Sera tamen respcxit Libertas *
Вергилий
Я клерком в Лондоне служил.
0'Киф 1
Если тебе, читатель, может статьей, выпала доля утратить золотые годы жизни твоей - сияющую юность - в томительной кабале службы; провести твои тюремные дни сквозь средний возраст вплоть до дряхлости и серебряных волос без всякой надежды на облегчение и передышку; жить, позабыв о том, что такое каникулы, или вспоминать о них лишь как о привилегии детства, тогда и только тогда ты сможешь понять всю ценность обретенной мною свободы.
Миновало тридцать шесть лет, как я занял свое место за конторкой на Минсинг-лейн. Печально было в четырнадцать лет от изобилия времени, отдаваемого забавам и играм, от часто повторяющихся в школьные дни вакцаций перейти к восьми-, девяти-, а порою и десятичасовому пребыванию в счетной конторе. Но время частично примиряет нас с чем угодно. Постепенно я свыкся со своей участью, угрюмо свыкся, как дикие звери в клетках.
* Поздно, однако, взглянула Свобода (лат.).
169
Воскресеньями, правда, я мог располагать по своему усмотрению; воскресенья прекрасны, ибо установлены для благочестивых занятий, но именно по этой причине они менее всего подходят для развлечения и отдыха. Особенное уныние нагоняет на меня воскресенье в городе; в самом воздухе я ощущаю тяжесть. Мне недостает веселых выкриков Лондона, музыки, певцов баллад, гула и суетливого рокота улиц. Немолчные колокола подавляют меня. Закрытые лавки вызывают во мне отвращение. Гравюры, картины, бесконечные сверкающие выставки мишуры и безделок и выложенных торговцами напоказ товаров, все, что в будние дни придает столько прелести блужданиям по менее шумным улицам нашей столицы, - всего этого нет. Нет книжных развалов, в которых можно не спеша, с наслаждением рыться. Нет озабоченных лиц, развлекающих праздного, когда он мимоходом всматривается в них, - ведь лик заботы, контрастируя с нашим временным отчуждением от нее, чарует нас. Не видать ничего, кроме несчастливых - или в лучшем случае полусчастливых - физиономий досужих приказчиков или мелких торговцев, да fine кое-где отпущенных со двора служанок, которые за неделю так привыкают к своему рабству, что почти полностью теряют способность радоваться свободному часу и явно томятся пустотой этого дня со всеми его удовольствиями. Даже у тех, кто бродит в этот день по полям, вид какой угодно, но только не радостный.
Помимо воскресений, у меня было по одному дню на пасху и на рождество, не говоря уже о целой неделе летом, когда я мог дышать воздухом моих родных полей в Хертфордшире. Последнее было для меня великим благом, и только упование, что оно возвратится, поддерживало меня, я убежден, в течение всего года и делало сносной мою темницу. Но когда приходила эта неделя, оправдывал ли сиявший издали призрак возлагаемые на него надежды? И не была ли она скорее чередой семи тревожных дней, растраченных на беспокойную погоню за удовольствиями и исполненных докучных забот о том, как бы выжать из этих дней все, что возможно? Где был покой, где обещанный отдых? Прежде чем я успевал их отведать, заветной недели как не бывало. Я снова сидел за конторкой, подсчитывая, что пятьдесят одна тоскливая неделя должна пройти до того, как наступит следующая краткая передышка. Все-таки упование на ее приход как-то освещало мрак моего узилища. Без этого, как я сказал, я едва ли бы вынес мой рабский удел.
Независимо от налагаемых службой стеснений, меня ни на мгновение не покидало чувство (быть может, простая блажь), что я не способен заниматься делами. В последние годы это чувство усилилось до такой степени, что стало явственно проступать в чертах моего лица. Здоровье в доброе расположение духа меня оставили. Я непрестанно боялся, что столкнусь с какой-нибудь сложной задачей, с которой мне будет не справиться.
170
Помимо моего дневного порабощения, я был рабом и ночью, в сновидениях, и просыпался, охваченный ужасом перед воображаемыми неверными записями в конторскую книгу, ошибками в подсчетах и прочим в таком же роде. Мне стукнуло пятьдесят лет, и у меня не было ни малейших видов на избавление. Я как бы прирос к конторке, и ее древесина вошла в мою душу.
