НЕСЧАСТНЫЙ
БАКАЛЕЙЩИК
ПРАЗДНЫЙ И ТРУЖЕНИК
МАДАМ ВСЕОТБОГА
О ПОМЕЩИЧЬЕЙ ЖИЗНИ
МИНИСТР
НАБРОСОК
РОМАНТИЧЕСКИЕ АКАФИСТЫ
ГРИЗЕТКА
ПАРИЖ В 1831 ГОДУ
ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ
ПРОВИНЦИАЛ
ЗНАКОМСТВО
ОБЩЕСТВЕННЫЙ ПОРЯДОК
БАНКИР
ДВЕ ВСТРЕЧИ В ОДИН ГОД
КЛАКЕР
СУПРЕФЕКТ
КАК СЛУЧАЕТСЯ, ЧТО ШПОРЫ ПОЛИЦЕЙСКОГО КОМИССАРА МЕШАЮТ ТОРГОВЛЕ
ДВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СУДЬБЫ, ИЛИ НОВЫЙ СПОСОБ ВЫЙТИ В ЛЮДИ
ФИЛИПОТЕН
БАКАЛЕЙЩИК
НОТАРИУС
МОНОГРАФИЯ О РАНТЬЕ
СЕРДЕЧНЫЕ МУКИ АНГЛИЙСКОЙ КОШЕЧКИ
НАПУТСТВИЕ ЖИВОТНЫМ, СТРЕМЯЩИМСЯ К ПОЧЕСТЯМ
ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАРИЖ АФРИКАНСКОГО ЛЬВА И ЧТО ИЗ ЭТОГО ПОСЛЕДОВАЛО
УХОДЯЩИЙ ПАРИЖ
ИСТОРИЯ И ФИЗИОЛОГИЯ ПАРИЖСКИХ БУЛЬВАРОВ
Примечания
Источник: Собрание сочинений в 15 томах. Т. 15. – М., 1955.
«Силуэт», 18 февраля 1830 г.
За сутки он должен истратить пять тысяч франков, толпа лакеев, днем и ночью на ногах, угадывает его желания, повинуется его приказам... Он никогда сам не поднимет платка, и если ест и пьет сам, то лишь потому, что никто не может избавить его от этого труда. Ему прислуживают всегда в перчатках, рука без перчатки внушает ему чувство отвращения. Когда по утрам его окружают поставщики и предлагают ему различные способы передать промышленности частицу миллионного отцовского наследства, молодой граф — ибо наш герой молод и имеет графский титул — отвечает только легким кивком головы; он никогда не позволит себе заговорить с человеком, живущим трудами своих рук или барышами почтенной коммерции.
Единственная мысль занимает его и составляет муку его жизни:
— Мне нужно истратить миллион восемьсот двадцать пять тысяч франков в год; как это сделать?
Из всяческих тягот я ставлю на первое место тягостную обязанность промотать крупное состояние; однако, обладая живым воображением или двумя-тремя серьезными пороками, можно очень быстро избавиться от излишка, а иногда даже от самого необходимого.
Но у молодого графа нет пороков, мало воображения и только одна любовница;
с ней он не расстается потому, что отыскать другую хлопотливо, а сама мысль
о каких-либо хлопотах приводит его в ужас.
7
Впрочем, не так давно он нашел способ ежедневно расходовать деньги (этот способ достоин изобретательного сибарита): сжигать каждый вечер платье, шляпу, перчатки — словом, всю прекрасную оболочку своей возлюбленной, которая (разумеется, оболочка) стоит очень дорого. Таким образом, огонь пожирает от тысячи пятисот до тысячи восьмисот франков, которые, говоря между нами и не в обиду молодому миллионеру, будучи превращены в дрова, отлично согрели бы общественные теплушки. Современный Крез достиг бы той же цели: ведь ему угодно было их превратить в пепел.
Он крайне чувствителен к тому, как бы кто-нибудь не коснулся его, когда он, утомившись от тяжкого пребывания в карете, позволяет своим ногам двигаться, а лошадям отдыхать. Если вы имели несчастье толкнуть его, проходя мимо, то будут бесполезны всяческие извинения, которые вы сочтете себя обязанным принести ему. Он слушать вас не станет. Он вернется домой, и по мановению его руки, которое хорошо знакомо лакею, последний поспешит избавить его от платья, запятнанного прикосновением постороннего человека, и огонь предаст должной казни сукно, оскверненное толчком дерзкого локтя... А ведь есть бедняки, нуждающиеся в одежде!
Не думайте, впрочем, что сей огнепоклонник ничего не дает страждущему человечеству. Нынче зимой он послал благотворительному обществу шестьдесят тысяч франков, что доказывает его щедрость. Он дал бы больше, да пришлось бы тогда говорить и приказывать, а от такого труда он хочет себя избавить.
Если бы и чтение не было трудом, мы могли бы составить ему такую смету, которая истребит все его богатство без ежедневного сжигания нарядов его возлюбленной; но если она кокетка, простит ли она это нам? Пожалуй, навлечешь на себя гнев красивой женщины или усыпишь читателя цифрами и рассуждениями,— нет, отважиться на такое вдвойне опасное дело нам не позволяет ни воспитание, ни самолюбие.
Бедный богач!
8
«Силуэт», 22 апреля 1830 г.
Существо возвышенное, существо непостижимое, источник жизни и отрады, света и наслаждения, образец безропотности! Все это совмещаешь ты в себе, о бакалейщик, и в довершение своих достоинств сам о них не подозреваешь! Ты бакалейщик по врожденному инстинкту, по призванию, из-за выгоды, и тем не менее ты — верх доброты и любезности, ты более точен, чем твои весы, более неусыпен, чем свет дневной, более верен своему прилавку, чем лицеист — своей любви. О бакалейщик, ты царил бы среди нас, не будь ты подвержен банкротству!
Проходя мимо священнейшей лавки бакалейщика, я всегда мысленно воздаю ему хвалу, не от себя лично, а от всего общества, из глубины благодарного сердца,— как бы ни был он жалок, противен, засален, какая бы ни была на нем скверная шапка. Встретятся мне похоронные дроги, встретится епископ, король — я не снимаю шляпы, но я всегда поклоном приветствую бакалейщика, с ним я говорю почтительно в подражание газете «Конститюсьонель» *.
Благоговейное мое почтение перед бакалейщиком исходит из глубокой убежденности,
и, может быть, со мной согласятся те, кому будет угодно прочесть настоящий физиологический
очерк *, в котором мы подвергнем бакалейщика анализу и внешне и внутренне.
Есть такие люди, для которых сказать с высоты голубых скамей наследственной
Палаты: «Бакалейщик!..» - все равно, что сказать: «Рака!» * Мы знаем человека,
который, к ужасу французской нации, пытался с трибуны подорвать уважение к бакалейщику...
Наконец, есть художники, которые говорят: «Эх вы, бакалейщики», выражая этим
крайнюю степень презрения.
9
Пора покончить с хулителями бакалейного дела! Уж не за то ли вы клянете бакалейщика, что он неизменно носит красновато-коричневые штаны, что у него синие чулки, башмаки с широкими носками и картуз из поддельной выдры, украшенный потускневшим серебряным галуном, что на нем фартук, треугольный нагрудник которого доходит до солнечного сплетения? В таком случае следовало бы отвергнуть и художника в блузе и весь рабочий народ. Или за то вы клянете его, что он, по всеобщему признанию, не способен мыслить. Но теперешний бакалейщик читает Вольтера, у себя в гостиной он вешает гравюры: «Солдат-землепашец» и «Атака на заставу Клиши», доказывая тем самым, что ему не чужды поэзия и изящные искусства. Он восхищается Польде Коком и Виктором Дюканжем, плачет на представлении мелодрамы, частенько ходит в Французскую комедию и понимает «Эрнани» *. Много ли найдется французских граждан, достигших такой высоты?! Наконец, подобно многим библиографам, он по заглавиям знает огромное количество произведений, которые прошли через его руки, разорванные на отдельные листки.
Значит, за то вы презираете бакалейщика, что он трудится? Жалкие люди!.. Если так, станем дикарями, могиканами, испанцами, лодырями, ибо вся цивилизация зиждется на труде!
Но как ничтожны все эти соображения перед сводной таблицей достоинств бакалейщика.
