Источник: Лэм Ч. Очерки Элии. - М., 1979. С. 181-208
"Его легкое тело, такое хрупкое, что, казалось дуновение могло бы опрокинуть его, было облечено б темное пасторское платье и поддерживало голову необыкновенно благородной формы; лицо его было приятно и выразительно. Черные волосы крупными завитками ложились на широкий лоб, в мягких карих глазах светилось множество мыслей и чувств, но более всего - печаль… Эта голова, красиво поставленная на плечи, придавала значительность и даже достоинство маленькому невзрачному туловищу"1.
Так описывает Чарльза Лэма его друг и первый биограф сэр Томас Нун Толфорд. Очень похожие воспоминания оставили и другие близкие ему литераторы - Ли Хент, Вильям Хэзлитт, Чарльз Кауден Кларк, Томас Де Квинси, Барри Корнуолл, художник Бенджамен Хейдон. Это были разные люди и разные дарования, не все они дружно подчеркивали одно и то же: причудливость, внешнюю неприметность, внутреннюю содержательность, обаяние ума и доброты.
|
|
|
|
| Ли Хант. С портета неизвестного художника. | Вильям Вордсворт. С портрета художника Карузера. | Вильям Хэзлитт. С портрета работы Вильяма Бевика. | Сэмюэл Тейлор Кольридж. С портрета работы Питера Ван-Дейка. |
1 The Letters of Charles Lamb with a Sketch of his Life by Thomas Noon Talfourd, vol. II. London, 1837, p. 3. - В 1848 г. Толфорд опубликовал о Ламе "Final Memorials of Charles Lamb". Эти "Последние записки о Ч. Лэме" переведены на русский язык. См.: Современник, 1849, т, 17, с. 1-22; Библиотека для чтения, 1849, т. 94, с. 118-146.
182
1
Творческие годы Лэма (конец XVIII - первые десятилетия XIX в.) совпадают с развитием литературного движения, известного под названием романтизма. Не пытаясь здесь дать его общую характеристику, скажем только, что бурный расцвет талантов в этот период был связан с совокупностью социально-исторических сдвигов и сопутствовавших им идейно-философских течений, которые явственно обозначились на рубеже двух беспокойных столетий.
В течение ряда веков накапливались в Англии огромные экономические, политические, культурные, идеологические силы. Они привели страну к непредвиденно острым конфликтам и противоречиям. В ходе промышленного переворота, предшествовавшего победе капиталистического строя, возникли небывалые богатства, но создавались они нищими, бесправными работниками; парламентский строй все более подтачивался самовластием правящей верхушки; растущая образованность, умножение книжных сокровищ и всяческих духовных ценностей требовали большей политической и нравственной свободы, а мечты о ней вспыхивали все ярче и определеннее; между тем после взрыва революции 1789 г. во Франции, после краткого периода надежд и радостного возбуждения, вызванных ею в европейском обществе, в Англии начались три мрачных десятилетия, когда главной заботой высших классов стало подавление низших, а задачей официальной религии и морали была дискредитация всего того движения за торжество разума и раскрепощение чувства, которое питалось идеями просветителей - передовых философов, социологов и писателей XVIII в., - тех, кто вдохновил события 1789 г.
Парадоксально - в стране одновременно завершалась величайшая из экономических революций - и шла ожесточеннейшая борьба против возможности политической революции. Англия вела разорительную, мучительную для своего народа войну с революционной Францией, но война эта, столь же парадоксально, постепенно приобретала все более двойственный характер: она подрывала военную диктатуру Наполеона, выдвинувшегося к власти в период революционных потрясений, защищала национальную независимость покоренных им народов, - и в то же время восстанавливала реакционные монархии, которые стремились уничтожить все зачатки утверждавшегося в годы его царствования передового буржуазного строя.
Якобинский террор в Париже, гибель революционного правительства, замена его сперва бесстыдной кучкой дельцов и богатеев, а затем - деспотизмом самозванного императора, четверть века кровавой войны, затихавшей лишь на короткие сроки, и наконец, торжество тупой реакции от Белого моря до Средиземного вызвали у огромного большинства свидетелей этих знаменательных, далеко не всеми понятых событий чувство тяжелого разочарования в политических идеях как революции, так тем более ее противников.
Недоверие к политике поддерживалось экономическими бедствиями, переживаемыми Британией. Повсюду со зловещей скоростью вырастали новые промышленные города, уродливые, грязные, где тысячи гонимых голодом людей с семьями ютились в лачугах или наскоро сколоченных бараках. Даже краса и гордость Англии, ее столица, не радовала взор.
183
Улицы, никогда для пешеходов не безопасные, зловонные трущобы, не прекращающиеся эпидемии, проституция, пьянство, азартные игры, кровопролитные уличные драки, грабежи, убийства, публичные казни, собиравшие огромные толпы не только простонародья, но и светской черни, - такова была изнанка столичной жизни.
Между тем Лондон все больше превращался в средоточие наук и искусств. Что ни день появлялись новые авторы, возникали новые журналы и газеты, в переполненных театрах играли замечательные актеры, открывались картинные галереи. Но всем этим наслаждался лишь очень узкий круг - трудовой народ был почти поголовно неграмотным и слишком обремененным заботой о хлебе насущном, чтобы помышлять об интеллектуальных развлечениях.
Если культуре были причастны немногие, то довольство и достаток становились уделом еще меньшего числа жителей Лондона и английского королевства. С глубокой печалью описывал Англию Вильям Блейк:
Что это - песня или стон
Несется к небу, трепеща?
Голодный плач со всех сторон.
О, как страна моя нища!
("Святой четверг". Пер. С. Маршака).
Как никто другой, Блейк ощутил единство страшных противоположностей британской жизни.
Принца шелк, тряпье бродяги –
Плесень на мешках у скряги:
……………………………….
Крик проститутки в час ночной
Висит проклятьем над страдой.
Грош, вырванный у земледельца,
Дороже всех земель владельца.
("Прорицания невинности". Пер. С. Маршака).
На фоне беспросветной нужды народа особенно выделялась праздная роскошь двора. Старый король Георг III, прославившийся войнами против свободы Америки, Франции, Ирландии, выжил из ума (и в лучшие времена ничем не примечательного), и вместо него сперва только фактически, а с 1811 г. -официально правил принц-регент, будущий Георг IV. Вызывающее распутство главы государства казалось особенно циничным перед лицом нестерпимых страданий большинства. Как писал Байрон, "Ирландия умирает от голода, зато великий Георг весит двадцать пудов". Вместе с тем крайний аморализм верхов вызывал общее раздражение полным несоответствием той проповеди благочестия и добропорядочности, которая звучала как в церкви, так и на страницах консервативной печати. Расхождение между словом и делом было у всех на виду.
Лицемерие превращалось в общественное бедствие: с одной стороны - нескончаемые кровопролития, с другой - уверения, что они служат идеям христианства; с одной стороны, псевдопатриотическое восхваление мнимых триумфов английской славы и благосостояния; с другой - явная неприглядность социальной жизни, повседневные нужда и лишения.
184
Именно всеобщее ощущение неблагополучия придало драматизм литературным произведениям тех лет. Хотя господствующим литературным направлением был романтизм, реализм продолжал жить в творчестве «сурового поэта» Джорджа Крабба, бытописателя трагедии английской деревни, в романах Марии Эджворт и Джейн Остен, которые спокойно и иронически рассказывали о фальши отношений, порожденных неравенством и преклонением перед материальными ценностями в ущерб духовным.
Как бы ни были глубоки, однако, наблюдения писателей-реалистов, как бы верно ни улавливали они дух века, в какой бы изысканной косвенной форме его ни передавали (как, например, Джейн Остен), не им суждено было запечатлеть кризисный, переломный характер нового времени, его стремительные сдвиги, осложненные особой английской приверженностью к традициям, характерные для лучших людей горячие гражданские чувства, их лихорадочные поиски путей и выходов, объективных и субъективных. Эту роль выполнили писатели-романтики, В бурном разнообразии — и существенном единстве — их творений обрела вечную жизнь породившая их эпоха, ее взлеты и ее падения.
В сознании «континентальных», европейских и американских, читателей высшим выражением английского романтизма была проза Вальтера Скотта и поэзия Байрона. Если влияние романиста выявилось вполне лишь к середине 20-х—началу 30-х гг., то Байрон уже в 1810-е гг. кружил головы современников, восставая против неправедного миропорядка, высмеивая утвержденные нормы общественного и личного поведения. Гораздо менее было замечено творчество друга Байрона Перси Биши Шелли и рано умершего Джона Китса. Сочетание у Шелли надежд на будущее человечества (рисовавшееся ему в свете его утопических идей) с трагически окрашенным восприятием собственной судьбы, да и вообще судьбы поэта в современном мире, эстетические искания Китса, вдохновленные отвращением к пошлости и прозе окружавшей его жизни, находили такое сложное образное выражение, которое стало доступно читателям лишь в середине XIX в.
Байрон, Шелли и Ките принадлежали ко второму поколению романтиков, и их творчество пронизано мятежно-скорбным духом. По-иному общие сомнения и горечь преломились в сочинениях романтиков старшего поколения, тех, что были современниками Великой французской революции, пережили «сущий рай» ее рассвета — и ее постепенное перерождение. Для поэтов Вильяма Вордсворта, Самюэля Тейлора Кольриджа, Роберта Саути 2 эти события стали центральными в их духовной жизни. Каждый из них по-своему, но во многом и одинаково пережил крушение своих надежд. Отказавшись от них, поэты устремили все свои помыслы на решение роковых вопросов переустройства мира нереволюционными и неполитическими путями.