Сослуживцы иногда подшучивали над беспокойством, которое читалось в моих чертах. Но я не знал, что оно возбудило подозрения кого-либо из моих нанимателей до тех пор, пока пятого числа минувшего месяца - этот день навсегда останется в моей памяти - Л., младший из совладельцев фирмы, отозвал меня в сторону, не обинуясь, укорил за мой дурной вид и откровенно спросил, что причиною этому. В ответ я честно признался в своем недомогании и добавил, что опасаюсь, как бы мне со временем не пришлось оставить службу в его конторе. Он, разумеется, сказал несколько слов мне в ободрение, и мы на этом расстались. Всю неделю мне казалось, что моя откровенность была крайне неосторожной, что я глупо снабдил его удобным предлогом и сам приуготовил свое увольнение. Так миновала неделя, самая тревожная, я глубоко убежден, за всю мою жизнь, как вдруг вечером двенадцатого апреля, когда я уже собирался покинуть свою конторку и уйти домой (это наверно было часов около восьми), мне сообщили грозное приглашение предстать перед фирмой, собравшейся в полном составе в страшной дальней гостиной. Я решил, что несомненно пришло мое время, что я сам погубил себя и сейчас мне объявят, что больше во мне не нуждаются. Л., как я видел, улыбнулся, заметив, до чего я испуган, и это меня чуточку успокоило, но тут Б., старший из совладельцев, к величайшему моему изумлению обратился ко мне с самою настоящею речью относительно длительности моей службы у них и моем достойном всяческой похвалы поведении в течение всего этого времени (черт подери! промелькнуло у меня в голове, с чего он взял это? Право же я никогда не был о себе такого высокого мнения). Он начал распространяться о целесообразности ухода на покой по достижении известного возраста (как затрепетало при этих словах мое сердце!), затем обратился ко мне с вопросами о размерах моего личного состояния, каковое весьма незначительно, и кончил предложением, подтвержденным тремя его степенно кивнувшими компаньонами, принять от торгового дома, которому я так беспорочно служил, пожизненную пенсию в размере двух третей обычного моего содержания - о таком я и мечтать не мог! Не знаю, что я ответил, охваченный изумлением и благодарностью, но они сочли, что я принял их предложение, и мне объявили, что с этого часа я могу беспрепятственно оставить службу у них. Я отвесил неловкий поклон и ровно в десять минут девятого ушел домой - навсегда. Этим великодушным благодеянием - признательность не дозволяет мне умолчать об их именах - я обязан отзывчивости самой щедрой фирмы на свете, торговому дому Болдеро, Мерриуисера, Бозанкета и Лэйси.
171
Esto perpetual *
Первые день-другой я был потрясен и ошеломлен, лишь отвлеченно понимая, какая мне выпала радость; я был слишком растерян, чтобы ощущать ее всем существом. Я бродил взад и вперед, считая, что счастлив, и зная, что это вовсе не так. Я оказался в положении узника старой Бастилии, после сорокалетнего заключения внезапно выпущенного на волю. Я едва доверял самому себе. Это было похоже на переход от исчисляемого времени к вечности, ибо, располагая полностью своим временем, человек живет как бы в вечности. Казалось, у меня в руках столько времени, что я никогда не научусь распоряжаться им. Из бедняка, бедного временем, я внезапно был вознесен к обладанию несметным богатством; я не мог, как ни силился, увидеть границы моих владений; мне нужен был эконом или здравомыслящий управитель, чтобы сладить с моими поместьями во времени. Да будет позволено мне предупредить тех кто состарился в кипучих трудах, что прекращать привычную деятельность нужно не сразу, не легко и бездумно, но тщательно взвесив свои внутренние возможности, ибо тут может таиться опасность. Я ощущаю это на себе, но знаю, что внутренних возможностей у меня достанет; и теперь, когда первые головокружительные восторги утихли, я обрел душевное равновесие и спокойно наслаждаюсь своим положением. Я никуда не спешу. Теперь, когда у меня сплошные каникулы, их как бы и вовсе нет. Если время меня тяготит, я могу убить его на прогулке; но я не гуляю весь день напролет, как некогда в часы быстротекущих досугов, проходя по тридцать миль за день. Если время смущает и тревожит меня, я могу убить его, предаваясь чтению, но я не читаю без меры, запоем, как тогда, когда, не имея другого времени, кроме времени при свече, я в минувшие зимы обычно изнурял свою голову и зрение. Я гуляю, читаю или мараю бумагу (как сейчас, например), когда на меня стих найдет. Я больше не гоняюсь за удовольствиями; пусть они сами приходят ко мне. Я подобен тому человеку,
... что только родился, и вот идут
К нему года, грядущие из неких
Зеленых далей 2.