Если вы знатный барин, то строите деревенский поселок, если вы делец, то застраиваете
квартал. Вы построили дома, воздвигли церковь, вы находите обитателей, где-то
подбираете педагога — словом, стряпаете цивилизацию так же, как стряпают паштет
(берутся грибы, ножка цыпленка, фрикадельки и раки); тут и дом священника, и
помощники мэра, сам мэр, и люди, опекаемые властями... И все же ваш микрокосм
еще не есть прообраз нации, пока он не приобретет связи, самой крепкой из всех
социальных связей, самого тугого узла - бакалейщика! Если вы замедлите поселить
бакалейщика посредине главной улицы, подобно тому, как вы водрузили крест в
центре города, то все разбегутся.
10
Хлеб, мясо, мебель, портные, священники и правительства появляются и исчезают, а бакалейщик остается и должен оставаться на своем посту день и ночь, в любой час. Из его лавки проистекает, сказал бы г-н В. Кузен, изумительная феноменологическая тройственность, или, говоря языком новой школы, небесная трилогия; эта трилогия, эта тройственность, этот треугольник состоит из чая, кофе и шоколада, которые составляют тройную сущность нынешних завтраков, источник всех дообеденных наслаждений.
Отсюда же — ламповое масло, свеча восковая, свеча сальная, — еще одна феноменологическая тройственность, источник света.
Отсюда — соль, перец стручковый, перец молотый, — еще трилогия.
Сахар, лакрица, мед — еще тройственность.
Не к чему и доказывать вам, что в бакалейном деле, подлинном треугольном единстве,
все дедуцируется тройственной продукцией, отвечающей спросу, а потому с литературной
точки зрения бакалейщик — трилогия, с религиозной — образ святой троицы, с философской
— неизменная феноменологическая тройственность, политически же он представляет
собою три вида власти, и перед лицом всех он — един.
Бакалейщик — всеобщая связь наших потребностей, он неизбежно входит во все частности
человеческого существования, точно так же как память лежит в основе всех искусств.
— Где перо и чернила? — говорит поэт.
— Сударь, бакалейщик на углу.
— Я проигрался! Надо застрелиться! Где порох и пули?
— Сударь, они продаются у бакалейщика.
— Ба! Я отыграюсь. Карты! Карты! Отдам дворец за колоду карт!
— Сударь, бакалейщик...
— Курить! О, видеть, как у твоих губ медленно тлеет гаванская сигара, погружая тебя в сладостные мечтания, растворяясь дымом, подобием любви.
— Бакалейщик...
— Я хотел бы угостить Клару изысканным завтраком, - бретонское сливочное масло, китайский чай, паштет с неракскими трюфелями...
— Бакалейщик...
11
— Бедная Клара, твое платье измято, как осенний лист, растоптанный мужицкой ногой!
Появляется бакалейщик с марсельским мылом, крахмалом и даже с утюгом!
— О, долгая томительная бессонница! Кто в состоянии прогнать ее, если не ты, прославленный, чудодейственный Фюмад *! Ты, чьи красные трубочки донесут твое имя до Борнео!
— Бакалейщик.
Дитя, тебе бакалейщик продает агатовые шарики, столь же красивые, как твои сверкающие глазки, продает тебе «солнышки», которые не устают вращаться, как ты сам не устаешь бегать, бечевку, чтобы пускать змея, и самый змей. Старик инвалид, тебе он продает неизменный табак, который ты пересыпаешь из платка в табакерку и из табакерки в платок; ибо табак, нос и платок инвалида являют собой образ бесконечности, подобно змее, жалящей собственный хвост; мало того: бакалейщик продаст тебе чарку водки, которая поможет унять твои боли. Священнику он продает свечи и облатки, школьному учителю — азбуку и перья, крестному папаше — драже, жене — мыло, мужу — наливку, избирателю — бумагу, депутату — ракеты. Чего-чего только он не продает!.. Он продает снадобья, от которых умирают, и патентованные средства, которые возвращают здоровье. Он самого себя продал публике, как продают душу дьяволу. Он - альфа и омега всякого человеческого общества. Вы не пройдете ни одной мили, вам не удастся ни преступление, ни доброе дело, ни обед, ни художественное произведение, ни кутеж, вам не иметь любовниц, если вы не прибегнете к всемогуществу бакалейщика.
Это — цивилизация, сосредоточенная в лавочке, общество в бумажном фунтике,
потребность, вооруженная с ног до головы. Это энциклопедия в действии, это сама
жизнь, распределенная по выдвижным ящикам, бутылкам, мешочкам, банкам. Покровительство
бакалейщика я предпочитаю покровительству короля. Если вы покинуты всеми, даже
богом, но у вас остается друг, бакалейщик, вы заживете, как крыса в головке
сыра. «Нами держится все», - говорят они с законной гордостью. А потому, читая
слова, написанные золотыми буквами: «Бакалейщик Имя рек, поставщик короля, вы
в ужасе спрашиваете себя: кто же более монарх? король бакалейщика или бакалейщик
короля?
12
И это незаменимое колесико нашего общественного механизма, этот человек-стержень, это спокойное создание, этот практический философ, эта промышленная тройственность, изображается как воплощение глупости!.. О люди! Пэры Франции, депутаты, художники, писатели, доколе мы будем презирать полезное и почитать праздное, гнилое, бесполезное!
А в рассуждении учтивости, благожелательности, милосердия, еще одной, моральной, тройственности, кого можно сравнить с бакалейщиком и особливо — с парижским бакалейщиком, извечным образцом европейских, американских, азиатских и африканских бакалейщиков?
Попросите его указать вам дорогу, и если даже льет дождь, он вам указывает ее, он выходит из-под навеса, делает несколько шагов, мокнет, но служит вам проводником, следит за вами взглядом, как Дедал провожал сына своего Икара, и словно говорит вам:
— Иди, мой пехотинец! (I care) 1.
Если женщина падает в обморок у его лавки, он никогда не откажет в стаканчике вина, в кусочке сахару.
А вежливость его... она баснословна; не та салонная вежливость, формальная и лишенная содержания, внешне изысканная, внутренне сухая,— но вежливость, подсказанная выгодой, вежливость настоящая, основательная. Бакалейщик всегда улыбается, как нотариус, рассчитывающий составить акт; коротко говоря, вы чаще встретите любезного бакалейщика, чем статную женщину.
Если бы этот человек не одевал сынишку уланом; если бы не ездил — притом в плетеной тележке — на дачу, где у него есть садик величиною с носовой платок; если б у него в гостиной не стояли под стеклом часы, изображающие амура, который только что вылупился из яйца; если бы мебель его не была обита красным плюшем, а занавески у постели не были сшиты из желтого ситца, то он стал бы прообразом добра, красоты и пользы, гражданином прежде всего!
Но разве бывает что-нибудь совершенным в сей юдоли слез?
1 Я забочусь о тебе (англ.).
13
«Мода». 8 мая 1830 г.
Когда я несколько часов подряд мараю бумагу и остаюсь доволен собой, что случается со мною всегда после приступа такой родильной лихорадки, я открываю окно; я испытываю сладострастное удовольствие, ощущая, как ветерок ласкает мои волосы, мое разгоряченное чело и пылающие щеки! Я вижу небо, слышу шум города, вдыхаю чистый воздух; от надежды быть полезным этой волнующейся толпе еще быстрее бежит в жилах кровь; мне очень легко увлечься своими благими намерениями, in petto 1 я наслаждаюсь счастьем способствовать нравственному усовершенствованию рода человеческого; затем я охотно предаюсь тем развлечениям, какие может доставить вид, открывающийся из окна; я стараюсь рассеяться, чтобы лучше отдохнуть и обрести силы для новых размышлений.
Тогда мой взор проникает направо и налево к моим соседям. Я наблюдаю, но без
всякой злобы; погода прекрасная, окна открыты настежь, точно в знак доверия;
однако я буду скромен.
Здесь - красивая молодая женщина, дни которой посвящены искусствам: начатый
этюд на мольберте, палитра с яркими красками, золотая арфа, куча нот, газеты,
брошюры, книжный шкаф, сплошь заставленный томиками in octavo, на голубовато-зеленом
кресле журнал «Ревю де Пари». Все это видно из моего окна. А там — молодой человек,
истинный образец парижской элегантности.
1 В душе (итал.).
14
Его лошади нетерпеливо стучат копытами по звонкой мостовой во дворе; его грумы насвистывают английские мотивы: «Rule, Britannia», «Old Robin» *, или джигу! Колеса его легонького тильбюри вертятся под струями воды, от которой свежее становится и сверкающий лак и темная окраска; искрится на свету позолоченный набор на сбруе, солнце разбросало светлые блики на холеных гривах трех породистых коней, которые с таким же терпением покоряются заботам конюхов, с каким те расточают эти заботы. Ни днем, ни ночью нет покоя, во дворе вечно моют, скребут, запрягают, отпрягают, поют, бранятся. Все это слышно из моей комнаты.