2 Этих поэтов еще при жизни прозвали «озерными поэтами», или «лекистамя», на том чисто формальном основании, что они много лет жили в «озерном крае» (lake-country), на севере Англии. Из них наименее оригинален и талантлив Саути; антипатия к революции быстро привела его в ряды крайних реакционере!
185
Эти пути подразумевали моральное совершенствование составляющих общество индивидов, главными средствами которого признавались религия и поэзия. К несколько иным мыслям приходит Вальтер Скотт. Он не связывал с революцией никаких упований, но она сама и ее бесчисленные общественные последствия произвели на него неизгладимое впечатление 3. Бурные изменения в судьбах европейских стран в его родины Шотландии определили интерес к прошлому, стремление найти в нем разгадку настоящего. Нравственная твердость, требовательность к себе я снисхождение в ближним, широта взглядов, чувство ответственности, гражданской и личной, готовность к разумному компромиссу — эти черты Скотт считал особенно важными. Государственные и литературные деятели, по его убеждению, должны воспитывать их в людях и таким путем избавить мир от бедствий открытой войны классов и наций.
Отличаясь от лекистов пониманием истории и роли народа в ее движении, Вальтер Скотт, однако, сходился с ними в живом восприятии отрицательных сторон современности, в сочувствии страданиям простых людей и в остром недоверии к новым, буржуазным порядкам. Хотя Скотт спорил с «лекистами», он поддерживал с ними дружеские отношения а ценил их поэзию выше собственной.
Вордсворт и Кольридж верили, что в основе общества будущего должно быть глубокое взаимопонимание людей. Оно невозможно без усилия воображения, которое поможет им воспринять душевный строй и эмоции, ям самим несвойственные. Развивать воображение, способность сопереживания должен поэт - учитель и пророк.
Влияние «лекистов» испытали Ките, Шелли и даже Байрон, наиболее критически относившийся к старшим поэтам. Но гораздо отчетливее прослеживается идейная и художественная связь между ними в их прямыми учениками, авторами более близкими им по возрасту и кругу общественных интересов.
Такими учениками, в большей или меньшей степени, была Томас Де Квинси, Чарльз Лэм, Вильям Хэзлитт, Ли Хент 4. В отличие от своих учителей, они, подобно Скотту, вошли в историю литературы преимущественно как прозаики. Их произведения, вместе с романами Скотта, представляют прозу английского романтизма, но они избрали не большие эпические формы, а малые, чаще всего лирические, формы очерка, или по-английски «эссе». Хотя эти термины не полностью тождественны, мы будем чаще пользоваться обозначением «очерк», более привычным для русского языка, довольствуясь оговоркой, объясняющей, в чем они не совпадают и почему в Англии возникли именно «эссе».
1 См.: Реизов В. Г. Творчество Вальтера Скотта. М.—Л., 1965, с. 178—179. См.; Дьяконова Н. Я. Лондонские романтики и проблемы английского романтизма. Л., 1970, гл. I—III.
186
Само слово — французского происхождения и введено еще в XVI в. Мишелем Монтенем, назвавшим так свои блестящие и проникновенные «Опыты» (essais). Удивительно разнообразные по тематике и содержанию, охватывающие все области душевной и интеллектуальной жизни, философские и лирические эссе Монтеня вызвали много подражаний в Англии 5.
Противоположным типом эссе, более объективным, ставившим перед собой скорее познавательные, чем художественные дали, было эссе Френсиса Бэкона. Этот ученый и философ имел также серьезных последователей 6. Однако в Англии XVII в. преобладала школа Монтеня. Ей следовал сэр Томас Браун (которого особенно нежно чтил Лэм), а позднее - Абрагам Каули и сэр Вильям Темпл, патрон Свифта 7.
Словом "эссе" стали обозначать небольшое по объему сочинение, посвященное обыкновенным жизненным темам и вопросам, очень свободное по форме и построению, включающее элементы повествования, описания в авторских признаний, не подлежащее никаким ограничениям ни со стороны содержания, ни структуры. Общие рассуждения должны поясняться простыми случаями, заимствованными из собственного или чужого опыта, из литературы или истории. В России термин "эссе" имел много эквивалентов, как-то: "трактат", "статья", "очерк", повествовательный или описательный, очень редко лирический. Но в Англии "эссе" может обозначать и то, и другое, и третье, совмещая все эти элементы или отдавая предпочтение одному из них.
Главное отличие эссе от очерка проявляется в том, что основная цель его не сводится к изложению новых сведений, к выяснению окончательной истины. Эссе выражает личность автора, его восприятие действительности, его мысли и переживания, обращается не столько к рассудку читателей, сколько к их эмоциям, вызывая у них сочувствие авторской точке зрения. Эссеист - прежде всего собеседник, который своей откровенностью расширяет душевный опыт читателя и заставляет его как бы проверять самого себя, свое мироощущение. Если в эссе содержится поучение, оно должно быть преподнесено в скромной, ненавязчивой форме и так незаметно подводить читателя к нравственным умозаключениям, чтобы они казались ему выросшими из глубины его собственного сознания.
В Англии очерки получили огромное распространение вначале XVIII в. в знаменитых журналах "Болтун", "Зритель", "Опекун", издававшихся Ричардом Стилем и Джозефом Аддисоном. Затрагивая широкую область общественной, литературной, театральной жизни столицы, ее нравы, обычаи и развлечения, они развивали скорее повествовательные и описательные, нежели медитативные начала очерка.
6 Почитателем Монтеня был и Лэм, отмечавший его влияние на все последующее развитие эссе. См.: Dedeyan Ch. Montaigne chez ses amis anglo-saxons. Paris, 1943.
6 См. об этом: Barnett G. L. Charles Lamb. The Evolution of Elia. Bloomington, 1964, p. 24.
7 Ibid., p. 22.
187
Самыми успешными последователями Стиля и Аддисона в середине второй половине XVIII в. были Сэмюэль Джонсон и Оливер Гольдсмит. Первый был строгим моралистом и откровенно подчинил очерк целям нравственного обличения и просвещения; последний обращался с читателем более деликатно, но в " Письмах китайского философа" - также отдал дань морализаторским и поучительным тенденциям эпохи. После них эссе, хотя и сохранило популярность, стало постепенно терять былое социальное и литературное значение.
Тем не менее не следует считать, что творчество эссеистов начала XIX в. непосредственно восходит к более ранним образцам очерка. Они очень хорошо знали своих прямых предшественников: эссеистов, подвизавшихся в журналах "Знаток" ("The Connoisseur"), "Мир" ("The World"), "Наблюдатель" ("The Observer") 8. Усердно читались также и очень популярные в конце века очерки, в которых преобладала объективная информация. Они были широко представлены во множестве новых журналов, таких как "Ежемесячное зеркало" ("The Monthly Mirror") или "Литературная газета" ("The Literary Gazette"). Одновременно росло значение и влияние литературной критики в строгом смысле слова: на рубеже веков она совершенно обособилась от очерка.
Как только самостоятельную жизнь обрили, с одной стороны, рецензии, литературные и театральные, а с другой - насыщенные информацией краткие газетные и журнальные сообщения, очерк выделился в особый жанр. Формальным стимулом для его развития послужил новый расцвет периодической печати: в 1810-е гг. в Лондоне издавалось более тридцати журналов, в 1820-е - уже около ста 9. По существу же очерк как жанр медитативно-лирический порожден торжеством в начале века личностного начала, романтического субъективизма. Под пером Лэма и его друзей - Хэзлитта и Хента и таких писателей? как Де Квинси и Лэндор, эссе превращается в "прозаическую форму английского романтизма" 10, возрождая традиции Монтеня и его ранних английских почитателей.
В 1810 г. Хент стал издавать журнал "Отражатель" ("The Reflector") и привлек к сотрудничеству Лэма. В 1815 г. тот же Хент задумал серию очерков под названием "Круглый стол"; авторами были он и Хэзлитт. Эссе также играли значительную роль в самом важном из журналов Хента, "Исследователь" ("The Examiner"), где сотрудничали и Лэм и Хэзлитт.
2
Вся жизнь Лэма, особенности его личности и литературного развития вели его к очерку. Хотя по темпераменту и вкусам он был, как и большинство романтиков, поэтом и до конца дней писал стихи и драмы, они так и не поднялись над уровнем посредственности. Как сказал один из ранних критиков Лэма, самыми непоэтическими его созданиями были стихи. Очерки стали для него прозаическими эквивалентами баллады, лирического стихотворения, коротенькой поэмы.
8 См.: Ibid., p. 25-27.
9 Ibid., p. 29.
10 Egner Fr. Der dichterische Essay - die Prosaform, der englischen Romantik. Marburg, 1931. - Немалое влияние на характер очерка имело также распространение эпистолярного жанра: издание писем Г. Уолполя, лорда Честерфилда, Мери Монтегью, Попа, Свифта, Болинброка, Купера и Грея укрепляло личные элементы,. постепенно возобладавшие в очерке. См.: Barnett G, L. Charles Lamb. p. 20.
188
Чарльз Лэм вырос в Лондоне в семье бедного чиновника. Ни отец, поглощенный службой и борьбой за существование, ни мать, обремененная хозяйственными заботами и множеством детей, из которых зрелого возраста достигли только трое, не могли уделить мальчику сколько-нибудь серьезного внимания. Его единственной отрадой стала нежная привязанность сестры Мери. Она была на десять лет старше брата, отличалась умом, твердостью духа и ранней любовью к книгам. Вместе с сестрой маленький Чарльз на свободе пасся (его выражение) в библиотеке единственного покровителя семьи, состоятельного юриста, члена парламента Сэмюэля Солта, которому всю жизнь служил Лэм-старший.
