Люди - гласит одна китайская рукопись, которую мой приятель М. 1 имел любезность прочесть и растолковать мне, - первые семьдесят тысяч веков своего существования ели мясо сырым, отдирая или откусывая его прямо от животного, как это принято и по сей день в Абиссинии. На эту пору достаточно недвусмысленно указывает великий Конфуций во второй главе своих "Земных изменений", где некий золотой век он называет термином Чофань, в дословном переводе "досуг повара". Дальше в рукописи говорится о том, что на искусство жарения (и притом на от крытом огне - этот способ я считаю старшим братом всех прочих) на толкнулись совершенно случайно при нижеследующих обстоятельствах Однажды утром свинопас Хо-ти, собравшись, как обычно, в лес за кормом для свиней, оставил свою хижину па попечение старшего сына, долговязого юного увальня, и тот, будучи не в меру склонным баловаться с огнем, как это свойственно многим молодым людям его возраста, обронил несколько искр на пучок соломы; та мгновенно воспламенилась, огонь перекинулся на все их убогое жилище и превратил его незамедлительно в пепел. Вместе с лачугой (как вы легко можете себе представить, жалким шалашом самого допотопного вида) погибло и нечто гораздо более ценное, а именно великолепный помет недавно опоросившейся свиньи, численностью не менее девяти штук. Китайские свиньи, насколько мы можем судить по дошедшим до нас памятникам, испокон веков почитались на всем Востоке самой лакомой пищей.
126
Вы поймете, что Бо-бо оцепенел от ужаса не столько из-за сожженного жилища, - они с отцом могли выстроить его снова в любое время за час или два при помощи охапки-другой сухих веток, - сколько из-за утраты поросят. Пока он обдумывал, как он будет держать ответ перед родителем, и ломал себе руки над дымящимися остатками одного из этих безвременно погибших страдальцев, ноздри его стал осаждать аромат, подобного которому он еще нигде не обонял. Откуда он мог взяться? Не от дымящейся хижины - запах горелого ему приходилось нюхать и прежде; в самом деле, то был отнюдь не первый пожар, случившийся по вине этого незадачливого юнца. Еще менее походил он на запах какого-либо известного ему цветка, полезного или сорного растения. Уже некая влага предвкушения начинала распространяться по его нижней губе. Он не знал, что я думать. Но вот, когда он склонился над поросенком, чтобы ущупать его и проверить, не осталось ли в нем каких-либо признаков жизни, он обжег себе пальцы а, желая остудить их, по своей дурацкой повадке приложил их ко рту. Несколько крошек опаленной шкурки пристали к его пальцам, и впервые в своей жизни (да, собственно говоря, и в жизни всего человечества, поскольку это ощущение не было дотоле известно никому) он познакомился с вкусом шкварок! И снова он принялся возиться с поросенком. На этот раз он не так обжегся, но все же продолжал облизывать пальцы как бы по привычке. Истина наконец озарила его медлительный ум: запах исходил от поросенка, и у поросенка был этот восхитительный вкус. Всецело отдавшись новооткрытому наслаждению, он бросился отдирать куски поджаренной шкурки с приставшим к ней мясом и самым зверским образом запихивать их себе целыми пригоршнями в рот, но в это время на курящемся пожарище появился его родитель, вооруженный жезлом возмездия, и одним взглядом оценив положение вещей, принялся осыпать плечи напроказившего юнца частыми, как град, ударами. Бо-бо обращал на них не больше внимания, как если бы то были мухи. Острое наслаждение, разливавшееся по нижележащим областям его существа, делало его совершенно нечувствительным ко всем неудобствам, которые он мог испытывать в тех отдаленных участках. Как ни усердствовал отец, ему никак не удавалось отбить сына от лакомого блюда, пока тот почти не прикончил поросенка, и лишь тогда, когда он несколько яснее осознал свое положение, между ними возник такого примерно рода диалог.
- Ты, бесстыжий щенок, что ты там пожираешь? Из-за твоих дурацких шалостей - мало тебя за них повесить - я уже трех домов лишился! Так и этого тебе не хватает? Вздумал теперь огонь жрать и неизвестно еще что! Говори, что это ты себе в рот запихиваешь?
