Наш бедный друг, здоровье которого несколько месяцев было очень расстроено, отдал, наконец, последний долг природе.
По правде говоря, время его уже истекло. Запасы своего юмора (не уверен, что их было много) он почти исчерпал, а два с половиной года существования вполне сносный срок для призрака.
Теперь я волен признаться, что многие из возражений, которые выдвигались против сочинений моего друга, были справедливы. Скажу прямо - они примитивны, недоделаны, неуклюжи, выряжены в уборы жеманно старинных словечек и оборотов. Будь они иными, они не могли бы принадлежать ему; а уж лучше пусть писатель будет естествен в приятной ему старомодной странности, чем притворно усвоит себе так называемую естественность, ему чуждую. Иные называли его творения эгоцентричными, не зная, что, хотя говорит он как бы о себе, речь на самом деле идет о другом: так, в одном из прежних очерков - довольно и одного примера - он в полном несоответствии с историей дней своей юности от первого лица (его любимый прием) живописует заброшенность деревенского мальчика, оторванного от друзей и родных и отданного в столичную школу. Если можно назвать эгоцентричным обыкновение сплетать и соединять с собственным "я" горести и привязанности других, превращая себя во множество лиц или сводя множество лиц к одному себе, тогда искусный романист, который вводит героя или героиню и заставляет их говорить о себе, и есть самый великий из всех эгоцентриков; между тем его никто в такой узости взглядов не обвинял. А как избегнет упрека драматург, куда более напряженно чувствующий, если он под видом страстей своих персонажей безнаказанно дает волю глубоко затаенным своим чувствам и скромно рассказывает собственную историю?
158
Покойный друг мой был во многих отношениях человеком странным. Кто не любил его, ненавидел его, а некоторые из тех, что любили, впоследствии становились его горькими ненавистниками. Уж очень мало он, по правде сказать, задумывался над тем, о чем он говорит - и при ком. На время и место он внимания не обращал и выпаливал, что первое приходило в голову. Люди твердых религиозных взглядов почитали его вольнодумием, в то время как сторонники противных мнений видели в нем ханжу или полагали, что он неверен собственным принципам. Его мало кто понимал, и я не вполне убежден в том, что он сам всегда понимал себя. Он был слишком пристрастен к опасной фигуре - иронии. Он сеял сомнительные речи и пожинал простую недвусмысленную ненависть. Самые важные споры он прерывал легкомысленной шуткой, хотя, пожалуй, и уместной для понимания их. Кто любил поговорить пространно и долго, его терпеть не мог. Непринужденность его ума в сочетании с непреодолимыми дефектами речи мешали ему стать оратором, и он, по-видимому, ни за что не хотел, чтобы другие выступали при нем в этой роли. Он был мал ростом и ничем с виду не примечателен. Я не раз видел, что в так называемом хорошем, но чуждом для него обществе он молчал и все принимали его за чудака, пока какая-нибудь неудачная случайность не вырывала у него заикающегося, бестолкового каламбура (не совсем бессмысленного, быть может, если правильно понять его), и это определяло его роль в тот вечер. У него всегда было - или пан, или пропал, но в девяти случаях из десяти он ухитрялся наделать себе таким способом кучу врагов. Его замыслы были лучше, чем их осуществление, и самые удачные его экспромты производили впечатление вымученных. Его обвиняли в покушении на остроумие, в то время как он лишь изо всех сил старался выразить словами свою мысль. Приятелей он выбирал из тех, кто проявлял какие-то особенные черты характера. Поэтому в его кругу было мало ученых и профессиональных литераторов. Он водился по большей части с людьми, лишенными средств, а поскольку для них самое несносное это джентльмен с постоянным (хотя бы в скромным) доходом, то он слыл среди них за скрягу. В этом они, насколько я мог судить, ошибались. Его intimados,* признаться по правде, были в глазах света довольно растрепанной компанией. Он нашел их на поверхности водных просторов общества, и не то цвет этих сорных трав. не то еще что-то в них ему понравилось. Репьи цеплялись к нему ~ но репьи эти была добрые и любящие. Он никогда не дорожил общением с так называемыми порядочными людьми, Если кто-нибудь из них приходил в негодование (а обиды неизбежно возникали), он ничего поделать не мог. Когда его упрекали в том, что он не делает уступок чувствам порядочных людей, он в свою очередь обычно спрашивал, в чем эти порядочные люди когда-либо уступали ему. Он был умерен в еде и развлечениях, но совсем воздержанным его никто бы не назвал. Только индейским зельем он, можно сказать, злоупотреблял. Оно, по его словам, облегчает разговор. И правда, по мере того как теплый дымок поднимался ввысь и болтовня его оживлялась, словно устремляясь на простор, узы, связывавшие его язык, ослабевали, в заика превращался в государственного мужа.
* близкие (исп.).
159
Не знаю, радоваться мне или огорчаться уходу моего друга. Его шутки начали стареть, его истории каждый мог видеть насквозь. Он чувствовал приближение старости и хотя делал вид, будто цепляется за жизнь, связи его с нею заметно слабели. Недавно в разговоре со мной на эту тему он выразился с мелочностью, которую я считал недостойной его. Во время прогулки в Шеклуэлле - в загородном уединении, как он выражался, ему показалось, что ученики местной фабричной школы, повстречавшись с нами, поклонились и приветствовали его как-то особенно. "Они принимают меня за приезжего попечителя", - пробормотал он сокрушенно. Он до ужаса, до нелепости боялся выглядеть важным провинциалом. Ему представлялось, что он с каждым днем все более приближается к этому типу. Ему особенно претило обращение с ним как с человеком значительным и почтенным, и он остерегался признаков возраста, который дает право на такое обращение. Сколь возможно, он предпочитал водить знакомство с теми, кто был моложе его. Он не подстраивался к течению времени, - оно влачило его за собой. Его повадки не соответствовали его годам. Уже будучи мужчиной, он оставался мальчиком. Toga virilis * никогда не шла ему. Впечатления детства слишком врезались в его сознание, и он отвергал докучливую дерзость возмужалости. Это - слабости, но каковы бы они ни были, они - ключ к объяснению некоторых его писаний.
"Предисловие" принадлежит самому Лэму в впервые опубликовано в "London Magazine" (январь 1823 г.). В составе "Последних очерков" появилось в марте 1833 г.