Благодаря покровительству Солта Лэм-младший был восьми лет от роду принят в бесплатную школу Христова приюта, где провел семь лет. Никакого другого систематического образования он не получил - бедность исключала мысль об университете, надо было работать и помогать стареющим родителям. Даже школу Лэму пришлось оставить раньше обычного. Учили его по тем временам хорошо: преподавали латинский и греческий, заставляли читать, запоминать наизусть и переводить классиков, главным образом - римской литературы, следили за тем, чтобы ученики красиво выражали свои мысли на родном языке. Строгий наставник (некто Бойер) имел обыкновение рвать в клочья растянутые, напыщенные и бессодержательные сочинения своих питомцев и требовать взамен новых, написанных более просто и сжато. Естественные и математические науки в школе пребывали в полном небрежении, и Лэму не раз доводилось признавать себя профаном по этой части.
Кроме школьной премудрости Лэм глубоко впитал впечатления готической архитектуры: еще в XVI в. Христов приют был учрежден при монастыре юным Эдвардом VI (героем повести Марка Твена "Принц и нищий" - тем самым, который будто бы скитался непризнанным по своему королевству и спал в хлеву, припав к теплому боку сонного теленка); здание было старинным, некоторые первоначальные монастырские постройки уцелели еще во времена Лэма и, по-видимому, немало способствовали его любви к творениям давно ушедших времен.
Самым важным переживанием школьной поры, наложившим отпечаток на весь дальнейший путь Лэма, стала его дружба с одним из старших учеников - С.Т. Кольриджем, уже тогда поразительно начитанным и красноречивым. Его вдохновенным речам почтительно внимала толпа мальчишек, ничуть не расположенных к поэзии и философии. От него воспринял Лэм пылкую любовь к стихотворству и к слову вообще. Передался ему и радикализм политических взглядов юного Кольриджа, и он оставался верен этим взглядам дольше, чем его учитель.
189
Первые стихи Лэма были опубликованы в 1796 г. Хлопотал об их издании Кольридж. Они оказались на удивление тусклыми повторениями штампов сентиментальной лирики второй половины XVIII в. Вильям Купер, Вильям Коллинз, несколько более поздний поэт В. Л. Боулз (которым увлекался в ранние годы Кольридж) служили Лэму образцами, от которых он не отступал. Любовь к прекрасной, нежной деве, ее неземные совершенства описывались трогательными, но чрезвычайно общими словами. Поэт мечтает удалиться с нею, кроткоглазой, белокурой, любимой, в тенистый уголок старого леса, беззаботно целый летний день играть ее распущенными косами и рассказывать ей нежную повесть о верности и обетах, на которые ответом было жестокое презрение, повесть об истинной любви или забытой дружбе. Тогда он научил бы прекрасную, как надо беззлобно посмеиваться над теми, кто не ведает ни любви, ни жалости, хотя они и родились от женщины (Сонет IV).
В других стихах, не более интересных и оригинальных, молодой поэт оплакивает утрату возлюбленной: шаги ее более не звучат в тени дерев, где некогда скрывалась ее красота и где он свободно встречался с нею; маленький домик, который она любила и который для него когда-то был всем на свете, говорит ему о невозвратных днях, и сердце его взволновано. "Будь счастлива, кроткая дева, сказал я. И со вздохом удалился от ее домика" (Сонет V).
Облик той, к которой обращены эти излияния, чрезвычайно традиционен и бледен:
Та робкая краса в ее очах живет,
Что грубости мужского взора избегает,
Но все же лунный свет прелестный изливает
И, словно тихую мелодию, в ней пьет
Забвенья скорбный дух, безумный от забот.
Она - "вся мир и кроткий покой, и невинная любовь, и девичья чистота" (Сонет VIII). Банальные по чувству и выражению сетования о бежавшей радости и погребенной надежде достойно завершают сонет.
Более личные нотки звучат в стихах Лэма к Мери. Он молит сестру простить ему резкие упреки и раздраженные жалобы - заблуждения больной души, пятнающие чистые воды разума. Своими стихами он надеется загладить невольную вину. Раскаяние и самоосуждение, переполняющие этот сонет, предвещают исповедальный тон позднейших очерков Лэма.
Из его стихотворений память читателей сохранила доныне только одно, отличающееся простотой, сдержанностью и искренностью. Чувство поэта выражается здесь свободно и естественно, пренебрегая условностями поэтического языка XVIII в., характерными для других его стихов.
190
Забытые милые лица
Где друзья моего далекого детства?
Где товарищи давних лет моих школьных?
Все, все исчезли - забытые милые лица.
Веселился я, пируя беспечно,
Допоздна, в кругу собутыльников верных;
Все, все исчезли - забытые милые лица.
Когда-то любил я прекраснейшую из женщин.
Захлопнулась дверь к ней, нельзя нам встречаться:
Все, все исчезли - забытые милые лица.
Друга, лучшего друга - добрей не сыскать на свете
- Оставил я торопливо, ушел, не простился.
Думая встретить забытые милые лица.
Бродил я, как тень, заветными тропками детства,
Путь земной стал мне казаться пустыней,
Где напрасно ищу я забытые милые лица.
Друг мой единственный - друг, заменивший мне брата.
О, если бы мы родились под единым кровом!
Долго бы мы говорили про забытые милые лица.
Вспоминали б о том, что одни далеко, а других не стало
Многих судьба отняла, и со многими жизнь разлучила,
И все; все исчезли - забытые милые лица
(Пер. С. Сухарева).
Неправильность размера как бы подчеркивает равнодушие автора ко всем установленным поэтическим законам. Свое горе он переносит с благородной твердостью и покорностью, но страдание его так велико, что он может только повторять одни и те же безнадежные слова:
All, all are gone, the old familiar faces.
Биографы справедливо рассматривают это стихотворение как поэтически обобщенное личное признание. 22 сентября 1796 г. семейное несчастье внезапно переменило все течение жизни Лэма. Через несколько месяцев после шестинедельного пребывания в доме умалишенных, где он лечился, насколько можно заключить из собственных намеков поэта, от нервного расстройства на почве отвергнутой любви, сестра его Мери в припадке помешательства ножом убила мать и ранила отца, который так и не оправился после этого потрясения. Пришлось поместить Мери в больницу, откуда ее меньше чем через год отпустили под личную ответственность брата.
В двадцать один год он оказался главой семьи. Ему пришлось расстаться со всеми честолюбивыми мечтами и посвятить себя беспомощным родным. После смерти отца Мери и Чарльз поселились вместе. Он еще раньше стал клерком сперва Тихоокеанского торгового дома, потом - Ост-Индской компании, где и проработал, как говорится в сказках, тридцать лет и три года, О женитьбе не могло быть и речи. Не хватало средств, да и Мери в сущности так и не выздоровела; приступы безумия повторялись, с течением времени становились все более длительными и частыми. Брат и сестра научились заранее распознавать их приближение и, по рассказам очевидцев, сами с горькими слезами отправлялись в больницу, где Мери проводила долгие недели и месяцы.
В светлые промежутки она была для Чарльза и помощью, и опорой: хорошей хозяйкой, разумным другом и советчиком, участницей его литературных начинаний. Хотя он уверял, что бросил писать стихи из-за нее, оттого что ее состояние вынуждало его думать о более серьезных вещах, на самом деле стихи просто не были его призванием, и это видно в его примитивно назидательных балладах, в философско-религиозной и политической лирике.
11 См. также перевод М. Михайлова: Шехерезада, 1859, № 19, с. 585-586.
191
Взгляды Лэма на религию и политику далеко не просты и не последовательны, Сам он не раз заявлял о своем к ним безразличии. Точнее сказать, в вере он искал, но так и не нашел утешения и хотя не был атеистом, безусловно не принадлежал ни к одной церкви. О симпатии к секте квакеров он говорил с той полусерьезаостыо-полушутливостью. которая нередко затрудняет толкование его высказываний. Как пишет о себе Лэм, "человек, строго приверженный религии, счел бы его вольнодумцем, а сторонники противоположного направления назвали бы его ханжой" 12.
Как правило, религиозные мысли Лама имеют чисто этическое направление. "Воскресные колокола" несут ему весть о любви к ближнему, о радостях дружбы; Эдем у него вызывает представление "о чудесном дереве, листья которого излечат народы и в тени которого будет навсегда найдено прибежище от страдания и нужды и всех горестей, сопутствующих нашей смертной жизни, от греха и смерти" 13. Религиозная живопись Леонардо да Винчи волнует его преимущественно своей человеческой красотой и возвышенностью ("Строки о знаменитой картине Леонардо да Винчи под названием «Мадонна в скалах") 14.
Лэм пренебрегает обрядовой стороной религии - его смешат торжественные слова, произносимые при крестинах. "Мир, плоть, дьявол - бедное дитя! Что может оно знать о зле?" ("Крестины"). Писатель возмущается жестокостью христианской догматики, обрекающей на вечные муки грешников, а праведным предоставляющей равнодушно взирать на это страшное зрелище с высоты собственного превосходства. Для милосердного бога нет и не может быть такой разницы между людьми, перед его ликом все равны ("Сочинено в полночь"). Ему одинаково любезны и христианское дитя со снежно белой кожей, и маленький черный эфиоп: он смотрит только в их сердца ("Маленький исповедник").