- Это поросенок, отец, поросенок! Ты только попробуй, что за вкусная штука горелый поросенок!
127
От ужаса у Хо-ти даже в ушах зазвенело. Он проклял сына и проклял себя за то, что породил чудовище, способное пожирать нечто столь омерзительное.
Но Бо-бо, нюх которого с утра необычайно обострился, вскоре выгреб из-под золы вторую тушку и, великодушно разодрав ее надвое, силой сунул меньшую часть в руки Хо-ти, все время повторяя: "Ешь, ешь! Нет, ты только попробуй! О, господи!" и, захлебываясь от варварского восторга, набивал себе рот так, что становилось страшно.
Хо-ти затрясся всем телом, когда ощутил в своих руках такую скверность. У него даже мелькнула мысль, не лучше ли было бы тут же прикончить выродка за его противоестественные наклонности, но в это мгновение горячая шкурка обожгла пальцы и ему, а, применив к ожогу тот же способ лечения, что и его отпрыск, он волей-неволей отведал нового лакомства и, какие бы лицемерно-брезгливые рожи оп ни пытался строить, вынужден был признать, что оно на вкус не лишено приятности. Кончи лось все тем (тут я несколько сокращаю текст, так как он вдается в излишние подробности), что отец и сын серьезно принялись за дело и не отстали от еды, пока не покончили со всеми прочими поросятами.
Бо-бо было строго-настрого наказано ни словом не обмолвиться об этом деле, так как соседи, без сомнения, побили бы их камнями за гнусный помысел чем-либо улучшить отменную пищу, которую ниспослал им всевышний. Несмотря на это по округе поползли подозрительные слухи. Стали примечать, что у Хо-ти как-то уж больно часто загорается хижина. Одни пожары да и только! Иные возникали среди белого дня, другие ночью. Стоило его свинье опороситься - и можно было с уверенностью сказать, что жилище его запылает. Но всего удивительнее было то, что сам Хо-ти не только не наказывал своего сынка, но с каждым пнем становился к нему все более и более снисходительным. Кончилось тем, что за ними подследили, ужасная тайна раскрылась, и отца и сына вытребовали в Пекин, в то время незначительный городишко, куда как раз об эту пору наехал суд.
Свидетели дали показания, гнусная пища была предъявлена на обозрение, и уже с минуты на минуту ожидали вынесения приговора, когда старшина присяжных попросил, чтобы заседатели передали за барьер немного той самой горелой поросятины, пожирание которой вменялось в вину подсудимым. Старшина повертел ее в руках, потрогали ее и другие присяжные, а так как все они обожгли при этом пальцы совершенно так же, как до этого обожгли их Бо-бо и его родитель, а природа побудила каждого из них прибегнуть ко все тому же издревле испытанному средству, - против всякой очевидности и наперекор самому убедительному напутствию, когда-либо произнесенному судьей, к изумлению всего суда, горожан, посторонних наблюдателей и газетчиков, одним словом, всех присутствующих, не покидая своих мест и не удаляясь на совещание, они единогласно вынесли заключение: не виновны!
128
Судья, человек сообразительный, посмотрел сквозь пальцы на явное лицеприятие этого заключения и когда суд был распушен, отправился в город и, не считаясь с ценой, тайно скупил всех поросят, которых ему удалось раздобыть. Не прошло и нескольких дней, как городская резиденция его светлости запылала. Весть об этом быстро разнеслась, и теперь только и было слышно что о пожарах то тут, то там. Во всей округе топливо и поросята непомерно возросли в цене. Страховым конторам, всем до единой, пришлось повесить на дверях замки. Постройка с каждым днем становилась все эфемерней, пока, наконец, не возникло опасение, как бы человечество невдолге совсем не утратило познаний в архитектуре. Поджигать дома уже вошло в обычай, но в один прекрасный день, - повествует моя рукопись, - появился некий мудрец, подстать нашему Локку,2 открывший, что мясо свиньи, равно как и всякого другого животного, можно жарить (жечь, как когда выражались), не прибегая к изничтожению целого дома. Тогда-то и возникла первобытная форма рашпера. Жаренье подвешенного на шнурок игла насаженного на вертел мяса появилось век или два спустя, уже не помню при какой династии. С такой вот неприметной постепенностью, - заключает манускрипт, - самые полезные и, казалось бы, несложные познания проникают в человеческий обиход.