И здесь и там как будто замечают иногда, что я наблюдаю; но очаровательная соседка почти всегда погружена в свои занятия; ее часто навещают почтенные люди, уважаемые родственники, духовные особы; из дому она выходит редко, и муж ее по большей части находится здесь же. Ну, а любезный сосед все щеголяет в китайском халате; то он у окна, то в домашних туфлях спускается к челяди во двор и самым тщательным образом, как человек, понимающий важность каждой мелочи, рассматривает свои инициалы, увенчанные короной, или слегка белеющие копыта коней, или хлыст, упругость которого он проверяет сам, или малейший изъян в самых незаметных частях своего голубого кабриолета, или какой-нибудь предмет упряжи и еще что-нибудь в своих экипажах; решительно во всех его заботах чувствуется светский человек.
У меня не было никаких оснований дурно думать ни о соседке, ни о соседе, но мое мнение о них все же более благоприятствовало ей, чем ему. Только вчера я открыл, до какой степени я ошибался и что они оба думают обо мне.
Случайно я оказался вместе с лакеем моего соседа в трехколеске *, возвращавшейся
с Монпарнасского бульвара, куда я ездил за справками к одному ученому, подобно
тому как школьник наводит справки в своем Gradus ad Parnassum *, и вот мой на
короткое время единственный спутник, которому не хватает только остроумия и
непринужденности, чтобы стать похожим на слуг из старинных пьес французского
театра, поздоровался со мной, и притом весьма фамильярно,— ведь лишь наглое
высокомерие внушает уважение людям, привыкшим прислуживать.
15
Он заговорил со мной, я ответил, завязался разговор, и, не знаю уж, как это у меня вырвалось, но только я сказал ему, что, должно быть, хорошо состоять на службе у одного из моих приятных и праздных соседей.
— Праздных? — воскликнул он.— Да это вы, сударь, праздный человек, раз вы целыми днями даже головой не шевельнете и сидите, то носом уткнувшись в книгу, то подняв глаза к небу. Праздных? Да мой барин самый занятой человек во всей Франции!
— Вы меня удивляете,— ответил я.— Чем же ваш хозяин занят?
— Первым делом он встает спозаранку, звонит в девять часов, требует газеты и читает их.
— А! понимаю, понимаю: вы говорите о развлечениях, а я говорю о делах.
— Да ведь барин работает с утра до ночи: работает с сапожником, с парикмахером, с шорником, иной раз утра не хватает, чтобы договориться о том, какой выбрать колер, какой делать хомут, шить ли обувь с прямым носком, с круглым или с острым.
— Однако между нами будет сказано, не очень-то он себя утомляет, когда, опершись на подушку, целыми часами смотрит в окно, не сходя с места.
— Ошибаетесь, сударь, в это время он занят самым важным делом: он работает в интересах своей любви.
— Как! Эта молодая дама, вечно занятая живописью?..
— Живописью она занимается, как только вы показываетесь у своего окна; а в прочее время та книга, которую она держит в руке, не перевертывая ни одной странички, только помогает им сговориться.
— Сговориться!.. Так, значит, здесь интрижка?
— Еще не совсем. Но мой барин думает, что если бы вы хоть три денька не выглядывали из окна, то дело бы сладилось.
— Он так думает? Да ведь она еще молода, ее воспитание... Правила...
— Позвольте, сударь, мой барин — красавец. Пользуется успехом, держит лошадей,
как тут не поддаться; притом на днях он поднял бумажку, которую она долго крутила
между пальцами, глядя ему в лицо; на ней дрожащей рукою было написано: «Как
невыносимы праздные люди!»
16
— Ну так что же?
— А то, что праздные люди это — вы, ведь вы мешаете им вести глазами переписку.
— Вот как! Но барин ваш частенько выходит из дому?..
— Да, когда надо помочь успехам какой-либо актрисы, устроить загородную поездку, подготовить собрание, по которому он работает уполномоченным. Обязательный человек! То для своих приятелей лошадей пробует, то торговые договоры между Штутцем и Штаубом улаживает, то из Лондона грумов, кучеров, ливреи выписывает.
— Для Англии он очень полезный человек.
— А если случаем выберется у него на дню свободная минутка, так надо и с нами позаняться — побранить, пожурить, обозвать лентяями, заставить одно и то же дело переделать раз двадцать... Ах, сударь, дай-то бог, чтобы барин наш стал праздным! До такого счастья нам не дожить.
Наше путешествие подходило к концу. Я отправился к своему издателю; потом
вновь принялся бездельничать, то есть засел за книгу, которую я уже два года
пишу, переписываю и перечеркиваю, ибо ее цель — убедить всех в том, что о каждом
надо судить по его делам, а обо всех вместе по степени пользы, приносимой ими
своим ближним.
17
«Силуэт», 13 мая 1830 г.
Доктровея-Бальбина Всеотбога - женщина пятидесяти восьми лет, маленькая, кругленькая;
лицо у нее цветущее и спокойное, выражение блаженное, вид заискивающий, степенный,
болтовня ее носит мистический характер: в ее устах и сплетня хранит в себе оттенок
апостольский, римско-католический. Это тип — средний между привратницей и настоящей
святошей. Мадам Всеотбога дает напрокат стулья в церкви миссионеров. Стоит посмотреть,
как она в воскресенье за поздней обедней выполняет свои полужреческие обязанности
с чувством собственного достоинства, смягчаемого благосклонностью! Она вездесуща
и всеведуща. Юлий Цезарь знал только имена своих солдат; мадам Всеотбога знает
положение, и воззрения. всех своих прихожан. С точностью до миллиметра ей известно,
какую степень уважения следует выказать каждому из них. Вглядитесь, с каким
изысканным тактом она пододвигает стул герцогине, склоняясь перед нею до самой
земли, а виконтессе только кивает головой, и как гордо проходит она мимо супруги
депутата-либерала, который подал голос за коллективное обращение к королю и
которого господин кюре, в предупреждение всем верующим, назвал недавно с кафедры
зверем апокалиптическим. В наш век, когда все умеют попрошайничать, никто этого
не делает столь непринужденно, как она, даже аббат Демазюр, когда просит подаяния
для лазаристов *; никто не платит за эту неизбежную подать столь любезным поклоном,
даже священник церкви Сент-Этьен, когда ему дают мелкую монету.
18
И не подумайте, что мадам Всеотбога пользуется всеобщим уважением только во время обедни и в пределах церковного портала. Как благовоние ладана, благоухание святости не покидает ее и в гражданской жизни. «От этого дома по всей Европе разливается запах бальзама»,— сказал Брийа-Саварен о каком-то гастрономическом заведении. Можно сказать, что и от мадам Всеотбога разливается запах бальзама по всему Сен-Жерменскому предместью. Подобно светским дамам своего квартала, она устраивает собеседования, на которых присутствуют лучшие из религиозно и монархически настроенных горничных. Прошлой зимой была бы произнесена специально для их кружка проповедь, если бы ее племянник, ученик семинарии св. Сульпиция, задолго готовившийся к этому достопамятному вечеру, при немалой помощи Массильона и блаженного Августина, не запнулся на третьем слове, подобно преподобному отцу Сампсону, когда тот впервые взошел на кафедру. Здесь читают газету «Котидьен» *, «Жизнь святого Игнатия» и книгу г-жи де Жанлис «Вереск служанок», словом, умерщвляют дух всяческими способами. Здесь немного занимаются богом и много — своим ближним; перебирают всех виднейших особ своего квартала,— счастлив тот, кто выйдет из этого испытания чистым! Но с некоторых пор эти благочестивые собрания прекратились, и от улицы Варенн до улицы Тарани, от церкви миссионеров до Адской заставы, во всем районе, подлежащем компетенции этого дамского трибунала, ко всеобщему изумлению, уже ничего не слышно о душеспасительной местной хронике. В воскресенье можно было заметить, что мадам Всеотбога утеряла то блаженное выражение лица, которое не покидало ее при отправлении ею своих обязанностей, исчезла улыбка, исчезла благосклонная предупредительность, нет медоточивости, вместо того мрачность, плохо выглаженный чепчик и такая озабоченность, что однажды, уверяют, она прошла мимо алтаря, не совершив обязательного приседания. Откуда подобная перемена? Musa, mihi causas memora... 1
Увы! Нужно ли удивляться ее рассеянности? Только половину ее самой видите вы в церкви миссионеров, а другая сидит на цепочке возле Монпарнасского бульвара и жалобно тявкает.
