку; книга иллюстрирована изящными и тонкими гравюрами, тоже принадлежащими перу автора и превосходящими все сделанное им доныне в этом роде.
Автор "Сына скупца" (не имеющего ни малейшего отношения к "Дочери скупца"), очевидно, очень молодой человек. Этот роман также повествует о войне и о любви, и здесь опять фигурирует Претендент. Автор старается не только чувствовать, но и мыслить, и иногда его строки исполнены мудрости, иногда - поэтичности, но часто (только стоит ли об этом говорить?) его рассуждения звучат напыщенно и нелепо. Но в наши дни отрадно найти писателя, который вообще берет на себя труд мыслить (другой вопрос, какая ему от этого польза). Как правило, раздумья не свойственны романам; создается впечатление, что их авторы не хотят утруждать размышлениями ни себя, ни читателей, а наоборот, стремятся погрузить их ум в состояние блаженной дремоты и забытья. Любителям подобной здоровой и законченной пустоты я могу порекомендовать... {Здесь почерк нашего корреспондента совершенно невозможно разобрать.}
Теперь несколько слов о "Берлинском бургомистре", романе Виллебальда Алексиса, превосходно переведенном с немецкого В. А. Г. Прочитать эти три солидные тома не такое уж легкое дело, причем особенно трудно вначале. Книга напечатана очень мелким шрифтом, заковыристые немецкие имена и названия труднопроизносимы, действие развивается медленно и довольно беспорядочно. Но, привыкнув к именам и стилю изложения, читатель найдет для себя много интересного в этом романе, со страниц которого ему предстанет весьма своеобразная и подробно выписанная картина жизни Германии пятнадцатого столетия. Немецкие бюргеры с их ссорами и пирушками; немецкие князья, к которым автор полон чисто немецкого почтения; доблестные немецкие рыцари, грабящие проезжих на большой дороге. Вся эта странная, буйная и забытая жизнь Германии средних веков воскрешена с истинно немецкой добросовестностью и немалой долей юмора. Книга начинена пословицами и поговорками, которых хватило бы на добрых полдюжины верхненемецких Санчо; читатель закрывает последний том, довольный, что прочитал эту книгу, и - что греха таить - радуясь окончанию этого Трудного дела. Роман напоминает объемистые путевые записки - его нелегко читать, но он открывает совершенно новую страну и знакомит с новыми людьми, обычаями, образом мыслей.
А теперь в посылке осталась всего одна книжка - самая маленькая изо всех, но стоящая на голову выше остальных. Она принадлежит перу величайшего из ныне живущих английских юмористов, молодому человеку, который сразу занял главенствующее место в их племени и с тех пор ни разу не уступал пальму первенства. Подумайте только, сколь многим мы обязаны мистеру Диккенсу, сколько за истекшие шесть лет он нам подарил счастливых часов, сколько милых, добрых друзей у нас появилось благодаря ему, сколько раз мы весело беззлобно смеялись, как он облагородил наши сердца, научив нас ценить добрый юмор и откровенную, мужественную, человечную любовь. Этот чудесный восхитительный художник каждый месяц дарил нам какой-нибудь новый подарок. Может быть, его книги немного страдали от спешки, но мы ведь отказывались ждать. С тех пор как человек родственного ему духа и склада ума создал "Зрителя", ни один автор не завоевывал так прочно сердца английских читателей. Его книги осветили жизнь миллионов людей, как богатых, так и бедных; конечно, можно было бы продержать их под замком лет десять, кое-что в них подправить, кое-что улучшить (хотя в последнем я не уверен), но каково было бы читателям ждать, пока автор доведет свой труд до совершенства? Вряд ли тогда возникло бы то непрерывное общение между писателем и его читателями, то доверие и симпатия, которыми он пользуется сейчас. Не знаю, суждено ли его произведениям жить в веках, - многие мудрые критики в этом сомневаются. Всегда находятся подобные гадалки-любители предсказывать литературное будущее; насколько мне известно, по их мнению, за истекшие шесть лет мастерство Боза все время снижалось. Сомневаюсь, можно ли писать в расчете на вечность, как предписывают это литературные законодатели. Вот, может быть, Критикану это удастся. Может быть, его произведения, которые сейчас никто не читает, и станут читать в будущем; однако рецепт литературного долголетия пока еще не выработан. Шекспир писал не для будущих поколений; как и Альфред Банн, он писал свои пьесы, чтобы привлечь публику в Королевский театр. Однако мы до сих пор читаем Шекспира. Лесаж и Фильдинг писали для своих современников, и хотя великий доктор Джонсон брюзжал, негодуя на славу последнего, и объявил его "прескучнейшим писакой, сэр, - самого низменного вкуса", но слава Гарри Фильдинга, несмотря на неодобрение критика, пережила его самого, и пастор Адамс для нас такое же реальное лицо и так же нам симпатичен, как сам старый Доктор. Какая благородная святая сила дана гению, сила, которая передается читателю, сливается с его душой и порождает в ней живые, реально существующие характеры, сила, которая способна творить подобно истории и создавать образы, занимающие место рядом с живыми людьми. О Дон Кихоте и о Людовике XIV мы узнали одним и тем же способом - из книг. Уверяю вас, что я люблю сэра Роджера де Коверли ничуть не меньше, чем Исаака Уолтона, и так же отчетливо представляю себе его внешность, голос, одежду и манеру поведения.