"Года", скажете вы! "На что еще рассчитывает этот отслуживший простак? Ведь он только что сообщил, что ему перевалило за пятьдесят".
Номинально я и вправду прожил пятьдесят лет. Но отнимите из них часы, которые я жил для других, а не для себя, и вы увидите, что я все еще молод. Ведь единственное время, которое человек может назвать своим собственным, - только то, что он тратит на себя самого; остальное, хоть в известном смысле может считаться прожитым, принадлежит кому-то другому, а не ему. Остаток моих скудных дней, долгий ли, короткий ли, для меня увеличится по крайней мере втрое. Следующие десять лет моей жизни, если я протяну так долю, будут длиться для меня столько же, сколько любые тридцать из предшествующих. Это вытекает из непогрешимого тройного правила.
* Да будет он незыблем! (лат.).
172
Среди странных фантазий, осаждавших меня сразу после обретения мною свободы, - следы их не стерлись еще и поныне - была и такая, будто пронеслось уже много времени с той поты, как я покинул контору; я не мог воспринимать ее как недавнее прошлое. Совладельцы и клерки, с которыми я был так тесно связан столько лет и так много часов всякий день, после того как я внезапно оторвался от них, для меня как бы умерли. В трагедии сэра Роберта Хауарда 3 есть чудесное место, где он говорит о кончине друга, и оно может хорошо пояснить эту фантазию:
Он только опочил, -
Слезы пролить я даже не успел,
Но в столь далекий скрылся он предел,
Что время должно мерить между нами
Тысячелетьями, а не годами.
Чтобы рассеять это тягостное чувство, я принудил себя побывать среди них раз или два; посетить моих старых товарищей по конторке, моих собратьев по профессии, которых я оставил позади на боевом посту. Бесконечная приветливость, с какою они мет приняли, не могла полностью восстановить милую близость, которой я прежде наслаждался в их обществе. Мы припомнили несколько старых шуток, но они показались мне мало смешными. Старая конторка моя, крюк, на который я вешал шляпу, перешли в пользование другого. Я понимал, что иначе и быть не может, но мне это было неприятно. Чёрт меня побери, если, покидая старых сотоварищей, верных соратников, разделявших со мной труды на протяжении тридцати шести лет, смягчавших шутками и занятными головоломками ухабы на моем служебном пути, я не почувствовал легких укоров совести - не будь их, я был бы отъявленной скотиной! Или мой прошлый путь, в конце концов, не так уж ухабист, и я попросту неженка? Что ж, теперь слишком поздно раскаиваться и к тому же я знаю, что эти мысли - плод обычных при таких обстоятельствах заблуждений. Но сердце у меня защемило: ведь я насильственно разорвал связи с моими сослуживцами. Это было по меньшей мере неучтиво. Пройдет какое-то время, прежде чем я окончательно примирюсь с разлукой. Прощайте, старые дружки, впрочем, совсем не надолго, ибо с вашего позволения я буду к вам приходить еще и еще. Прощайте, сухой, саркастичный и доброжелательный Ч.; мягкий, медлительный в движениях и обходительный Д.; услужливый, всегда готовый помочь Пл.! Прощай и ты, мрачное здание, подстать старине, временам Грешэма и Виттингона, величественный Дом купцов 4, со всеми твоими запутанными переходами и лишенными света закрытыми помещениями, где свечи полгода заменяли солнечный свет; нездоровый споспешествователь моего благоденствия, суровый кормилец мои, прощай! В тебе, а не в безвестном собратий какого-нибудь странствующего книгопродавца остаются мои "сочинения". Пусть они, громоздясь на прочных полках, пребудут в покое, как я, уйдя от трудов; после себя я оставил рукописных фолиантов поболее, чем Фома Аквинский,5 и точно таких же полезных! Свою мантию я завещаю вам.