1 Муза, напомни мне, в чем причины (лат.).
19
Бедняжка Тоби, ты честь своего рода, ты, вместе с богом, с чижами, кошками и злословием, пользующийся привилегией утешать старых дев! Забавный песик испанской породы! Ты томишься вдали от своей хозяйки. Что я говорю,— от твоей второй матери! Тщетно ты требуешь, чтобы позаботились о твоем обычном туалете, чтобы взяли тебя, как всегда, на колени. Подчиненный суровому режиму, ты вздыхаешь, думая о наваристом супе, о вкусной похлебке, о сдобном сухарике, бедняжка Тоби!.. Но, быть может, озлобленный постигшими тебя неприятностями, ты обвиняешь ту, которая решилась расстаться с тобой? Неблагодарный! Ты не знаешь, чего стоило ей принести эту скорбную жертву, оставив тебя на попечении г-на Андре, коему поручено восстановить твое здоровье, пошатнувшееся от строгостей великого поста. Но ее попечение не покидает тебя и в этом доме испытаний. Прежде чем расстаться с тобой, она предусмотрительно позаботилась о спасении твоего тела, почти что о спасении твоей души. Вот последние ее слова, обращенные к эскулапу, заботам которого она вверяла тебя:
— А особенно прошу вас, не давайте ему мяса по пятницам.
20
«Мода», 26 июня 1830 г.
Нынче самый незначительный вопрос приобретает столь серьезный характер, что прямо испугаешься. Отовсюду к нам поступали просьбы высказаться насчет помещичьей жизни, а мы до сих пор медлили сообщить свое окончательное мнение, потому что оно, наверно, окажется мало утешительным. Мы попытаемся поделиться некоторыми соображениями, уступая тем самым настойчивым просьбам, не считаться с которыми было бы неловко.
Помещичья жизнь во Франции поистине химера, ибо она невозможна.
Писатели, веселостью не уступающие скелетам, уже лет двадцать время от времени
подшучивают над помещиками. Господин Э. Жуй, этот Зефир в ботфортах, представил
себе такую картину: весь Париж переселился в провинциальную глушь; результатом
такого свеженького и восхитительного замысла явился юмор тяжелый, как нависшая
грозовая туча. Спутники этого литературного светила времен Империи вовсю использовали
скуку рыбной ловли, охоты, безгрешную радость человека, который ведет вас посмотреть
на дороги, проходящие по его поместью, на шпалеры своих фруктовых деревьев,
на своих мериносов, на свои комнаты и беседует с вами о мелиорации. Коротко
говоря, они столько ходили вокруг да около помещика, что опошлили этот тип.
Нужен талант Гольдсмита, чтобы нарисовать его во всем своеобразии.
21
Подобная литература так истрепала провинциального денди, что у этого очаровательного полишинеля сломались все пружины. Все сброшено с пьедестала, и он сам, и его невежество, его спесь, его модный костюм, который он не умеет носить, его притворное презрение к местному патриотизму, и его стихи, хранимые в портфеле.
Господин мэр, крестьяне, с их сокровенными мыслями, супрефект, соседи, местная аристократия, либеральничающие сельские жители, - все эти картонные фигуры умерли в литературном отношении.
Но, по совести говоря, где же помещичья жизнь? Что такое помещичья жизнь?.. Пустяки. Теперь во Франции нет никаких помещичьих усадеб, нет более и замков.
Для помещичьей жизни необходима аристократия, - влиятельная, сильная, богатая. А когда подумаешь, что в нашей палате пэров не насчитаешь и шести богачей, доходы которых достигали бы миллиона двухсот тысяч, и когда тем не менее от вас требуют трактата о помещичьей жизни, вам остается жалостливо улыбнуться...
Но есть чему и порадоваться; ведь мы не настолько ослеплены фанатизмом еженедельника «Мода», чтобы не приветствовать широкого распространения помещичьего счастья.
Вот наши две предпосылки.
В погребах английского замка хранится различных вин на сто тысяч экю. Обстановка
замка стоит миллион или два. Даже за десять миллионов вам в Англии не купить
замка с парком и землей, а если и купите, то ваш капитал будет приносить доходу
не больше полупроцента. Конюшни там могут вместить по двести лошадей. Там такая
оранжерея, такой сад, что одно жалованье служащим, которые смотрят за цветами,
виноградом, дынями, обходится лорду в тысячи гиней. Прислуги у него сто человек.
Так как земли в Англии мало, то аристократия желает владеть землей. Герцог Бекленгский
может делать восьмимильные прогулки, не выходя за пределы своих владений. Любой
пэр считает долгом чести иметь свиту. Охота там королевски пышна. В Лондоне
английскому лорду душно, но в своем замке, в своем парке он сосредоточил все
богатства побежденного Типо-Саиба, все золото Бомбея, кровь целого народа, счастье
двух тысяч нищих, безропотность которых он покупает ценой тяжелого налога. Галерея
у него переполнена картинами. Под туманные небеса острова он перенес венецианский
фасад.
22
Греческий фриз пересек моря, чтобы украсить его скотный двор. Если бы золото, если бы корнуэльская медь, продаваемая всему миру, могли доставить ему итальянское небо или хотя бы небо Прованса, он завтра почивал бы под голубым сводом. Три четверти населения Ирландии гниет в смрадных берлогах, а балясины в конюшнях лорда сделаны из красного дерева. Если для развлечения его гостей понадобятся Каталани, Перле, Паста, то Паста, Перле и Каталани приедут к нему. Когда он живет на берегу моря, к его услугам собственная яхта. Его рыбные ловли — это весь океан. Вот апельсин, прибывший из его португальских владений, вот лимон из его имения на Ямайке, вот сахар собственного завода. Он такой человек, что, не желая показаться вам вульгарным, готов взять вместо чаши бассейн в своем парке, когда угощает вас пуншем.
Чтобы во Франции помещичья жизнь стала такой, для этого надо отдать всю землю аристократии, пэрам и князьям; тогда все это будет и у нас, а кроме того, у нас — прекрасное небо, больше щедрости, больше изящества, изумительная архитектура, статуи, высеченные нашими скульпторами, фрески, написанные нашими Рафаэлями, которым не хватает только пап, захлебнувшихся в золоте. Кроме того, у нас будут изысканные вина, вольность в нравах, умеряемая иезуитами, прикрытая остроумными выходками. Мы можем оплатить роскошь, достойную «Тысячи и одной ночи», принеся тридцатимиллионное население в жертву пятистам семействам. Три года подлости,— и дело было бы сделано.
Предоставим замки той унылой и мрачной английской аристократии, которая проживает
остатки своих богатств. Для Франции достаточно одного короля; и для нас и для
трона было бы излишеством иметь в каждом департаменте по три монарха.
В те времена, когда архиепископы получали по пятьсот тысяч ливров годового дохода,
когда Лувуа приступил к постройке замка Медон, наживая, как он сам говорил,
четырнадцатый миллион, когда Морис жил в замке Шамбор, Шуазель строил замок
Шантлу, а господин Дюпен жил в замке Шенонсо, - тогда во Франции существовала
помещичья жизнь в самом чистом виде. Господин Де Шале безнаказанно убивал крестьян,
и Людовик XV, испуганный разнузданностью помещичьих нравов, говорил, подписывая
в пятый раз акт о помиловании: «Я помилую и его убийцу». Не следует нам забывать
того, что эти олигархические сатурналии привели нас к революции, что результатом
крайней роскоши является крайняя нищета.
23
В настоящий момент у каждого из пятидесяти тысяч семейств имеется дача, небольшой парк, литографические эстампы, право на ношение оружия и одна собака, может быть, две. Если и дальше дело пойдет так, то лет через десять сто тысяч семейств будут наслаждаться не бог весть каким счастьем, которое начинается с того, что выудишь какого-нибудь пескаря после четырех часов сомнений и тревоги, и которое кончится тем, что каждому достанется доля верховной власти хотя бы в пределах одной деревенской коммуны. Если мы тогда потеряем сомнительную славу, ибо не оставим после себя монументов, фресок я импозантной аристократии, зато мы поощрим жанровую живопись и будем с гордостью думать, что град скорби во Франции становится все меньше, что настанет день, когда ни одному человеку не придется просить милостыню. Об этом же мечтал и Генрих IV в эпоху феодализма.