Политическая позиция Лэма также была чрезвычайно своеобразна. Под влиянием Кольриджа и Саути, да и собственных наблюдений, он в юности ненавидел неправедный строй, обрекавший большинство на нищету и предоставлявший меньшинству безнаказанную возможность законнейшим образом грабить и угнетать так называемую чернь. В своих стихах Лэм противопоставляет горестям бедняков наслаждения, которым предаются богатые; в роскошных дворцах Юность расхаживает, разодетая в золото; в жалком работном доме у Старости коченеют руки а ноги; во дворце изысканный обед запивают старым вином под звуки музыки; нищим в работном доме достаются только грубые объедки; если во дворце ребенок уколет пальчик, тотчас вызывают врача, а в работном доме старики гибнут без лекарств и помощи ("Баллада").
12 Lamb Ch. Preface to the Last Essays of Elia. The Complete Works and Letters of Charles Lamb. New York, 1935, p. 135.
18 Lamb Ch. Fancy Employed or Divine Subjects. - Ibid., p. 540.
111 См также стихотворение "Ангельская помощь", где благочестивая легенда об ангелах, закончивших работу измученной пряхи, привлекает Лэма потому, что описывает человеческие страдания.
192
Участвуя на протяжении по крайней мере двух десятилетий в ряде периодических изданий заведомо либерального, а то и радикального направления, Лам почти никогда не выступал с прямыми общественными декларациями, но его сочувствие критическому вольномыслию довольно очевидно. Хотя его убеждения не были такими пылкими, как у Кольриджа, зато разочарование в возможности благотворных социальных преобразований никогда не приводило его к утверждению святости и незыблемости устоев государства. Кипение политических страстей, от которых, он верил, страждущим и обремененным an па волос не становилось лучше, ему, по-видимому, казалось довольно смешным. Он перестал участвовать н бурных спорах и выработал своего рода защитный иронический тон.
Вспоминая о своем сотрудничестве в крайне левой газете "Альбион", издателем которой был якобинец Джон Фенвик, Лэм насмешливо рассказывает о твердом намерении своего друга ниспровергнуть все власти яростным натиском пера. "Воспоминания о прежних чувствах - а больше ничего не осталось от мальчишеского жара, зажженного в нашей душе французской революцией,.. - скорее, чем склонность к республиканским доктринам, помогли нам на то время, что продолжалось издание газеты, усвоить стиль, созвучный истинно фанатическому тону Ф." 5. Далее Лэм объясняет, что самые отчаянные их выпады маскировались такими сложными перифразами, что понадобилось немало времени, прежде чем они обратили на себя внимание властей: виною тому была "вышедшая из-под нашего пера неудачная, или вернее удачная эпиграмма против Дж. М-а, который тогда собирался ехать в Индию и там пожинать плоды своего отступничества 16. От судебного преследования авторов спасло банкротство газеты.
В 1800 г. Лэм пишет, что общественные дела его не интересуют. Конечно, он скорбит о том, что "война, природа и мистер Питт.., составили заговор, вследствие чего три предмета первой необходимости... - хлеб, пиво и уголь числятся под рубрикой роскоши", но мечты о революции теперь от него далеки 17. Лэм хорошо понимал неизбежность дальнейшей борьбы между богатыми и бедными и с насмешкой говорил о "счастливых" временах, когда последние совершенно не понимали своего положения 18, но он мечтал о мирном, не революционном, не насильственном устранении общественных противоречий и посвящал свои усилия всему "вечно человеческому", свободному, как он хотел надеяться, от ожесточающей дух политической розни.
В последний раз антипатия Лэма к существующему порядку отчетливо проявилась в 1812 г., когда он опубликовал свои стихи о принце-регенте, или принце Уэльском. Играя на созвучии whales (киты) и Wales (Уэльс).
15 Lamb Ch. Newspapers. Thirty Five Years Ago. - Complete Works..., p. 200-201.
16 Ibid.
17 Ibid., p. 654-655 (письмо к Т. Маннингу 1 марта 1800).
18 Ibid., p. 996-997 (письмо к Дж. Дайеру 20 дек. 1830).
193
Лэм с нескрываемым отвращением пишет, что ни в Атлантическом океане, ни в Северном море нет более жирного существа; оно не терпит возле себя никого, кроме чудовищ, которые перед ним низко пресмыкаются 19.
В несколько ранее написанном очерке "Гай Фокс" Лэм высказывает предположение о том, как высокопарно описал бы "Пороховой заговор" 20 современный репортер, как молниеносно (в его рассказе) вознеслись бы на небо пострадавшие от катастрофы члены парламента, а председатель, "как в дружеском апофеозе соединились бы тори и виги" 21. Но Лам мечтает об ином - об очистке парламента от злоупотреблений; тогда "вся эта система торговли голосами была бы уничтожена, прямо-таки взорвана, а с нею исчезло бы разделение на партии и фракции, и коррупция рассеялась бы в воздухе... От этой мечты о всеобщем воздаянии разум и фантазия с трудом отрываются, чтобы вернуться к истинному положению вещей... Каждый честный англичанин обязан совершенствовать, а не уничтожать парламент; подносить факел к темным пятнам коррупции, а зажженную спичку - только к гниющим частям системы, а украшать себя не таинственной мантией заговорщика, а честностью и теплотой патриотизма" 22.
Так же как религиозные, политические симпатия Лэма проявляются более всего в этической сфере. Он с осуждением говорит о социальной жестокости. В "Пиндарической оде к каторжному колесу" он издевается над теми, кто осуждает на мучительное наказание политических противников, подобно тому, как когда-то приговорили Дефо к выставлению у позорного столба. Как будто бессмысленный каторжный труд может кого-нибудь исправить! Как проста, оказывается, философия, если так легко можно усовершенствовать человеческую душу!
Лэм старался ни во что не вмешиваться и не выдавать своих чувств, но его радикализм не раз давал о себе знать: в 1823г. он опубликовал резкое "Письмо к Саути" в ответ на его выпады против Кента и Хэзлитта, критиков, известных своими "левыми" взглядами. Защищаясь против инсинуаций торийского "Квартальною обозрения" ("Quarterly Review"), обвинявшего Лэма в постоянном пьянстве на основании его шуточного очерка "Признания пьяницы", он называет своих противников "холодными водянистыми, злобными бескровными питомцами Нила и тины" 23.
Твердя о своем равнодушии к политике, Лэм до конца жизни по взглядам и склонностям оставался близким к радикальным публицистам.
19 The Triumph of the Whale. - Опубликовано в радикальном журнале "The Examiner" 15 марта 1812. Следую изданию: The Works of Charles Lamb. Ed. Charles Kent. New York. 1875 (p. 81) так как использованное ранее издание "Complete Works" помещало лишь те сочинения писателя, подлинность которых подтверждалась сохранившимися рукописями.
21 Заговор католиков, хотевших взорвать парламент, чтобы убить короля Иакова 1. 5 ноября 1604 г. заговор был раскрыт и участники его, в том числе предполагаемый организатор взрыва Гай Фокc, казнены.
21 Lamb Ch. Guy Fawkes. – Compl. Works, p. 346.
22 Ibid.
23 Ibid., p. 366.
194
Хенту и Хэзлитту и даже отчаянно смелому в своих выступлениях Вильяму Хоуну. Но участвовать в их активной журнальной борьбе против правительственных злоупотреблений и подавления свободы он не хотел и не мог: он должен был содержать больную Мери, на нем лежала огромная ответственность. Он помнил, что ему необходим устойчивый, не подверженный колебаниям заработок. Каждое утро к десяти часам он садился за конторку в Ост-Индской компании и переписывал счета и бумаги до четырех. Потом он возвращался домой и наслаждался чтением, трубочкой и дружескими беседами. Понемногу, без больших надежд, он занимался литературным трудом. Писания его были еще почти неизвестны, а к нему уже с разных сторон обращались - за советом. У Лэма вскоре набралось такое огромное число друзей и приятелей, что они не давали ему писать. Они толпились в его гостеприимном доме во всякое время дня. Чарльз и Мери решили устроить уголок, где бы хозяин был недосягаем. Такой нашелся только на чердаке. Его привели в порядок, повесили на стены любимые гравюры, поставили старые кресла и стол. Получилось так уютно, что всем, кому хоть раз показали это пристанище, непременно хотелось бывать там почаще.
Тогда Лэмам пришлось объявить приемный день, когда все могли сходиться у них для общих разговоров и обсуждений. "Среды" в доме Мери и Чарльза стали событиями в литературной жизни Лондона. Здесь, словно на ничьей земле, сходились ярые радикалы и отъявленные консерваторы, здесь бывали знаменитые писатели (например, философ и беллетрист Вильям Годвин, автор "Политической справедливости" и "Калеба Вильямса") и люди безвестные, иногда даже малопочтенные.
Эти сборища, как и живое, непрерывное общение, в письмах и беседах, которое Лэм на протяжении всей жизни поддерживал с друзьями и знакомыми, были выражением общей этической позиции писателя, его человеколюбия, терпимости, мягкой иронии, распространявшейся на весь окружающий мир.
Его интересовали все люди, кроме ханжей, притворщиков и грубых корыстолюбцев, он за каждым признавал такое же право на своеобразие и отклонение от стандартов, на парадоксальное антирационалистическое мышление, какие были присущи ему самому. Весь облик Лэма, вся жизнь его и творчество насквозь парадоксальны.
3
Биография Лэма, по видимости очень бедная событиями, бедная эмоционально - ведь он так и не обзавелся ни женой, ни детьми, ни возлюбленной - была, однако, внутренне очень богатой и содержательной, полной умственных и художественных интересов, верных привязанностей.