173
С первого моего сообщения прошло две недели. За этот срок я приблизился к успокоению, но его не достиг. Я, правда, хвастался, что мои волнения улеглись, но это лишь относительно справедливо. Что-то от первоначального смятения все еще сохранялось - неприятное ощущение новизны, ослепительный для слабого зрения непривычный свет. Мне поистине недоставало старых цепей, словно они были неотъемлемой принадлежностью моего наряда. Я походил на бедного монаха-картезианца,6 внезапно после строгой дисциплины обители возвращенного каким-то переворотом в мир. А теперь - я словно никогда не знал над собою никакого хозяина, кроме самого себя. Для меня нынче вполне естественно отправиться, куда мне захочется, делать все, что захочется. В одиннадцать часов дня я оказываюсь на Бонд-стрит, и мне представляется, будто я там разгуливал в этот же час и в былые годы. Я сворачиваю на Сохо,7 чтобы покопаться в книжном развале, и мне чудится, что вот уже тридцать лет я собираю библиотеку. В этом нет для меня ничего странного или нового. Я оказываюсь в утренний час перед прекрасной картиной. Разве когда-нибудь было иначе? Что стало с Фиш-стрит-хилл? Где Фенчерч-стрит? Камни старой Минсинг-лейн 8, вековечные плиты, которые я истачивал тридцать шесть лет своими ежедневными странствиями, шагам какого источенного трудом клерка гулко отвечаете вы теперь? Я топчу более светлые плиты Пелл Мелл 9. Сейчас часы Биржи, а я поразительным образом стою среди мраморных рельефов лорда Элгина 10. Когда я дерзнул сравнить перемену в моем положении с переходом в другой мир, никакой гиперболы в этом не было. Время в каком-то смысле для меня остановилось. Я больше не ощущаю смены времен года. Я не знаю, какой сейчас день недели или какое число. Каждый день бывал для меня когда-то особо окрашен в ряду других, не похожих на него дней, и это зависело от его удаленности или близости к следующему воскресенью. У меня были особые чувства по средам, особые переживания в субботние вечера. Дух каждого дня на всем его протяжении явственно витал надо мною, воздействуя на мой аппетит, настроение и т.п. Призрак ближайшего дня вкупе с мраком пяти последующих ложился тяжелым грузом на мои скромные субботние развлечения. Какие чары отмыли этого эфиопа добела? Что сталось с черным понедельником? Теперь все дни для меня одинаковы. Даже воскресенье - это, как я слишком часто чувствовал, незадачливое подобие праздника, такое мимолетное и беспокойное из-за желания урвать от него как можно больше удовольствия, -сравнялось с любым днем недели. Теперь я могу пойти в церковь, не ропща, как бывало, что это вырывает из праздника огромный кусок. У меня есть время на все. Я могу навестить занемогшего друга. Я могу оторвать погруженного в дела человека, когда он более всего занят. Я могу поглумиться над ним, приглашая его отдохнуть в это чудесное майское утро вместе со мною в Виндзоре 11. Наблюдать, как горемычные труженики, которых я оставил позади себя в мире, погружены в треволнения и заботы, как они, словно фабричные лошади, трудятся, изнемогая, в том же извечном кругу - удовольствие в духе Лукреция 12. И ради чего все это? У человека никогда не может быть ни слишком много времени для себя, ни слишком мало дела. Будь у меня крошечный сын, я бы дал ему имя Ничего Не Делай, и он у меня ничего бы не делал. Человек, я глубоко убежден, пока действует, пребывает за пределами своего естества. Я всецело за жизнь созерцательную. Не разразится ли благостное землетрясение и поглотит эти проклятые хлопчатобумажные фабрики? Возьмите у меня этот хлам, эту конторку и выкиньте ее прочь
Подальше, хоть ко всем чертим
Я больше не ***, клерк фирмы и т. д. Я в отставке и на досуге. Меня можно встретить в прекрасных садах, меня уже узнают по моему безмятежному лицу и беззаботным телодвижениям, когда я прогуливаюсь неспешными шагами и без определенной цели. Я хожу повсюду, а не только гуда и обратно. Говорят, что во всем моем облике начинает проступать некое выражение dignitatis,* которое, как и другие мои добрые качества, гак долго было погребено. Я заметно врастаю в светскую жизнь. Когда я беру в руки газету, я читаю отчеты об опере 13. Opus operatum est **. Я сделал все, что мне в этом мире было предназначено сделать. Свою урочную работу я выполнил, и остаток дня принадлежит мне.