Если деревенская жизнь опошляется, если помещики ставят вам ловушки, то палаты
назначат кару для тех, кто злостно и умышленно пригласит к себе на дачу какого-нибудь
городского франта, светского человека с тем, чтобы:
1) поселить его на чердаке под предлогом, что он холост;
2) предоставить ему только старый комод без замка;
3) принудить его бриться перед разбитым зеркалом;
4) спать на колченогой жесткой кровати;
5 ) чаще трех раз в день разговаривать с ним о соседней деревне или о здешнем
крае;
6 ) поить его местным вином, если оно не пользуется известностью;
7 ) будить его на заре;
8 ) за обедом кормить жареными голубями;
9 ) возить его в шарабане, показывая красивые виды и проч.;
10 ) препятствовать ему лакомиться фруктами, установив возле плодовых деревьев
пчелиные ульи.
24
Словом, закон сумеет предусмотреть всю ту мистификацию, к которой прибегает помещик под видом дружбы.
Что же касается жизни переходного типа, встречающейся еще у нас в поместьях,
принадлежащих господам с доходом свыше ста тысяч франков, то ее можно сравнить
с существованием дюжины путешественников которые уцелели после кораблекрушения,
выбросившего их на одинокий островок. Люди принуждены развлекаться и терпеливо
переносить свое счастье. Конечно, бывают исключения; но не найдется, пожалуй,
и десяти человек, способных это понять.
25
Проспект "Карикатуры", октябрь 1830 г.
То был человек маленького роста, иначе его бы не назначили министром. Войдя, я не сразу заметил его за ворохом бумаг, лежавших на столе.
— Сколько народу думает об этом человеке,— сказал я сам себе,— а он ни о ком, кроме себя, не думает...
И я представил себе, как суетится целый мир чиновников — в министерстве путей сообщения, в ведомстве изящных искусств, книгопечатания... в деревенских коммунах, префектурах, супрефектурах... повсюду.
"Какой нужен властный и твердый человек, чтобы противостоять этой лавине различных интересов, лавине просителей, чтобы думать об учреждениях Франции, чтобы отвечать в обеих палатах и проч.".
Так думал я.
В эту минуту министр привстал, и какой-то господин, полный и крупный, весь красный, широколицый, одетый в черное, с несколькими орденами на груди, сказал ему:
— Подумайте же о том, что вы идете к анархии... что необходимо отвоевать хоть сколько-нибудь власти, дабы внушить немножко больше уважения к королевским прерогативам! Для черни вы сделали достаточно, "Котидьен" и "Газетт де Франс" - ваши друзья... крупные собственники перепуганы. Они против вас; вы идете к гибели!
Министр покачал головой, как бы говоря: "Это правда, мы допустили много
ошибок",
26
Высокий, сухопарый господин заставил его обернуться, сказав отрывисто и повелительно:
— Да! Вас свергнут народные организации. Если вы их заденете, начнется гражданская война!.. У них есть сторонники во всех департаментах, они вербуют всех пылких и юных честолюбцев... Нужно разрешить эти организации и постараться, чтобы все в них вступили! Дайте революции развиться вполне, в широком масштабе удовлетворите потребности эпохи, создайте правительство, не требующее больших расходов,— иначе вы погибнете.
Министр смущенно посмотрел на этого высокого молодца в изношенном фраке, по виду просителя с пустым желудком. То был июльский победитель *.
— Какого черта вы слушаете все это, милый мой? Чепуха... Дело решено. Политика теперь опирается на самые строгие, самые логические выводы! — звонким голосом воскликнул невысокий господин, зачесывая на лоб последние остатки волос.— Нужно укрепляться,— продолжал он.— Бейте по мятежникам, по рабочим. Национальная гвардия вам поможет, также и палата. Мы добились свободы. Все талантливые люди получили подобающие им места... Теперь необходимы порядок и охранительные меры. Если вы не окажете поддержки существующему строю, то не будет устойчивости. Вы погибнете, если будете уступать партии движения.
Министр пристально взглянул на говорившего "глобиста" * и ответил:
— Это весьма дельно.
- Что вас останавливает? — воскликнул какой-то господин, по виду канонир национальной гвардии.— Нужно избавиться от всех недовольных! Оказывая помощь Бельгии, вы получите места и раздадите их. Предприняв войну, вы добьетесь мира внутри страны и пойдете вперед.... Без этого вы погибнете!
— Ох!..— сказал министр.
Все четверо, один за другим, схватили бедного человека и встряхнули его так
основательно, что первый вырвал у него из рук том его лекций, второй — портфель,
третий оторвал рукав его фрака, а последний лишил его популярности, ибо отнял
у него письмо к одному депутату, который по поводу петиции касательно пиявок
собирался говорить о положении Франции.
27
— Управляйте сами! — закричал министр, у которого волосы совсем растрепались во время потасовки.
— Ваше превосходительство, кушать подано,— сказал лакей.
— Господа, прошу к столу...
— Вы произнесли великое слово! — воскликнул я. Тогда он заметил меня.
— Вы, вероятно, желаете получить место супрефекта?
— Нет, я желаю вас спасти, как и эти четверо.
28
Проспект «Карикатуры», октябрь 1830 г.
Он поджидал свою жертву на углу улицы Дофина и улицы Контрэскарп. Там, искусно рассчитав удар, он стукнул его молотком по лбу, между глаз, и убил его, в девять часов вечера, на людном месте, не смущаясь присутствием прохожих... Сколько наследств открывается таким путем — при помощи железа или яда!..
Едва нанеся удар, он угрем скользнул в соседние улицы, а потом грязным, вонючим Коммерческим переулком, который тогда не освещался, вышел на площадь Одеона и жадно вдохнул свежий вечерний воздух; недрогнувшей рукой он показал контрамарку контролеру и уселся в партере.
— Какие длинные антракты!..— сказал он соседу.
— О да! И какие .скучные!..—ответил тот.
— А почему вы не вышли в фойе? — спросил он.
Когда спектакль окончился, он вернулся домой, уложил вещи и отправился в путешествие,
о котором задолго перед тем говорил друзьям.
На следующий день это происшествие вызвало некоторые толки. Все газеты писали
об убийстве г-на Жозефа Котэна. Убийство было столь обдуманным, столь удивительно
выполненным, что во всех кружках, салонах и даже в магазинах о нем говорили
не меньше, чем впоследствии об убийстве Кастэна.
29
Правосудие, полиция, семья г-на Котэна и светские люди были настолько убеждены в виновности Станислава Б., что и приговор присяжных не увеличил бы их уверенности... Он был игрок, франт и волокита. Его поверенный, запасшись полномочиями от его имени, пролил слезу на похоронах и получил наследство. Нередко в ссылке на алиби есть что-то гнусное.
Прошло девятнадцать лет.
Представьте себе парижский салон, где собрались дамы, элегантные и ветреные, мужчины, серьезные и занятые политикой, которые, однако, умеют пошутить и скаламбурить, молодые люди, полные пыла, страсти и честолюбия, прекрасно понимающие, какое уважение внушает собственная коляска, как полезно быть очаровательно одетым... Остроты сменяются глубокомысленными суждениями.
— Кто этот господин... вот там... лицо оливкового оттенка... изящно одет, еще молод... Он сказал что-то очень остроумное о раненых на июльских баррикадах?
— Как! Вы его не знаете?.. Да это Станислав Б.
— Ах, тот самый, с которым случилось это происшествие, в каком, бишь, году? Сколько времени прошло.
— Да на улице Дофина в тысячу восемьсот одиннадцатом году.
— А это действительно было так? Говорили, но — черт возьми! — с виду он порядочный человек.
— Господин Станислав?… - подхватила хозяйка дома. - Да, он вполне порядочный человек. Он очарователен, остроумен, любезен и какой у него восхитительный экипаж. Быть может, в нем слишком много страстности; но он очень влиятелен. И то сказать, шестьдесят тысяч годового дохода.
— А где он живет?
— Разве не приходится видеть каждый день,— сказал я, услыхав этот странный
вопрос,— каким почетом окружены злостные банкроты, подделыватели и воры? Почему
же закрывать доступ в свет убийце?
30
«Карикатура», 9 декабря 1830 г.
Господин С., пользующийся сейчас в Париже славою богача-оригинала, но не знающий, в какой области проявить свою оригинальность, объявил себя меценатом. Каждый вторник все писатели, признанные в Париже талантами, приглашаются к обеду, в котором его повар старается превзойти самого себя, и вот с шести часов вечера до полуночи адепты, неофиты, гении и новообращенные выделяют желчь и остроумие.