Не слишком доверяя приведенному источнику, мы все же должны признать, что, если вообще достижение какой-либо кулинарной цели считать достаточным основанием для столь опасного эксперимента, как поджигание дома (особливо в наши дни), единственным достойным поводом и извинением для такой операции может служить только одна вещь во всей гастрономии - жареный поросенок.
Утверждаю, что из всех деликатесов mundi edibilis,* взятого в своей целокупности, поросенок - наиважнейший; это - princeps obsoniorum.** Я, разумеется, не имею a виду увальней-подсвинксв - промежуточной ступени между поросенком и свиньей - но юных и нежных сосунков, не достигших еще месячного возраста, девственно чистых и не запятнанных хлевом; существа, не отмеченных еще родимым пятном amoris immunditiae,*** первородного греха их прародителей; с голоском еще не ломавшимся, чем-то между младенческим дискантом и ворчанием, нежным предвозвестником или praeludio **** хрюканья.
Поросенок создан для жаренья. Я не закрываю глаза на тот факт, что наши предки погружали поросят в кипяток или варили их, но не понимаю, как можно так безучастно относиться к их наружным покровам!
Готов спорить, что нет вкуса, который сравнялся бы с вкусом хрустящей, цвета дубленой кожи, значительно обжаренной и не передержанной на огне корочки, - зубы и те притязают па свою долю удовольствия на этом пиру, преодолевая застенчивое, хрупкое сопротивление, которое оказывает она с прилегающим к ней маслянистым слоем. О, не называйте его салом! Скорее, неизреченной сладостью, переросшей в него; нежным цветением жира: салом, сорванным в бутоне, взятом в побеге, в первой невинности, в отборнейшем и тончайшем, что давала этому чистому младенцу его неоскверненная пища. А мясо - разве это мясо? - Нет, это некая животная манна, или, вернее, сало и мясо (если уж называть их этими именами), соединенные так неразрывно вместе и так неощутительно переходящие одно в другое, что оба они образуют сравнимую лишь с амброзией единую небесную субстанцию.
* мира съедобного (лат.)
** царь всех блюд (лат.).
*** страсти к нечистотам (лат.).
**** прелюдией (лат.).
129
Взгляните на него, как он "доходит", кажется, что его подвергают воздействию ласкающего тепла, скорее нежели палящего жара. Как равномерно он вращается на своем снурке! Вот он и готов. О, бесконечная чувствительность этого нежного возраста! Он выплакал свои прелестные глазки, роняя падучие лучезарные звезды из желе. Смотрите, как кротко покоится он на блюде - своей второй колыбели! Неужто вы хотели бы, чтобы этот невинный младенец приобрел грубость и непокорный нрав, слишком часто отличающий свиную возмужалость! Десять против одного, что он стал бы обжорой, неряхой, упрямым и неприглядным животным, благодушествующим в самом низком обществе. От этих соблазнов он счастливо был избавлен.
От зла и бед его спасла
Заботливая смерть 3.
Память о нем благоуханна; его не поминает недобрым словом неотесанный простолюдин, наполнивший свою утробу прогорклой грудинкой, которую даже его грубая натура противится принять; крючник, натаскавшись мешков с углем, не отправляет его прожорливо в глотку в виде зловонной колбасы - прекрасная усыпальница уготована ему в желудке разборчивого эпикурейца, а ради такого погребения стоит и умереть!