При отсутствии внешнего героизма жизнь Лэма была подвигом самопожертвования, раскрывшимся во всем значении лишь после смерти Чарльза и Мери (она пережила брата более чем на десять лет), когда были опубликованы его письма и воспоминания близких ему людей.
195
С внешней стороны. Лэм - мы уже знаем - фигура безусловно комическая: большая голова покоилась на маленьком теле с короткими слабыми ножками; у него было много смешных привычек, он заикался, нередко говорил невпопад - не то, что положено. Между тем его история - история трагическая.
Парадоксально и то, что писатель, прославившийся как юморист, начал с чувствительных стихов и прозы. В 1798 г. Лэм под впечатлением сентиментального романа конца XVIII в. пишет повесть "Розамунда Грей", опубликование которой прошло столь же незамеченным, как его поэтические опыты 24. Героиня повести, тихая и кроткая, как героиня его стихов, живет в сельской тишине, преданно ухаживая за своей слепой бабушкой. Она никогда не вступает в споры и терпит упреки и непонимание, но ни в чем не проявляет своей воли. Еще девочкой она вызвала нежное чувство в душе юного соседа Кларе а, сама того не ведая, отвечает ему взаимностью. По всем правилам последователей Ричардсона Лэм рассказывает об этой робкой любви, которой покровительствовала сестра героя, добродетельная Элинор.
Внезапно Розамунда становится жертвой мстительной жестокости врага Клэров, Матрависа, Опозоренная, она вскоре умирает на руках Элинор. Много лет спустя повествователь встречает своего друга Клэра, который, похоронив Розамунду и сестру, предался добрым делам, посещал больницы и стал свидетелем последних минут негодяя Матраписа.
Отсутствие самостоятельности, примитивность мысли и художественных средств, наивная морализация и чувствительность - таковы слишком очевидные слабости "Розамунды Грей". Инстинктивная мудрость девочки наивно и неубедительно превозносится за счет отвлеченного философствования; сердце, полное любви, предпочитается тому, "что обычно называется умом или остроумием".
Такой же неудачей были и драматические опыты Лэма - трагедия "Джон Вудвиль" (1802) и фарс "Мистер С." (1806), Для первой образцами, как и для пьес Вордсворта и Кольриджа, послужили Шекспир и Шиллер. Ситуации из "Разбойников" и высокий моральный пафос идут рука об руку с коллизиями из пьес Шекспира. Трагедия написана белым стихом и архаическим языком старинных драматургов. Действие ее происходит в конце XVII в., во время реставрации Стюартов. Отец героя - республиканец, враг вернувшегося на английский престол Карла II. Он вынужден скрываться. Его сын неосмотрительно сообщает тайну своему другу, который оказывается предателем. Старик в отчаянии умирает, подозревая в низкой измене родного сына. Раскаяние и тоска гнетут Джона Вудвиля. Его спасает преданная любовь воспитанницы отца, которая примиряет молодого человека с жизнью и самим собой.
24 В 1835 г. перевод этой повести был опубликован в "Библиотеке для чтения" (т. 13, с, 65-96).
196
Структура пьесы, повороты в развитии действия, нарастания и спады чувств, драматические столкновения - все слабо мотивировано, произвольно, случайно. В трагедии нет ни настоящих жизненных проблем, ни характеров.
Не оправдал надежд Лама и его фарс. Отдельные смешные сценки и шутки не могли заставить забыть о бессодержательности "Мистера С." Пьеса шла один вечер и была освистана.
Подгоняемый нуждой и желанием найти себе место в сложной общественно-литературной жизни своих дней, Лэм много пишет. К 1807 г. относятся "Рассказы из Шекспира" ("Tales from Shakespeare"), предназначенные для детей. Мэри пересказала комедии, Лэм - семь трагедий. По выражению одного из критиков, иным комментаторам очень полезно было бы заглянуть в скромную книжечку Лэмов: в ней много удивительно точных наблюдений, оригинальных мыслей, верных догадок.
Лэм не только излагает, - он дает свое толкование шекспировской мысли, толкование очень субъективное, нередко смягчающее, сглаживающее ее силу и остроту, - привлекает внимание юных читателей к образам драматурга, их красоте в неповторимости. Он тщательно следит за тем, чтобы не допустить ни выражений для детей слишком трудных, ни таких, которые были бы неуместны в эпоху Шекспира. Ни на секунду не забывает он о юности своих собеседников, но верит в их проницательность, в их способность воспринимать прекрасное и к этой способности взывает. "Рассказы" Лэмов до сих пор переиздаются не только в Англии, но и во множестве других европейских стран. Они неоднократно переводились. Особой популярностью перевод их пользовался в России.
Годом позже (1808) Лэм публикует написанные со сходной целью "Приключения Улисса" ("Adventures of Ulysses") и "Образцы творчества драматургов, живших примерно во времена Шекспира" ("Specimens of English Dramatic Poets Who Lived about the Time of Shakespeare"). Сцены из пьес великих "елвзаветинцев" снабжены пояснениями, указывающими на их совершенство и глубину.
В последующие годы творческая активность Лама ослабевает. Он пишет лишь литературно-критические очерки "О трагедиях Шекспира" и "О характере и гении Хогарта", где утверждает, что по своему пониманию неразрывности великого и ничтожного, смешного и трогательного Хогарт может сравняться с самим Шекспиром. Умение показать неотделимость одного от другого определяет близость художника и драматурга "к самой жизни, где нельзя найти даже подобие чистой трагедии, где веселье и несчастье, тяжелое преступление и легкая, как перышко, суетность… непременно соединяются, чтобы явить миру пестрое зрелище" 25. Как нелепа и условна, с точки зрения Лэма, классификация, по которой исторические картины президента королевской Академии художеств Рейнольдса считаются высоким искусством, поскольку посвящены возвышенным историческим сюжетам, а картины Хогарта относятся к искусству низкому, ибо воспроизводят низменные темы! На самом же деле и низкий жанр высок, когда освещен мыслью и чувством красоты.
25 Lamb Ch. On the Genius and Character of Hogarth. - Complete Works, p. 513.
197
Похвалить художника или писателя для Лэма значит сравнить его с Шекспиром. Здесь он разделял убеждения своих современников-романтиков, для которых Шекспир был абсолютным мерилом совершенства художественного и этического. Его главным достоинством Лэм, как и другие романтики, как его учитель Кольридж, считали воображение, то есть интуитивное проникновение в скрытую для обыденного восприятия сущность предмета, придающее великому многообразию явлений единую окраску, сопоставляющее их настоящее с прошлым и будущим 26, показывая их в свете страстей, которые владеют душой поэта. Поэзия и страсть, полагал Лэм, сообщают значительность самым, казалось бы, безнадежным темам 27.
Проникнуть в суть изображаемого, не лежащую на поверхности, и показать, как эта сокровенная сущность преломляется через мельчайшие свои проявления, через детали, дающие ей конкретное, реальное воплощение, - такова, по мнению Лэма, задача искусства.
Волнуя воображение зрелищем чудовищных страданий героев, вызванных неистовством их страстей, старые драматурги преподавали нравственный урок зрителям даже тогда, когда живописали унижение человеческой природы 28. Они не боялись правды, между тем как современные авторы забывают о ней в погоне за тем, что называют нравственным долгом. "Пуританская вялость чувства, глупая ребяческая мораль распространяются среди нас и вытесняют облеченные плотью и кровью сильные страсти и добродетели, которые воспроизводили старые драматурги... У нас выработалась стандартная драматическая мораль" 29.
По убеждению Лэма, нравственное воздействие искусства должно быть не прямым, а косвенным. Он восторгается последней сценой "Короля Лира", "самой потрясающей из пьес Шекспира": автор избегает самоочевидной трогательности, от которой "увлажняются батистовые платочки"; вместо того чтобы придать ясность отношениям между Лиром и верным Кентом, некогда им отвергнутым, он позволяет понять, что умирающий король не вполне осознал жертвенное служение Кента, а тот вовсе и не нуждался в признании своих заслуг. Такая воздержанность драматурга кажется Лэму более щедрой и впечатляющей, чем пылкие, до конца доведенные описания 30. Если порок устами заведомо развращенного героя обрушивается на добродетель, она утверждается тем вернее, хотя пути ее утверждения сложны и извилисты 31.
26 Lamb Ch. On the Barrenness of the Imaginative Faculty in the Productions of Modern Art. - Ibid., p. 207.
27 Lamb Ch. Specimens of English Dramatic Poets Who Lived about the Time of Shakespeare. London, 1808, p. 351.
28 Ibid., p. 64.
29 Ibid., p. 150.
30 Lamb Ch. Table Talk. - Complete Works..., p. 335.
31 Lamb Ch. Specimens of English Dramatic Poets..., p. 40.
198
Именно так удается избежать плоских моралистических выводов. Лэм призывает драматургов учить публику, но уроки должны быть преподнесены в форме, раскрывающей противоречия самой жизни. В соответствии с этим его собственные статьи не информируют, не поучают, а возвышают и волнуют; они обращены не только к интеллекту, но к эмоциям 32.
Литературно-критические работы, письма и устные высказывания Лэма получили широкую известность и влияние. К его суждениям прислушивался Кольридж, утверждавший, что доверяет им больше, чем своим; его хвалебной рецензией дорожил Вордсворт; его слова почтительно цитировали такие видные критики, как Хент и Хэзлитт.