Хотя хозяин дома приветливо встречает появляющихся на литературном горизонте поэтов, романистов и драматургов, все же немногим авторам открывается доступ к сокровенным мыслям мецената.
Господину С. лет сорок, он мал ростом, волосы у него черные, брови густые,
кожа смуглая, глаза сидят в глубоких впадинах и обведены желтоватыми кругами,
у висков — гусиные лапки. Он неразговорчив, но его замечания свидетельствуют
о глубокой осведомленности в .литературе. Он угадывает основную идею шедевра,
обнаруживая талант заправского критика. Он требователен. Он чувствует поэзию
и преклоняется перед нею; он хвалится своим умением распознавать красоты произведений,
отвергнутых публикой; неуспех какого-нибудь писателя является лучшим способом
заслужить его одобрение. Но тонкое чутье господина С. постоянно становится для
него, по признанию близких ему людей, источником большого несчастья: та поэзия,
о которой он мечтает, настоящая, великая, мощная, существует только в его воображении.
31
Поговорите с ним об «Исповеди опиофага», об «Испанских сказках», о «Мельмоте», «Смарре», «Гяуре», «Сновидении» Жан Поля, о «Хороводе на шабаше» * и т.п. О, тогда он возбуждается, воодушевляется, для передачи своих мыслей он находит такие меткие выражения, что ради них одних можно, говорят, признать его главою того могучего поколения, в руках которого слава XIX века!
Один мой приятель поручился за меня собственной головой, и поэтому я проник
в святилище; пообедав там несколько раз, прочитав там кое-какие отрывки, по
моему расчету, достаточно эффектные, я добился бесценного счастья понравиться
господину С. и был причислен к разряду тех людей, которым он открывает свою
душу. Его дружбе никак нельзя отказать в приятности, ибо наш щедрый амфитрион
милостиво оказывает помощь литераторам, произведения коих заслужили его похвалы,
и никогда не требует обратно денег, данных им взаймы.
Я достиг высокой степени его благоволения, и господин С. не стал скрывать от
меня своих мнений. Когда я прочел ему новую оду Виктора Гюго, он пожал плечами
и заметил:
— Это слишком прозрачно, слишком объяснено, не о чем и догадываться!..
Я ему продекламировал оду из гармоний Ламартина.
— Красивые аккорды!.. Однострунная лира, не больше того... Этот поэт все пережевывает
будущее!.. Но порою прекрасны у него облака!..
Все эти суждения свидетельствовали об уме и столь колком презрении, что я начинал
считать его самого обладателем великой тайны поэзии.
— А Шатобриан? — спросил я у него однажды вечером, желая узнать, есть ли для
него что-либо священное. Он поморщился и ответил мне:
— Ни одной новой ситуации!.. Только стиль!.. Резьба по дереву!..
— А Кузен?
— О! Прекрасно! Возвышенно! Изумительно! Целых десять апокалипсисов в нем одном.
В тот вечер, когда я прочел ему свою прославившуюся фантастическую сказку
«Шагреневая кожа», он предложил мне за нее тысячу экю при том условии, что он
получает право издать ее в двадцати экземплярах. Я согласился.
32
Он благодарил меня за эту готовность, как за какую-то особую милость с моей стороны, и, завершая мое посвящение, предложил мне присутствовать на чтении, которое он сам собирается устроить около полуночи, когда в салоне останутся только близкие друзья. Я отвечал согласием.
Молодой писатель, которому я обязан доступом в этот салон, подошел ко мне и таинственно произнес:
— Будьте осторожны и подражайте нам.
В таком совете я не нуждался. Я уже догадывался, что господин С. одержим какой-то манией, к которой мои приятели относятся почтительно, то ли из сострадания, то ли ради выгоды. Мы уселись на стульях, на диванах в позе морских львов, вдыхающих свежий воздух на берегу, и развесили уши, посматривая на первоклассного поэта, который, встав возле камина, откашливался и уже развертывал лист бумаги... Он медленно и величественно прочел следующее произведение, в котором типограф пытался особыми знаками отметить те паузы, 'вздохи и выразительные 'взгляды, которыми господин С. разделил, раздробил, разбил на куски все фразы своего творения:
«Неявственные голоса... слабые, низкого тона, чистые, богатые оттенками, мрачные; — смутная гармония — подобная колокольному звону, разлившемуся по полям", весенним утром, в воскресенье, сквозь юную листву, под голубым небом; — потом — фигуры в белом, прекрасные волосы, цветы — простодушный смех,— игры без мысли, без устали; — замки, воздвигаемые из глины на берегах ручья,— белые, зеленые, желтые и красные камушки, собранные в воде: — вода! — трепещет на босых ногах: — без видимой причины слезами омочены блистающие глаза.
Смерть встает, похрустывая белыми костями, ее глазницы пусты, ее зубы оскалены, и свет проходит меж ее ребер... Она похищает мать, бабушку, кормилицу, - доброго фермера. Черные одежды, вот и все...— Маргаритки расцветают на могилах.
— О боже!.. Как красивы цветы!… - Она меня любит, чуть-чуть, сильно, страстно!
Вот мысли человеческие.— Сирота...— книги, наука! — Познать: прошлое, настоящее,
закон, религию, благо, зло.— Человек обладает тридцатью двумя позвонками.— Лилия
принадлежит к семейству лилейных.
33
— Был потоп.— Существует ли ад?..— Женщина появляется, прекрасная, как желание,— юная, как цветок, едва распустившийся.— Маленькая ножка.— Великая поднимается буря в сердце.— Там старик.— Убейте его.— Он мертв.— Его труп служит изголовьем для любовников.— Меж ними жизнь, как раскаленное железо.— Они познавали друг друга ради преступления, они не познают уже друг друга ради блага... Порок соединяет, но и разлучает.— Встает великий бледный призрак: — Неверие!
— Боже! Это моя...
И призрак садится на пыльные томы, на груду золота, не способную насытить его.— Концерт продолжается.— Он оглушает.— Время тает, как лед на солнце.
Однажды вновь появляется Смерть, пылающая, с мечом в руке.— Произошла дуэль! — В ушах звучит голос смерти, как стук, пробуждающий среди ночи.— СМЕРТЬ изъясняет, что такое деревня, и комментирует восход солнца, она высказывается за брак.— Приходит коммерция в сопровождении обманутых надежд и действительных огорчений.— Появляется честолюбие, как разносчик, выставивший напоказ свои ленты, наряды, кружева, косынки.— Его тюк к услугам всех: — однако ему необходимы деньги.— Тогда Анри усаживается на рашпер и живет на пылающих углях.— То повернется на левый бок, то на правый. Это уже не концерт!… - Это схватка, бой, сражение; — пушечная пальба оглушает,
— Идем!.. Нужно погибнуть!
— Зачем?..
— Марш! — Вперед!
Боль в ноге.— Болезнь охватывает тело с ног до головы.— Она клещами держит труп, ожидая, когда смерть его унесет. - Арлекин забавляет вас погремушками: еще не достроенные замки,—высокие замки из каменных плит... ремонт ферм...— биржевые рапорты... оперная певичка...— Классические фарсы! Движение, шум. Вдруг среди тьмы загорается крохотный огонек.» он постепенно растет.
— Анри, Анри! — кричит снизу чей-то голос. То сообщница, ей скучно быть в
одиночестве на свидании. Все, что было темным, становится светлым, и все, что
было светлым, становится темным.— Приходит старик священник, произносит три
слова... Будущее сверкает и поднимает на дыбы великолепного коня: конь навостряет
уши!.. Старуха, черная, холодная, пытается обнять вас; но она кусает вас.— Все
сказано...
34
— Куда я иду?.. Где я?.. В свете или во тьме?.. Прощайте, дети мои!.. Живите в согласии!.. О вас я позабочусь.
— Увы!.. Назавтра они заводят споры над гробом и разыгрывают в кости лучшее ваше кресло, ибо каждый наследник хочет заграбастать все...
— Вот что выпадает на долю горсти праха, пришедшего из молчания и уходящего в него!»
Когда окончилось чтение, все глубоко вздохнули. Потом каждый из нас, пробуждаясь от оцепенения, в которое как будто был погружен, произносит свое похвальное слово с теми интонациями, с тем жестом, с тем выражением лица, которые ему присущи. То были восклицания целого хора христиан, мгновенно охваченных экстазом в церкви.
— Настоящая библия!..
— Холст, развертывающийся перед нами!..
— Пирамида, покрытая иероглифами!..
— Мрачно и великолепно, как зимняя ночь!..