Так что в отношении живучести книг я могу сказать следующее: если какой-нибудь современный книголюб жаждет узнать, что будет думать его праправнук о том или ином авторе, - в частности о мистере Диккенсе, в связи со славой которого и встал этот вопрос, - я могу только посоветовать ему решить его обычным историческим методом. Разве ваш прапрадед не восхищался Дон-Кихотом и Санчо Пансой? Разве время ослабило силу их воздействия? Разве они не так же смешны и трогательны сегодня, как триста лет тому назад? Точно так же обстоит дело и с Доном Пиквиком и Санчо Уэллером: если их веселый нрав, их мягкий юмор и добросердечие трогают и покоряют нас, почему бы им не радовать наших детей и внуков и не доставлять такое же наслаждение читателям двадцать пятого века, как и девятнадцатого? Так пусть себе Критикан не тревожится мыслями о будущем.
Что же касается "Рождественской песни" или любой другой книги, решающее слово о которой уже сказано самими читателями, критику тут лучше промолчать. Здесь уместно вспомнить, что Бонапарт ответил весьма маститым и осведомленным австрийским деятелям, которые сомневались, следует ли признавать Французскую республику. Я этим вовсе не хочу сказать, что "Рождественская песнь" свободна от недостатков; но она уже заслужила такую популярность во всех концах Англии, что ни один скептик, никакой "Журнал Фрэзера" - даже сам богоподобный и освященный временем "Куортерли" (достопочтенная олимпийская династия законодателей!) - не смог бы уронить ее во мнении читающей публики. "Несчастные! Заблудшие! - восклицает олимпийское божество, уныло стряхивая пудру с божественных кудрей. - Какое еще затмение на вас нашло? Какому новому божеству вам вздумалось поклоняться? Ведаете ли вы, что творите? Известно ли вам, что ваш новый кумир "с латынью не знаком, а с греческим тем боле"? Известно ли вам, что он никогда не отведывал розги в Итоне, не ступал по каменным плитам Карфакса, не ходил взад и вперед по студенческой квартире в Трампингтоне? Известно ли вам, что этот жалкий невежда ничего не смыслит в математике и логике? Разве вы не видите, что, описав низкие чувства, он самонадеянно собирается взяться за высокие? Разве вы не видите, как груб его вкус, как часто он опускается до белого стиха? Вернитесь к своим древним, почтенным и естественным наставникам! Оставьте этот новый, недостойный вас опьяняющий родник, к которому вы все устремились, и последуйте за нами назад к испытанным источникам классической литературы. Придите к нам, внимайте нам. Мы ваши боги, мы древние оракулы - будьте уверены! Придите послушать нас, и мы откроем вам глаза на ваше невежество". Но дети нашего поколения ему не внемлют; в ответ слышится: "Живей беги на Стрэнд и купи еще пять тысяч экземпляров "Рождественской песни".
Мне думается, нет никакой нужды пересказывать приключения скряги Скруджа и его рождественское перерождение - они известны всем так же хорошо, как содержание "Виндзорских кумушек" или "Робинзона Крузо". Яне уверен в завершенности аллегории, а также должен присоединиться к протесту сторонников классицизма против употребления белого стиха в прозе; на этом мои возражения исчерпываются. Да и кто станет слушать возражения против такой книги? Написав ее, мистер Диккенс, по-моему, оказал услугу всей нации и сделал подарок каждому прочитавшему ее человеку. Последние два отзыва, которые я о ней слышал, принадлежали двум женщинам, не знающим друг друга и не знакомым с автором; критические высказывания обеих свелись к восклицанию: "Дай ему бог здоровья!" Философ-шотландец, который, как вообще в Шотландии, не отмечает Рождества, прочитав "Рождественскую песнь", послал служанку за индейкой и пригласил к праздничному обеду двух друзей - и это отнюдь не вымысел! Я слышал, что многие, прочитав книгу, садились и писали письма друзьям - и не по делу, а просто от переполнявших их добрых чувств, просто, чтобы поздравить их с праздником. Если бы книга появилась двумя неделями раньше, читатели, исполнившись любви и дружелюбия, съели бы весь дипломированный скот, уничтожили бы всю колбасу в Эппинге и не оставили бы ни одной индейки в Норфолке. Откормленная говядина из стойл его королевского высочества пошла бы по неслыханно высокой цене, а олдермен Баннистер устал бы забивать скот. Но ничего, впереди еще одно рождество - 1844 года, к которому выйдет еще одна книжка, так что у спекулянтов есть все шансы неплохо заработать.