Воздействие эстетических взглядов Лэма заметно усилилось, когда он наконец, после долгих исканий, завоевал свой первый настоящий литературный успех. В 1820 г. Джон Скотт, талантливый, смелый критик и публицист, стал издавать новый журнал "The London Magazine", который сразу обратил на себя внимание даже в эпоху, когда урожай на периодические издания разного рода был особенно велик. В числе сотрудников Скотта были Хэзлитт, Карлейль, Де Квинси, Фр. Кэри (переводчик Данте), Ките и его друг поэт Дж. Г. Рейнольдс, У. С. Лэндор, Барри Корнуолл.
К несчастью, редактор Скотт через год погиб от раны, полученной на дуэли с торийским рецензентом Кристи. Дуэль была вызвана пылкими филиппиками Скотта в защиту радикалов, оскорбленных в реакционном "Эдинбургском журнале Блэквуда" ("Blackwood's Edinburgh Magazine"), где сотрудничал Кристи. Когда Скотт умер, детище его понемногу стало хиреть и к 1826 г. отошло в вечность. Но в течение недолгого существования журнал дал сильнейший толчок развитию многих талантов. Особенно помог он Лэму, который, в свою очередь, весьма способствовал его успеху.
Самое раннее эссе писателя называлось "Тихоокеанский торговый дом" и было подписано никому не известным именем "Элия". Лэм потом признался, что заимствовал имя у пожилого итальянца, с которым на заре своей чиновничьей деятельности служил в этом доме. Когда совестливый автор отправился искать своего старинного сотрудника, чтобы испросить у него прощение за мистификацию и присвоение его имени, он узнал, что настоящий Элия недавно скончался 33.
Один за другим в журнале Скотта появлялись очерки Лэма. В 1823 г. вышла книга "Очерки Элии". В 1833 - за год до смерти - Лэм опубликовал новое собрание своих эссе "Последние очерки Элии". Впоследствии обе книги объединялись издателями под общим заглавием "Очерки Элии" ("The Essays of Elia").
32 Ср.: Tillyard E. M. W. Lamb as a Literary Critic. - In: Lamb's Criticism. Ed. by E. M. W. Tillyard. Cambridge, 1923, p. VII-IX.
33 Лэм поясняет, что его псевдоним (никого, впрочем, не обманывавший) надо произносить "Эллия".
199
Под прикрытием чужого имени он обрел нужную свободу. Все дороги вели его к эссе, жанру, как мы видели, свободному по преимуществу, свободному по самой своей природе. Исследователи считали, что школой Лэму послужила его огромная переписка, и проследили, в некоторых случаях очень тонко, как материал его писем переливался в очерки 34.
По крайней мере четыре раза, захлебываясь от восторга, пишет Лэм друзьям о своей любви к Лондону, к вечно беспокойной сутолоке огромного города, к его напряженной, всегда шумной жизни, не утихающей ни днем, ни ночью. Те же мысли и чувства, более того - почти те же слова мы встречаем в раннем очерке "Лондонец" ("The Londoner"), опубликованном 1 февраля 1802 г. в газете "Morning Post" 45, а позднее перепечатанном в журнале "The Reflector": "Я, можно сказать, появился на свет в толпе. Это породило мою безграничную любовь к городской жизни и почти непреодолимое отвращение к одиночеству и сельским видам... Скопище счастливых лиц возле театра Друри-Лейн в шесть часов вечера доставляет мне в десять тысяч раз больше удовольствия, чем все стада глупых овец, когда-либо белевшие на равнинах Аркадии или Эпсома. Нигде нет такого раздолья для страсти к толпе, как в Лондоне... Я от природы склонен к ипохондрии, но в Лондоне она исчезает, как все другие бедствия. Сколь часто, когда дома мне было грустно я неуютно, я выбегал на шумную Стрэнд, и на глазах у меня выступали слезы неизъяснимого сочувствия пестроте этих вечно подвижных картин, напоминающих быстро сменяющиеся сцены пантомимы. Даже недостатки Лондона, неприятные для других, привлекают меня. Бесконечный ряд лавок, где прихоть, несправедливо именуемая безумием, постоянно поощряется пестрыми игрушками, не вызывает во мне пуританского отвращения... Я люблю даже лондонский дым, ибо все привык видеть через него" 36.
Этот очерк как бы формулирует основную тему, бесчисленные вариации которой прозвучали позднее в "Очерках Элии". Герой этих очерков - Лондон, но это Лондон, созерцаемый Элией. Улицы, переулочки, старые кварталы, клерки, трубочисты, нищие, франты, ученые, книготорговцы, старинные здания торговых компаний в судебных учреждений, школы, газеты, журналы, уличные драки, нарядные лавки и прокуренные кабачки, театры, пьесы, актеры, книги и гравюры - всего этого в Лондоне в избытке. Всем этим страстно наслаждается Элия, и все это видит его глазами читатель.
Если очерки Лэма-энциклопедия лондонской жизни, то это энциклопедия очень своеобразная. Не только потому, что в ней более всего подчеркивается старинное, давнее, выходящее или уже вышедшее ив обихода, но и потому, что любые наблюдения и описания Элии оказываются поводом для обнаружения его сокровенного "я". С формальной точки зрения среди очерков мало таких, которые можно было бы назвать автобиографическими, но по существу все они складываются в подробнейшую историю жизни автора.
84 См.: Barnett G. L. Charles Lamb.., p. 78-95.
85 Ibid., p. 84.
16 Lаmb Ch. The Londoner. - Complete Works…, p. 375-376.
200
Мы узнаем о месте его рождения - в знаменитом квартале, где сосредоточены все деятели английского правосудия (Темпль), о страхах и фантазиях, преследовавших его в детстве, о школьных годах, о несостоявшемся счастье, о ранней любви к театру, о должности клерка, о радостном общении с друзьями, о журналистской работе, о привязанности к родному городу, к поэзии и живописи, о тесной душевной близости с сестрою и даже о слабостях автора - пристрастии к трубочке и бутылочке.
Трудно, чтобы не сказать невозможно, классифицировать "Очерки Элии". Они касаются великого разнообразия тем, связанных как с внешней жизнью Лондона, так и с внутренней жизнью автора. Одну только тему Лэм почти полностью исключает: тему политическую. Ни война, наложившая зловещий отпечаток на всю жизнь страны и ее столицы, ни напряженная борьба правительства и высших кругов общества против отчаявшихся бедняков и поднявшихся на их защиту демократических сил не находят здесь явного выражения. Это вопросы для Лэма одновременно и очень болезненные, и безнадежные. Он писал о них раньше и теперь к ним не возвращается. Об отношении к ним автора можно только умозаключать по тому, как тщательно он их избегает, как противопоставляет им, нигде прямо это не высказывая, вневременные, по его убеждению, ценности духа, вечные радости и горести сердца. Сама тщательность умолчания о событиях дня красноречива. О них кричат до хрипоты газеты, журналы, политические ораторы и публицисты, кто угодно - только не «Элия». Самое большое - он выдает себя состраданием к несчастным жертвам города-спрута, когда пишет свою "Похвалу трубочистам" или "Жалобу на упадок нищенства в нашей столице"; ведь здесь для современников прозвучала, пусть довольно осторожная, насмешка над буржуазными реформаторами, над теми, кто с бедностью борется, выселяя бедняков из великого города.
Несмотря на подчеркнутое нежелание Лэма писать об актуальном, сиюминутном и занять четкую общественную позицию, его друзья из числа "крайних" радикалов, связи с которыми он хранил всю жизнь, понимали, что он "достиг больших удач не потому, что подчинился, а потому что противился духу века... Он движется в обратном направлении" 37. Вместе с тем он "настолько отчаялся в возможности изменить современное общество, что смирился с существующим положением вещей" 38. Но это смирение приводило к своего рода пассивной оппозиции господствующим нравам и вкусам. Как подмечает Хэзлитт, Лэм "не ищет популярности, он уходит в себя... Он упорно предпочитает все незаметное и далекое, сильное только своими скрытыми, молчаливыми достоинствами, и презирает все шумное, связанное с блеском внешних обстоятельств. То, что миновало, по все еще сохраняется в памяти, по его мнению, более подлинно и подает больше надежд на долголетие, чем любая часть сего дня, которая будет забыта завтра...
37 Нazlitt W. The Spirit of the Age. - Complete Works ed. by P. P. Howe, vol. XI. London, 1934, p. 178.
38 Hunt L. Lord Byron and Some of His Contemporaries, vol. II. London, 1828.
201
Он презирает все вульгарные уловки писательства и ханжества, все средства для приобретения известности... Он избегает настоящего и смеется над будущим. Его привязанности обращаются к прошлому, он разбивает свою палатку на окраине существующих нравов" 39.
"Очерки Элии" выполнены в точном соответствии с романтическими представлениями, распространенными в кружке Лэма: воображение поэта должно направить тот единый общий взгляд, то единое умонастроение, которое определяет характер наблюдений и выявляется в каждом оттенка слова и каждом обороте речи, в любой детали и ее освещении. При этом мир внутренний неотделим от внешнего, субъективное от объективного, воспринимающий от воспринимаемого.
Привлекательность очерков заключена более всего в привлекательности и неповторимости отражающейся в них личности автора. Во всех них с необычайной ясностью проявляется тонкий, гибкий ум, оригинально и остроумно играющий своей темой, "исследующий действительность с помощью шутки" (Хэзлитт), чтобы только не ограничить себя "принятым", однообразно серьезным восприятием мира и его проблем.
Вот, например, знаменитый очерк Лэма "Слово о жареном поросенке". Он начинается с ученого введения об истории этого блюда, уходящей в глубь веков, в древний Китай. Он переходит в восторженный гимн нежности и ароматности любимого яства. Попутно выдвигаются спорные "нравственные" вопросы; сожаления о безвременно почившем поросенке сопровождаются утешительными мыслями о том, какого морального урона он избежал благодаря ранней кончине.