— Поэзия, к сожалению, понятная лишь десяти человекам из всего народа!..
— Монумент! вечная статуя!..
— Энциклопедично!..
— Целый мир!..
— Эпопея!
— Башня из слоновой кости!
— Узорчатый, сверкающий фонарь!
— Весь Платон на одной красочной странице!..
— Гомер, Данте, Мильтон и Ариосто, переданные средневековой виньеткой.
— Апокалиптично!..
— О! Это святой Иоанн на Патмосе!..
— На меня это действует как доза опиума, открывающая всю вселенную и повергающая в мечтания!..
— Концентрирующее зеркало, в котором отражается вселенная!..
— Все человечество в миниатюре!
— Поэма!
35
— Биография, типичная для каждого из нас!..
— Флорентийская эмаль!
— Витраж для кафедрального собора!..
— Вот это книга!..
— Какие там находки! Все сплошь находки!.. Стало трудно различать отдельные голоса,— я слышал как бы хор Оперы, и в этом пении сквозь общий гул прорывались отдельные, более громкие звуки:
— Психологический,— политехнический,— патологический,— вселенский,— гический,— лический,— тический,— божественный,— оригинальный,— оглушающий,— оживляющий! — ающий, яющий, поэтичный,— библейский, Байрон! А что такое Байрон?.. Вальтер Скотт!.. скот... оттовский... овский,— Цшокке!..
Патрон выразил желание говорить, все умолкли, и тогда он скромно заявил:
— Нет, это хорошо, только хорошо!.. А вы что скажете? — воскликнул он, заметив, что я еще ничего не сказал, перепуганный тем, как быстро вспрыгнули на канат все мои приятели.
— Это очаг, — ответил я. — Очаг поэзии, философии, фантасмагории, филантропии, амфиболии *, — добавил я и прикусил язык.
Но, по счастью, он повернулся ко мне спиной. Хозяин кивнул, и нас стали обносить
пуншем.
36
«Карикатура», 6 января 1831 г.
Гризетка — слишком важный элемент парижского общества, а также бытия юных
горожан, и потому хотя бы некоторые черты ее пикантного образа заслуживают изучения.
Кстати сказать, название «гризетка» мы позволяем себе применять без различия
— к портнихам, модисткам, цветочницам или белошвейкам,— словом, ко всем миловидным
существам без шляпки или в шляпке, в чепчике, в переднике с кармашками, работающим
в мастерских, хотя девушки, связанные с промышленностью, придают огромное значение
тому, чтобы различали их специальность, что мало беспокоит людей непосвященных.
Я читал, не помню где, что в счастливой Испании все внебрачные дети считались
дворянами по праву рождения, ибо они вполне могли быть потомками титулованных
особ, и так как добросовестно разобраться в этом было невозможно, то им присваивали
дворянское звание. А так как сироты по большей части шли в услужение, то нередко
можно было встретить лакея-дворянина, услуживающего простому разночинцу. Это
воспоминание приходит мне на ум по поводу гризеток вообще, которые, имея своеобразный
облик, составляют особую категорию, отличающуюся от всех прочих сословий. Восходя
к первоисточнику и отыскивая причину такого явления, я полагаю, что ее можно
бы найти в их своеобразном, но весьма вероятном происхождении; если бы они родились
на Пиренейском полуострове, то все были бы признаны дворянками.
37
А потому, за изъятием особых случаев, число которых я предоставляю читателю увеличивать как угодно, я широко обобщу свое предположение и признаю, что гризетка представляется мне результатом тесной, но кратковременно!"! близости между двумя почти что крайностями общественной лестницы: одна из этих крайностей—мужского пола и знатна, другая — женского пола и всего лишь привлекательна; по положению они отделены одна от другой, но на одно мгновение молодой жизни они соединены общей потребностью... в наслаждении.
Сколь ни странным покажется на первый взгляд это наблюдение по причине его новизны, оно найдет своих сторонников, если разобраться. Чтобы оценить его, достаточно приглядеться к тому, как живут эти женщины. В каждой мастерской, модной, цветочной или швейной, их найдется с дюжину или десятка полтора. Из этого числа восемь или десять живут одиночками, без родных, без семьи, весело деля часы между работой и наслаждениями, бедностью и интрижками. Если на долгом пути, преграждаемом тысячью препятствий, небо пошлет им дочерей, то и дочерей они воспитывают дома, как их самих воспитывали,— в той же профессии, в тех же правилах. И дочери, едва им позволит возраст, следуют обычно тому припеву, который они выучили, делая стежки иглой:
И так же шила,
И так же шила матушка моя!
Так непрестанно обновляется в смене поколений это обособленное сословие, какой-то социальный маседуан, к которому принадлежат привлекательные, с виду плутоватые существа, в коротенькой юбке, со вздернутым носиком и стройной ножкой, именуемые гризетками.
Оригинально в гризетке то, что у нее нет характерных черт, присущих именно ей. Ее манеры это не что иное, как пестрая смесь привычек, отличающих другие слои общества. В те короткие мгновения, когда гризетка полна чувства собственного достоинства, она в совершенстве подражает светской даме.
Пример:
— Сударь, я с вами не знакома!
38
Она вкрадчива и льстива, как буржуазка. Пример:
— Он так мил, так любезен.
В приливе возвышенных чувств она поднимается к самым вершинам этого жанра. Пример:
— Боже! Попробовал бы мужчина меня бить!.. И, наконец, когда она позволяет себе фамильярности, то напоминает породу людей, стоящих, однако, ниже ее. Пример:
— Бывают же такие... олухи!
Но вот что ей действительно присуще, вот что является ее отличительным признаком — полная ее независимость в проявлении чувства; конечно, это не совсем похоже на добродетель, но по крайней мере до некоторой степени оправдывает ущерб, который она нередко наносит добродетели. Только наслаждение, а не какие-либо корыстные помыслы, руководит ее капризами. Итак, искренняя страсть, обнаруживаемая чистосердечно, внимательность, проявляемая время от времени подношением бриошей, билета в театр или пары перчаток; некоторая доза терпения, позволяющая вам порою предложить свою руку для совместной прогулки, или свою голову для примерки чепчиков, или свои шелковые чулки, чтобы потанцевать на балу у Ренелага,— вот чем можно вскружить голову самой неприступной из этих девушек и заслужить у нее ласковые прозвища: «Адонис! котеночек! любовь моя! цыпочка!» — и иные премилые эпитеты, почерпаемые из курса мифологии, применительно к ведению любовных дел в духе двойной бухгалтерии.
Отрицать полезность гризетки все равно, что не верить в движение. Какими,
право, словами можно в достаточной степени восхвалить ее способность ко всякому
делу, благодаря которой мигом пришивается пуговица на панталонах, и завязывается
узел галстука, и разглаживается выцветшая лента на чепчике; ту миловидность,
ту грациозность, которые наполняют ароматом женственности улицу, служат украшением
мастерских и отрадою скромных лачуг. Это с точки зрения живописной. Если говорить
о приятном, то всякая гризетка умеет петь не фальшивя и печь блинчики. Если
говорить о полезном, то она экономна, и хотя очень лакома до развлечений, приходит
в ужас от дорогих удовольствий.
39
Бывали даже случаи, что кошелек студента толстел благодаря наставлениям хорошенькой участницы его забав; правда, эти сбережения целиком уходили на покупку платья или кашемировой шали французского изделия, но все же они были спасены от потока расточительства.
Здесь, на земле, всякая гризетка соединяет философию с эпикуреизмом, бодрость
в труде с покорностью. Эти добродетели, свойственные великим людям, ей необходимы
для того, чтобы, родившись на свет без знатности, без богатства или положения,
создать себе все это и, полагаясь только на самое себя, умножить собственные
ресурсы; чтобы уметь постоянно работать, ловить счастье на лету и считать только
развлечением те связи, которые легко завязываются и еще легче порываются,— словом,
чтобы подстегивать жизнь среди быстрого круговорота наслаждений и горестей,
чувства и сладострастия, и все же оставаться гризеткою!
40
«Карикатура», 10 марта 1831 г.
Рай для женщин,
Чистилище для мужчин,
Ад для лошадей.