Что же касается малютки Тима, об этом юном джентльмене в книге написаны строки, о которых не хочется говорить в печати или вообще во всеуслышание, как не хочется говорить о тайных сердечных привязанностях. Этот малыш раскрывает автору сердце каждого читателя в Англии, и каждый готов сказать о Чарльзе Диккенсе то, что о нем сказали вышеупомянутые две женщины: "Дай ему бог здоровья!" Как прекрасно, когда писатель пользуется такой любовью читателей, какая это ему награда за труд!
Статья была напечатана в "Журнале Фрэзера" в феврале 1844 г.
Йорк Оливер. - См. прим. к "Воронову крылу".
Мистер Титмарш. - Майкл Анджело Титмарш - один из псевдонимов Теккерея.
Гарри Лорреквер - друг Теккерея, ирландский писатель Чарльз Левер.
"Том Бэрк" - роман Чарльза Левера (Гарри Лорреквера).
Юный Претендент Чарльз Эдвард Стюарт (1720-1788), внук короля Якова П.
Отмена унии. - Ассоциация "репилеров", боровшихся за отмену унии Ирландии с Англией, была создана О'Коннелом (см. прим. к т. 1, стр. 293) в 1841 г. Он направил это народное движение в легальное русло и фактически предал его.
Вилли IV - английский король Вильгельм IV (1830-1837).
"Млеко человеческой доброты". - Шекспир, "Макбет", акт. I, сц. 5.
...юные графы и маркизы при дворе Регины на Риджент-стрит. - Региной (царицей) Риджент-стрит Теккерей называет помещавшуюся на этой улице в центре Лондона редакцию "Журнала Фрэзера".
"Ракрентский замок" (1800) - роман Марии Эджворт, друга Вальтера Скотта.
Карлтон Уильям (1794-1869) и Гриффин Джон (1803-1840) - ирландские писатели.
Сидней Смит (1771-1845) - писатель, очеркист, один из основателей журнала "Эдинбургское обозрение". Славился как блестящий, остроумный собеседник.
Альберт Смит (1816-1860) - английский писатель и публицист.
Раффе Дени-Огюст-Мари (1814-1861) - французский художник-баталист и иллюстратор. Ученик Шарле. В сороковые годы посетил Крым, где сделал четырнадцать полотен. Иллюстрировал песни Беранже, романы Вальтера Скотта. Шарле Никола-Пуссен (1792-1845) - французский жанровый художник. Его "Сцены похода Наполеона в Россию" находятся в Лувре. Оставил около двух тысяч литографий.
До унии между Англией и Ирландией - то есть до 1801 г. и до образования наполеоновской империи (1804 г.).
...по делу об адской машине - то есть о неудавшемся покушении на первого консула Наполеона Бонапарта 24 декабря 1800 г. Стр. 431. Любопытный Том. - Легенда о леди Годиве, супруге графа Мерсийского, повествует о том, как Годива, чтобы умилостивить мужа, притеснявшего жителей Ковентри, проехала, по его требованию, обнаженная верхом на коне через весь город. Все обитатели города закрыли ставнями окна. Лишь один "любопытный Том" подсматривал и в наказание ослеп.
Амадей Пиша (1795-1877) - французский литератор.
...1745 год... когда достойнейший мистер Эдвард Веверлей отличился на службе у... Претендента. - Герой первого исторического романа Вальтера Скотта: "Веверлей, или Шестьдесят лет тому назад" (1814). Претендент - Джеймс Френсис Эдвард Стюарт (1688-1766), сын короля Якова II, отстраненный от престолонаследия по закону 1688 г., был неоднократно центром заговоров.
"Помните Лимерик!" - Лимерик, город в северной Ирландии, где в 1691 г. восставшие под знаменем свергнутого с престола в 1688 г. английского короля Карла II католики добились по условиям перемирия некоторых прав для католического населения Ирландии.
Сэр Роджер де Коверли - благородный помещик, герой серии очерков в журнале Аддисона и Стиля "Зритель".
Исаак Уолтон (1593-1683) - автор ряда биографий английских писателей, а также книги о радостях деревенской жизни "Совершенный рыболов".
Комментарии Я. Рецкера