По вкусу ему нет равных. Правда, восхитителен и ананас. Но наслаждение, доставляемое ям, пожалуй, даже преступает границы дозволенного: если оно не греховно, то столь похоже на грех, что, право, обладателям чувствительной совести полезно было бы помедлить, прежде чем отведать его. Слишком упоительный для вкуса смертного, он язвит и обжигает уста, прикасающиеся к нему; это поцелуй любовника, в котором таится укус. Наслаждение это граничит с мукой, так безумна и неистова сила испытываемого блаженства, но дальше нёба оно не распространяется, утолить потребности нашей плоти оно неспособно. Поэтому нас не должно удивлять, что грубый голод может променять это божественное яство на баранью котлету.
Поросятина - позвольте мне воздать ей хвалу - возбуждает наш аппетит в такой же степени, как и удовлетворяет взыскательность разборчивого вкуса. Крепкий здоровьем может утучнять себя этой пищей, но и немощный не отвергнет ее нежных и живительных соков.
В отличие от нравственного облика человека - этого клубка необъяснимо переплетенных между собой пороков и добродетелей, распутывать который небезопасно, - поросенок хорош во всех отношениях.
Ни одна его часть не лучше и не хуже другой. По силе своих скромных возможностей он угождает всем. У сидящих за общим столом он неспособен возбудить зависти к наделенному лучшей порцией счастливцу. Он равная радость для всех соседей.
130
Я отношусь к разряду тех людей, которые великодушно и без малейшего сожаления способны поделиться с другом земными благами, выпадающими им на долю (как бы мало мне таких благ ни доставалось). Я заявляю, что удовлетворение законных потребностей моих друзей, их радости и услады занимают меня нисколько не меньше, чем мои собственные. Подарки приближают нас к далеким друзьям, - склонен я говорить. Поэтому зайцев, фазанов, куропаток, бекасов, цыплят (этих "кротких жителей птичника") 4, каплунов, ржанок, соленую свинину и бочонки устриц я раздаю столь же охотно, как и принимаю их. Мне сладостно вкушать их - если так можно выразиться - устами моих друзей. Но на чем-то нужно поставить точку. Нельзя же, подобно Лиру, "раздать все без остатка". Перед поросенком я отступаю. Мне кажется, что кощунственной неблагодарностью по отношению к подателю всех вкусных вещей в этом мире было бы не приветствовать в своем доме, а переслать кому-то другому как нечто нестоящее (под предлогом дружбы или не знаю еще чего) благословенный дар, столь особливо рассчитанный на мой вкус и, я мог бы даже сказать, отмеченный свыше для моего личного потребления. Это было бы доказательством бесчувственности.
Помню, как раз, когда я еще ходил в школу, я испытал жестокие угрызения совести именно по такому поводу. У меня была славная тетушку, которую я имел обыкновение посещать по воскресеньям. Всякий раз перед моим уходом она совала мне в карман каких-нибудь сластей или другой какой гостинец. В этот вечер она дала мне горячий кекс с изюмом, только что вынутый из печи. Путь в школу лежал 5 через Темзу, и как раз на Лондонском мосту какой-то седовласый нищий заискивающе снял передо мною шляпу (не сомневаюсь в настоящее время, что это был самый обыкновенный попрошайка). У меня не было в кармане ни гроша, чтобы ублажить его, и, обуреваемый тщеславием самопожертвования и каким-то фатовством милосердия, я по-мальчишески отдал ему - подумайте только! - весь кекс! Еще несколько шагов я прошел, подбадриваемый, как это бывает в подобных случаях, сладостным сознанием своей добродетели, но не успел я сойти с моста, как лучшие чувства одержали во мне верх, и я расплакался при мысли, каким неблагодарным я оказался по отношению к своей доброй тетушке. Что за бесчувственность была пойти и отдать сделанный с такой любовью подарок совершенному незнакомцу, которого я видел первый раз и который свободно мог оказаться еще и дурным человеком! Потом я подумал, как рада была моя тетушка при мысли, что я - именно я и никто другой - буду есть ее вкусный кекс, и что мне придется сказать ей, когда я увижу ее вновь. Как гадко было с моей стороны так поступить с ее чудесным гостинцем! Я вспомнил, какой замечательный был запах у кекса, с каким любопытством я следил за его приготовлением, какое удовольствие было для тетушки сажать его в печь и как опечалена была бы она, узнав, что мне не досталось от него ни крошки; и я клял свою самонадеянную щедрость и неуместную личину добродетели, но сильнее всего я желал никогда больше не видеть этого седовласого притворщика, бездельника и проходимца.