Тут все смешно - и псевдонаучность, и мнимая назидательность, и пародийные сентиментальность и поэтичность. Высмеянные штампы научно-философской и проповеднической прозы идут рука об руку с. заезженными поэтизмами. Размышления о беспримесном совершенстве поросенка, отличающем его от человека, одинаково склонного к добру и злу, заключаются восклицаниями о трогательности юного возраста, о прелестных глазках усопшего, подобных падучим звездам.
Невинная жертва, поросенок, в самой гибели своей несет радость и удовлетворение окружающим. От созерцания его судьбы Лэм отвлекается для общих положений: чем угодно следует делиться с друзьями, но не поросятиной! Нельзя, уподобясь Лиру, "раздать все". Не будет ли в этом неблагодарности Творцу? От этих вечных "истин" и насмешки над лицемерием набожных моралистов - переход к воспоминаниям детства с обычным для Лэма парадоксальным заключением: вопреки правилу сожалеть о несовершённых добрых делах, он раскаивается в хорошем, по видимости, поступке: в детстве он отдал нищему подаренный доброй тетушкой кекс, и это было дурно, ибо руководило им "тщеславие самопожертвования" и самонадеянная щедрость".
89 Нazlitt W. The Spirit of the Age. p. 179-180.
202
Почти во всех очерках Элии проявляется широта мысли, презрение к стандартной морали, свобода и естественность чувств.
Так, в очерке "Молитва перед едой" Лэм решается оспорить самый распространенный из христианских обычаев - благодарить бога за предстоящую (или уже законченную) трапезу. Почему нужно возносить молитвы только за материальные блага? А за Мильтона? А за Шекспира - разве не следует произнести слово благодарности?
Молитвы уместны еще быть может, за скудным столом бедняков, но безусловно не дозволительны на пиршестве богачей, предающихся неумеренному чревоугодию, в то время как другие умирают от голода 40. "Жар эпикурейства гасит тихое пламя набожности" 41. За столом пресыщенного роскошью богача "выражать признательность за то, что мы хватаем сверх должного, - значит добавлять ханжество к несправедливости... мы присваиваем себе слишком большую долю щедрот господних, которым надлежит быть общим достоянием" 42.
Ничуть не пренебрегая праздничным весельем и вкусной едой (Лэм тут же честно признается, что отнюдь к ним не равнодушен), он, однако, считает невозможным соединять с гастрономическими удовольствиями фарисейскую набожность и хвалит тех, кто не связан догмами, кто уважает чужие обычаи и не навязывает никому свои.
Так же свободно судит Элия о книгах и спектаклях. У него нет мещанских предрассудков относительно актерского ремесла - актеры для него обитатели волшебной страны, и каждый жест их или интонация, каждая деталь мимической игры полны таинственного значения. Соображения о том, каким должен быть спектакль и его исполнители, чередуются с умиленными воспоминаниями о первом посещении театра - о нетерпеливом ожидании, о страхе, что дождь не позволит добраться до театра, о замирании сердца перед "зеленым занавесом, скрывающим небеса" от маленького зрителя, о наивности и свежести детского восприятия.
В очерке "Об искусственной комедии прошлого века" Лэм в полном противоречии с давно утвердившимся в Англии пуританским негодованием по поводу безнравственности театра времен Реставрации откровенно заявляет, что получает огромное удовольствие от пьес Уичерли и Конгрива, свободных от моральных ограничений: "Они сами по себе целый мир, почти как сказочная страна".43 Лэм порицает современную драматургию, в которой назидание составляет главную задачу: "Мы не смеем останавливаться на изображении или даже упоминании зла. Подобно глупым собакам, мы лаем на тени. Мы боимся заразиться недугом, представленным на сцене, и опасаемся намалеванных язв.
40 Lamb Ch. Grace Before Meat. - Complete Works..., p. 87.
41 Ibid., p. 86.
42 Ibid., p. 89.
43 Lamb Ch. On the Artificial Comedy of the Last Century. - Complete Works…, p.126.
203
В страхе, как бы наша мораль не схватила простуды, мы укутываем ее в просторное одеяло предосторожности, оберегая от дуновения ветра и лучей солнца" 44.
Писатель откровенно радуется, что может "время от времени, в мечтах своих воображать мир без докучных ограничений... К своей клетке н неволе я возвращаюсь посвежевшим и поздоровевшим. Я влачу цепи более терпеливо после того, как дышал воздухом воображаемой свободы" 45.
Книги, пьесы, картины - для Лэма оказываются важнейшей частью жизни. Он не устает говорить о них и о своих переживаниях, с ними связанных. В произведениях старых драматургов, Шекспира и его плеяды, в книгах ученых авторов XVII в., в "Анатомии меланхолии" (1621) Роберта Бертона, в "Церковной истории Британии" (1655) Томаса Фуллера и более всего в "Исповедании врача" (1635-1642) и "Погребении в урне" (1658) Томаса Брауна Лэм ищет то, в чем отказывает ему современная литература: духовную свободу и высокие чувства. Антикварные пристрастия Лэма, так ярко проявившиеся в очерках Элии, обусловлены не стремлением бежать от действительности, а желанием найти в прошлом образцы поведения и мышления, пригодные для него как невольного свидетеля жестоких национальных, классовых и идеологических битв.
Лэм осуждает безотрадную современность и создает собственный мир интересов и увлечений, чаще всего ~ причудливых и необыкновенных. Причудливость эта, мы видели,- особая, странная форма сохранения и утверждения своей личности в обстоятельствах ей неблагоприятствующих, вопреки всему и вся. Так Элия протестует против обезличивающих сил буржуазного прогресса, против нивелировки людей, а их отношений вызываемых деловыми требованиями века экономических достижений и политической реакции.
Чудаки густо населяют "Очерки Элии". К ним относятся и клерки из "Тихоокеанского торгового дома", поглощенные им одним ведомыми интересами, и Миссис Бэттл с ее строгой философией, сосредоточенной на обожаемой игре в вист, в "старые актеры", и прежние учителя ("Христов приют"), и кузина Бриджет, и кузен Джеймс Элия (на самом деле сестра Мери и брат Джон Лэм), и премудрые квакеры ("Молитвенные собрания квакеров"), и "старейшины Иннер-Темпля" - старые законники, и их помощники более скромного звании (среди них Лэм под именем Ловела описывает и своего отца, "человека неисправимой и неудачливой честности", который осмелился вельможу избить рукояткой его собственной шпаги за то, что тот приставал к женщине).
Чудаком Лэм изображает и себя: "Я весь полон сложностей-причуд, настроений, фантазий, непрестанной жажды сочувствия. Мне нужны книги, картины, театры, болтовня, злословие, шутки, двусмысленности и тысячи вздоров" 46. В мистификаторском некрологе, посвященном Элии, он с поддельным сожалением говорит о "старомодной необычности" (quaintness) Элии, для него, однако, естественной.
45 Ibid.
46 Ibid., p. 127.
46 Lamb Ch. Imperfect Sympathies. - Complete Works…, p. 55.
204
"Не многие понимали его, и я не убежден в том, что он всегда понимал себя сам. Он был слишком пристрастен к опасной фигуре-иронии... Самые серьезные споры он прерывал легкой шуткой... своих друзей он выбирал за выраженную индивидуальность характера... Он никогда не любил общество так называемых порядочных людей" 47. Лэм не прощал им неумения прощать, снисходить к неизбежным человеческим слабостям. Сам он был бесконечно снисходителен и запросто принимал у себя таких людей, которых в "приличное" общество не пускают.
Лэм не устает говорить о странностях Элии: он читает преимущественно старые книги и пишет старинным, тяжеловесным слогом; он щеголяет множеством предрассудков и предубеждений - против всего иностранного, например; он, как ребенок, любит мистификации.
Сам Лэм выдавал происшествия из жизни друзей за случившееся с ним самим, приписывал свои сочинения авторам давно минувших дней. Любовь к мистификации нередко приводит к тому, что шутки его почти невозможно отличить от серьезных утверждений. Так, среди прелестей Лондона он упоминает публичные казни: присутствие толпы Лэм считает доказательством того, что "человек во все века тяготел к порядку и хорошему правительству" 49. Сарказм так завуалирован фальшивым гражданским пафосом, что не сразу осознается.
Странности Лэма и Элии - дочти всегда лишь защитная оболочка, нужная, чтобы отстоять себя, свои взгляды и мнения, по сути широкие и лишь для самообороны чудаковатые и забавные. Странности эти скрывают и личную трагедию, и его разочарование в общественной жизни, и "шекспировское" мироощущение, в котором печаль и веселье, ужас и наслаждение составляют единство.
Та же парадоксальность, которая, мы уже знаем, отличает внутренний и внешний облик Лэма, характерна и для его творчества, и более всего - для "Очерков Элии". В них сочетаются стиль преднамеренно архаический, подражающий прозе писателей XVI-XVII вв., и стиль живой, разговорный, выдающий в авторе чудесного собеседника. Длинные, комически запутанные периоды, пародирующие старомодную ученость, соседствуют с коротенькими, чуть ли не односложными предложениями. Бесцветные и отвлеченные понятия, абстрактные существительные отсутствуют: зато теснятся в беспорядке и щедром изобилии образы и слова конкретные, простые, почти всегда необычные и неожиданные. Лэм не скупится на юмористическое словотворчество, вроде, например unpennied (обескопееченный), blacknesses (черноты), swinehood (свинский род), на каламбуры и игру слов, на замысловатые, пространно развернутые метафоры нередко заставляло критиков думать, что эссе Лэма описывают очень маленький и мелкий мир.