Впервые - в "London Magazine" (май 1825 г.) Этот очерк, основанный на собственных воспоминаниях и лишь в деталях уклоняющийся от истины, может быть, более всех остальных проникнут глубоким личным чувством и горестными мыслями о трех с лишним десятилетиях, отданных немилой, обременительной службе. Несколько позже в письме к Вордсворту от 6 апреля 1825 г. Лэм скажет: "...после тридцати грех лет рабства, я, ныне свободный человек, имеющий 441 фунт годового дохода до конца моих дней, в это самое ясное апрельское утро, в одиннадцать часов сижу в собственной комнате...".
1 Sera tamen... О'Киф - первая цитата - из "Эклог" Вергилия (I, 28). В первой публикации очерк разбит на две части, и эпиграф из 0'Кифа (см. с. 256, примеч. 1) предшествовал второй, начинающейся словами: "Спустя две недели...".
2 ... "Зеленых далей. - Неточно приведенные строки из пьесы Томаса Миддлтона (см. с, 213, примеч. 27) "Мур из Квинбиро" ("Mayor uf Queeuborough", акт I, en. 1).
259
8 Роберг Хауард (Howard, 1626-1698) - английский драматург. Стихи, цитируемые Лэмом, - из его трагедии "Весталка Девственница, или Матроны Рима" "The Vestal-Virgin, or the Roman Ladies", акт V),
4 ...временам Грешэма и Виттингтона, величественный Дом купцов... - Речь идет о здании Ост-Индской компании. Грешэм (Gresharn) Томас (1519?-1579) - основатель Биржи в Лондоне. Виттингтон (Whittington) Ричард (ум. 1423) - сын торговца, ставший впоследствии мэром Лондона. С его именем связан рад легенд.
5 Фома Аквинский - см. с. 223, примеч. 22.
6 бедного монаха-картезианца... - см. с. 230, примеч. 4.
7 Сохо - район в Лондоне; первоначально так называлась усадьба герцога Монмута, находившаяся здесь во времена Карла II. Само слово "Сохо" является охотничьим восклицанием. Во времена Лэма Сохо был знаменит книжными лавками и развалами.
8 Фиш-стрит-хилл... Фенчерч-стрт... Минсинг-лейн... - улицы в Лондоне. Фиш-стрит-хилл - см. с. 229, примеч. 9. Фенчерч-стрит - улица в центре города, являющаяся продолжением Ломбард-стрит в восточном направлении; Минсинг-лейн - переулок, отходящий от Фенчерч-стрит по направлению к Темзе.
9 Пелл Мелл - см с. 238, примеч. 14.
10 , .. рельефов лорда Элгипа - см с. 250, примеч. 20.
11 Виндзор - пригород Лондона, долгое время бывший летней резиденцией английских королей. Царствующая в Англии Ганноверская династия официально называется Виндзорской. Сам Виндзор знаменит старинным замком и парком.
12 ... удовольствие в духе Лукреция… - Тит Лукреций Кар (1 в до н э.)- древнеримский поэт-философ, автор философской поэмы "О природе вещей" ("De rerum natura"), излагающей учение древнегреческого мудреца Эпикура (342- 270 до н. э.); Эпикур утверждал, что безмятежность и уклонение от чувственных наслаждений составляют достойную цель жизни.
13 ... я читаю отчеты об опере. - Здесь игра слов: отчеты об опере означают отчеты об оперных спектаклях, но в латинском языке "opera" есть множественное число от "opus" - дело.