131
Наши предки проявляли большую утонченность в способе заклания этих невинных жертв. Мы содрогаемся, читая, что поросят в былые времена засекали до смерти, точно так же, как нас коробят ныне устаревшие обычаи. Век розог отошел в прошлое, но все же было бы любопытно узнать (разумеется, с чисто философской точки зрения), насколько подобный процесс мог усугубить нежность и сладость поросятины - нечто и без того в высшей степени нежное и сладостное. Все это выглядит попыткой придать еще большую тонкость аромату фиалки. Однако, осуждая жестокость подобной практики, мы не должны безапелляционно отвергать ее целесообразность: флагелляцией мог быть достигнут особенно изысканный вкус.
Помню, когда я был в Сент-Омере 6, молодые студенты устроили однажды диспут на тему; "Если допустить, что умерщвление поросенка сечением (per flagellationem extremam) умножает вкусовое наслаждение, получаемое от него человеком, до степени, превосходящей все страдания, мыслимые у животного, оправдан ли он, применяя этот метод убиения?". Обе стороны с большой ученостью и юмором отстаивали свои точки зрения, но к какому решению они пришли, я забыл.
Какой соус подавать к поросенку, далеко не безразлично. Решительно настаиваю на хлебных крошках, растертых с его мозгами и печенкой и слегка приправленных шалфеем. Но изгоните, о хозяйка кухня, всю породу луковых. Жарьте по своему усмотрению целые свиные туши, пропитывайте их луком-шарлотом, начиняйте целыми плантациями зловонного и зловредного чеснока, ваше блюдо наделено и без того достаточно крепким ароматом, я усилить или отравить его вы не в состоянии, но здесь, не забывайте, перед вами нечто слабое и беспомощное - цветочек.
Впервые - в "London Magazine" (сентябрь 1822 г.).
1 ...мой приятель М. - Томас Мэннинг (см. с. 232, примеч. 8).
2 Локк (Locke) Джон (1632-1704) - английский философ.
3 От зла и бед... смерть - стихи из четверостишия Кольриджа "Эпитафия ребенку" ("Epitaph on an Infant", 1796), приведенные с заменой одного слова. В молодости Лэм упрекнул автора в том, что здесь он показал себя высокомерным и жестоким (письмо от 2 дек. 1796). Спустя четверть века Лэм вспомнил эти строки и нашел им ироническое применение.
4 ..."кротких жителей птичника"... - Слова из поэмы Мильтона "Самсон борец" ("Samson Agonistes", 1671): "tame villatic fowl" (I, 1692).
251
5 Путь в школу лежал... На эти и последующие строки У. Макдональд обращает особое внимание, сопоставляя их со строками близкого им по времени письма Лэма к Кольриджу (от 9 марта 1822): "Один из самых горьких упреков совести я испытал еще ребенком: моя ласковая старая тетя как-то раз сильно потратилась и вручила мне целый шестипенсовый кекс с изюмом. На пути домой через Боро я повстречал почтенного старика, не попрошайку, но что-то вроде, молящего взглядом, не просящего вслух, и я фатоватым жестом заученного милосердия отдал ему кекс" и т. д. Макдональд считает, что само обращение к давнему а наиболее близкому другу с рассказом о событии далекого прошлого исключает мысль о мистификации. Он приходит к выводу, что в раннем детстве, еще до "Христова приюта", Лэм какое-то время посещал школу на южном берегу Темзы ("за Лондонским мостом"), о чем не сохранилось никаких свидетельств, кроме этих намеков.
8 ...когда я был в Сент-Омере…- Сент-Омер - город во Франции, неподалеку от Кале. Лэмы были здесь проездом летом 1822 г., когда навещали семейство Кенни (см. с. 224, примеч. 30, 33) в Версале. Встреча с веселящимися английскими студентами могла произойти в какой-нибудь таверне.