В стилистический прием превращается и усиленно подчеркиваемая Лэмом несерьезность его очерков. Запечатленное в них внимание к пустякам
47 Lamb Ch. A Character of the Late Elia. - Complete Works…, p. 371-372.
48 Lamb Ch. The Londoner, p. 376.
205
Но этот малый мир на самом деле - велик и серьезен, в микрокосме преломился макрокосм. В этом отношении Лэма можно сравнить с его блестящей современницей Джейн Остен; как и она, on описывает как будто закоулки жизни, но в них отразились законы, управляющие жизнью целого материка.
Очерк под легкомысленным названием "Современная галантность" неожиданно оборачивается пылким протестом против общественного лицемерия, побуждающего много и демонстративно толковать об изысканном, джентльменском отношении к женщинам, в то время как их с варварской жестокостью превращают в домашних рабынь, нагружают непосильной работой и даже публично предают телесным наказаниям. Начав шутя, Лэм кончает искренней злостью.
Актуальность Лэмова протеста великолепно подтверждается таким примером: когда на казнь через весь город вели шесть человек, приговоренных к повешению за ограбление церкви, во главе процессии шествовал шериф и возвещал: "Я есмь воскресение и жизнь" 49, Если вспомнить с каким ожесточением стремился Байрон сокрушить твердыню английского фарисейства (cant) и как дорого заплатил за свою смелость, протест Лэма может быть оценен по достоинству.
Каков же мир, описываемый Элией? Перед нами любовно воспроизведенные черты огромного города, панорама нескончаемой пестроты и разнообразия. Старинные, многовековые здания со всех сторон теснимы новыми строениями; тихие узенькие переулочки соединяют шумные, оживленные улицы; щеголихи разъезжают в экипажах и каретах, а смиренные труженики столицы - те, что встают на рассвете, когда мир моды ложится почивать после весело проведенной ночи, - устало бредут пешком. Очерки о трубочистах и нищих хорошо передают эти грустные контрасты гордой столицы мира, какой почитал себя Лондон. Лэм ни о чем не говорит прямо, но ведет своих читателей к умозаключениям, явно противоречащим господствующей системе взглядов. Разве можно назвать великим город, если от нищих он избавляется, только насильственно изгоняя их из своих стен? Если его самые маленькие обитатели подвергаются таким истязаниям, как мальчики-трубочисты (единственным ярким событием их жизни оказывается бесплатный обед из пива и сосисок - раз а год!)? Если школьники Лондона голодают, а чиновники тупеют от бессмысленного труда? Если рассказать правду обо всем этом опасно?
Вместе с тем в очерках Элии явственно отразилась и бурно растущая интеллектуальная жизнь Лондона. Официальная консервативная идеология крайне неблагоприятствовала музам, но они расцветали в войне с нею, и Лэм с увлечением повествует об этих победах. Как он описывает игру замечательных актеров, отдававшихся своей роли с полным самозабвением и с "истинным поэтическим энтузиазмом", как передает восторги зрителей и посетителей картинных галерей и особенно - переживания читателей! Книги составляет для Лэма страну чудес, такую же реальную, как сама действительность. О наслаждении ночных бесед с друзьями в сафьяновой обложке говорят многие очерки Элии.
49 Howe W. D. Charles Lamb and His Friends, New York, 1944, p. 8.
206
В прихотливой и неожиданной форме Лам высказывает множество тонких и проницательных суждений, исходящих из романтической концепции искусства. Таковы, например, его мысли о воображении (святая святых романтиков). В повествовательных и описательных очерках Элии оно призывается для того, чтобы озарить светом неприметные, будничные явления, обычные городские сценки, пейзажи. Остро субъективно воспринятые, они складываются в объективное свидетельство о времени и его особенностях.
Свидетельство это тем более правдиво, что исходная точка зрения Лэма - неизменно точка зрения простого человека. От его имени он сетует, что сокровища Вестминстерского аббатства теперь доступны лишь за высокую плату, его страдания описывает по всякому поводу и без повода. Для Лэма нет темы слишком мелкой или недостойной. Точно так же, как в своих теоретических сочинениях он возмущался теми, кто видел в Хогарте только пошлого зубоскала, посвятившего себя воспроизведению «низкой» натуры, хоть в жизни нет ничего недостойного искусства, - так и в собственных очерках Лам не боится низменных сюжетов и персонажей. Смиренные клерки в старые актеры интереснее для нею, чем коронованные особы; маленький школьник, одиноко скитающийся по улицам города во время каникул, страхи и печали детства важнее, чем великие события.
Между тем как принц-регеит в "Очерках" упоминается только для того, чтобы рассказать о его безвкусной в грубой шутке, насмерть перепугавшей гостей во время дворцового празднества и давшей им затем повод для беспардонной лести, - люди маленькие, ничем не примечательные неизменно оказываются для Лэма предметом трогательного в пристального внимания.
Вслед за своим учителем Вордсвортом Лам хочет показать необычное в обычном, подвергнуть реальные лица и события преображающему воздействию фантазии, хочет говорить о том, что было, есть а будет, - но в свете поэтической субъективности авторского восприятия. Романтические и реалистические тенденции в очерках Лама взаимодействуют. Недаром молодой Диккенс, проходя отколу романтизма, учился и у Элии умению воспроизводить Лондон и его смиренных обитателей. Ему была близка демократическая, гуманистическая направленность "Очерков" - так же как в редко высказываемая, но всюду подразумеваемая неприязнь автора к вышестоящим.
Можно предположить и известное влияние на Диккенса портретного искусства Лэма, его пристрастия к необыкновенным персонажам, выбивающимся из шаблона и противостоящим самодовольному и ограниченному "здравому смыслу" английского буржуа.
207
Анализ характеров у Лэма необычайно тонок, так как обнаруживает в них десятки комических внутренних противоречий. С точки зрения Лэма, все они важны, ибо доказывают сложность человеческой природы, всегда интересной, всегда богатой, даже в самых смешных своих проявлениях. Замечателен, например, портрет кузена Джеймса Элии, человека, сотканного из несоответствий: импульсивности - и холодного расчета, бурного темперамента - и флегматичности, страстного прожектерства - и боязливого недоверия к эксцентричности других ("Мои родственники").
По этому же принципу написаны и все другие портреты в очерках, в том числе и автопортрет Элии. Подчеркивание алогизма, нелепости, непрактичности - в глазах Лэма, черт забавных, но безусловно положительных, - имело целью скомпрометировать буржуазный утилитаризм и вообще коммерческий, меркантильный дух времени. Лэм славит простофиль, наивных и бесхитростных, беспомощных в деловой жизни. Ему они милее, чем умники, причастные к этой жизни и свойственной ей борьбе интересов ("День всех дураков").
Приступая к крошечной серии эссе под общим названием "Распространенные заблуждения" (в "Последних очерках Элии"), Лэм скромно объявляет, что намерен противопоставить "свое неразумие мудрости народов" 50. Он опровергает пошлые изречения житейской философии собственников, которые, рядясь в благочестие, стремятся внушить низшим классам покорность. К таким затасканным речениям относятся, например, "неправедный доход не идет на пользу", "бедняки подражают порокам богачей", "достаточно - это уже праздник", "вставать надо с жаворонками, а ложиться с ягнятами".
Все эти обобщения раздражают Лэма своим лицемерием и догматизмом. Подобные прописные истины настолько банальны, что в сложности современного бытия оборачиваются циничной ложью. Удивительно, как торопятся богатые моралисты осудить бедняка, который бежит в трактир из холодного, голодного дома, где кричат больные дети и бранится истерзанная нуждой жена! Элии такие суждения глубоко противны. Сочетание жестокости и фарисейства, так едко высмеянное великими английскими реалистами XIX в., увидел, понял и запечатлел еще Чарльз Лэм.
* * *
В своих очерках Лэм отвергает унылые трюизмы господствующей морали и утверждает естественную нравственность доброты, радушия и терпимости. Взаимная поддержка, дружеское общение, радость и веселье верность старым национальным праздникам и обычаям, а в то же время - право на самобытность, на выражение собственной личности вопреки косности и ханжеству господствующих нравственных норм - вот что хочет он внушить своим читателям.
50 Lamb Ch. Complete Works… p. 906.
208
Лэм показывает необычайную сложность действительности, чаще всего грустной и смешной вместе, дисгармоничность души человеческой, противоречивость ее побуждений, трудно уловимые пути чувства и мысли. Он анализирует тончайшие их оттенки, раскрывает их несоответствие установившимся представлениям. Так же как отвергает он принятые моральные понятия, так же опрокидывает предписания литературного стиля своего времени. Богатство, поэтичность, свежая образность стиля Лэма, питавшаяся его близостью в к старой литературе, - к истокам развития английского языка, - и к живому, разговорному языку современников, характерные для него синтаксические и лексические вольности, ненависть к штампам, пристрастие к пародии, парадоксам и словесной игре приобщают «Очерки Элии» к романтической «революции» в литературе, которая открыла дорогу реалистам середины прошлого столетия.
В Англии до сих пор очень высоко ценят Лэма, часто по разным поводам вспоминают и цитируют его, числят среди лучших мастеров литературы Британии. В нашей стране он известен очень мало. За исключением случайных и давно устаревших переводов XIX в., а также многочисленных переизданий лэмовских «Рассказов из Шекспира» для детей, из сочинений писателя у нас почти ничего не было опубликовано.
«Очерки Элии» - лучшее творение Чарльза Лэма - впервые предстает перед нашим читателем.