Город контрастов, средоточие грязи, помета и дивных вещей, подлинных достоинств и посредственности, богатства и нищеты, шарлатанства и таланта, роскоши и нужды, добродетелей и пороков, нравственности и развращенности; город,
где с собаками, обезьянами и лошадьми обращаются лучше, чем с людьми;
где люди порою выполняют обязанности лошадей, обезьян и собак;
где некоторые из граждан были бы хорошими министрами - и где некоторые из министров -плохие граждане;
где очень часто ходят в театр и очень плохо отзываются об актерах;
где встречаются люди рассудительные, а встречаются и такие, которые пускают себе пулю в лоб или поднимаются на воздушном шаре;
где республиканцы еще более недовольны, с тех пор как они добились «лучшей
в мире республики» *;
где меньше всего добрых нравов и больше всего моралистов;
где больше всего художников и меньше всего хороших картин;
где повсюду имеются лекарства от всех болезней, весьма искусные врачи и где,
однако, больше всего больных;
41
где теперь больше карлистов, чем в те времена, когда монарх именовался Карлом X;
где больше иностранцев и провинциалов, чем парижан;
где много церквей и мало верующих;
где много газет и мало подписчиков;
где на некоторых памятниках можно увидеть изображение петуха, орла и лилии *;
где лучшая в мире полиция и больше всего краж;
где больше всего филантропов, благотворительных учреждений, богоугодных заведений и в то же время больше всего горемык!
Париж — это предмет зависти для тех, кто никогда его не видел; счастье или несчастье (смотря, как повезет) для тех, кто в нем живет, но всегда — огорчение для тех, кто принужден покинуть его.
Итак, Париж является целью для всех. Каждый стремится сюда, имея на то свои собственные основания.
Праздный и состоятельный провинциал приезжает сюда передохнуть, поучиться хорошему тону и кстати оказывается жертвою тех, кто эксплуатирует провинциальную неопытность;
иностранец-миллионер — приезжает посмотреть достопримечательности, попробовать тонкие вина, пообедать а ресторане «Провансальские братья» и узнать, как сшиты туфельки у балерин парижской Оперы;
студент, чтобы пройти курс юридических наук и доставить отраду гризеткам;
человек, склонный к науке, чтобы научиться;
талант, чтобы прославиться;
честолюбец, чтобы возвыситься;
девица из деревни, чтобы приобрести лоск;
депутат, чтобы голосовать;
плут высшей марки, чтобы получить известность;
писатель, чтобы найти читателей;
лейтенант, чтобы стать капитаном;
красота, чтобы пленять;
гений, чтобы блистать;
промышленник, чтобы получить патент;
прожектер, чтобы эксплуатировать!
42
Все находят здесь то, за чем приехали, и от столкновения различных интересов,
от соприкосновения со всяческими видами промысла и бесчисленными талантами в
тысяче разных отраслей, от бездны фантазии, на практике применяемой к разнородным
исканиям, - рождаются та деятельность, то непрерывное развитие промышленности,
те чудеса искусства и науки, те ежедневные усовершенствования, те полные научного
интереса и изобретательности замыслы,— словом, все те изумительные чудеса, которые
поражают, удивляют и пленяют, заставляя всех признать Париж городом, не имеющим
себе равных во вселенной.
43
«Карикатура», 31 марта 1881 г.
Как утверждает священная история, господь бог трудился шесть дней, а на седьмой день почил от дел творения. И все сыны апостольской римско-католической церкви, которые мира не создавали, да и в течение недели не бог весть как много работали, в седьмой день отдыхают по-апостольски. Днем отдыха является воскресенье, н так как всякий имеет право отдыхать на свой манер, то обычно воскресенье и есть тот день, когда многие христиане наиболее устают.
В этот день еженедельного праздника.
Дамы-святоши выводят погулять собачку, затем отправляются в церковь к поздней
обедне, слушают проповедь и вечерню, а засим по-христиански употребляют остаток
дня на поношение ближнего.
Студент вознаграждает гризетку за то, что она не изменяла ему целую педелю,
и укрепляет ее верность прогулкою в Булонский лес, Роменвиль или в Монморанси.
Лавочники отправляются за город с самого утра — одни в тележке или в шарабане, другие в «кукушке» * или пешком; они рассыпаются по окрестностям Парижа и обогащают рестораторов Версаля и Сен-Клу, Монмартра и Вирофле.
Служивый, покровительствуемый мадмуазель Франсуазой, сдает у входа в музей
на хранение свой тесак и по-военному объясняет все деяния и подвиги господина
Аякса или спасителя нашего Иисуса Христа.
44
Совсем растерявшись оттого, что некого осыпать бранью и колотить, добродетельный школьный учитель выколачивает собственный сюртук.
Буржуа, взяв жену под одну руку, а зонтик и собачку испанской породы под другую, идет в Зоологический сад смотреть зверей.
Простолюдин набивает карманы всей мелочью, какая найдется у него дома, и ведет свою супругу вместе с детьми к заставе; там он довольствуется пинтою пива в полфранка, вступает с кем-нибудь в перебранку, возвращается домой, бьет жену, ломает мебель и засыпает, очень довольный проведенным днем.
Чиновник, которого служебные обязанности всю неделю держат в канцелярии от десяти до четырех и который может посещать своих друзей только по вечерам, делает визиты, чтобы не прослыть ночною птицей. Ровно в полдень на нем уже черный фрак, чистое белье, сверкающие сапоги; он выходит, обегает весь Париж, не застает никого дома и возвращается весь в пыли и грязи, раздосадованный и злой.
Но вот кто наиболее скрупулезно соблюдает римско-апостольское предписание об отдыхе,— это состоятельный человек. Для него воскресенье длится всю неделю, и в седьмой день он обречен на бездействие. В самом деле, все прочие забавляются или делают вид, что забавляются, у всех прочих белая сорочка и опрятное платье; неужели же порядочный человек должен поступать, как все прочие? Поэтому в парке Тюильри по воскресеньям нет ни франтов, ни изысканных туалетов. В Булонском лесу — ни элегантных экипажей, ни бешеных кавалькад! Для этих людей нет зрелищ, нет праздника в такой день, когда пользуется им большинство. Если случайно нужда заставит их выйти на улицу, то умышленно простой костюм отличает их от тех, кто разрядился по воскресному. Словом, для них отдых — это скука.
Горе гражданам, остающимся в Париже по воскресеньям в хорошую погоду. Нет
ничего более печального; утром — в городе движение: все уезжают за город; днем
— вместо обычного шума везде тишина; вечером — запертые лавки, пустые и унылые
улицы, свидетельствующие о том, что большинство жителей в отъезде.
45
Но так как воскресный день не длиннее остальных, он, как и остальные дни,
кончается в полночь, и в этот час возрождаются движение, толкотня и шум — характерные
элементы, составляющие очарование больших городов. Приливая со всех точек окружности
к центру, тысячи и тысячи людей несутся через все заставы и наполняют улицы
бурными волнами. Экипажи сталкиваются, пешеходы поют, пьяницы ругаются, дети
плачут, и все, измученные, возвращаются домой как бы далеко они ни уезжали на
свою воскресную прогулку.
Вот как парижане понимают, что такое отдых в день седьмой.
46
"Карикатура", 12 мая 1831 г.
Видите, он вылезает из дилижанса с той самоуверенностью, которую дает сознание собственного достоинства?
Ну, конечно, это провинциал.
Он первый остряк в своем городе, подписчик газеты "Конститюсьонель", он и сам пописывает в местной газете, задает тон, выдумывает восхитительные шарады, а в любовных делах он так неотразим, что вскружил голову всем местным дамам и частенько бывает принужден притворяться жестоким.
Его родной город, заметьте,— родина одного академика, одного генерал-майора, одного художника, посланного в Рим на казенный счет, одного помощника столоначальника в министерстве культов; кроме того, город знаменит высотою готических башен собора, несчастным случаем, происшедшим в 1371 году с сыном короля, сломавшим здесь себе ногу, и смертью архиепископа, приехавшего сюда доживать свой век.
Вы чувствуете, что, имея за собой такое прошлое, новоприезжий отнюдь не маловажная особа, что он может являться куда угодно с высоко поднятой головой. И вот, едва приехав, он держится развязно.
— Боже ты мой! — восклицает он, спускаясь с подножки, - до чего дрянные в Париже дилижансы!
Он зовет носильщика и очень удивлен, что его вопросы выслушивают ухмыляясь
и что прохожие с лукавой улыбкой оглядывают его с ног до головы. Прогуливаясь,
он замечает, что отстал от моды, это он-то, "первый модник в своем городе".
47
Ему попадаются "иностранцы, смеху достойные по причине ихнего акцента". Он глумится над эльзасцем и бретонцем и даже объявляет, что "у парижан дрррянное пррроизношение".
— Мне бояться нечего,— говорит он,— разве только сам черт меня вокруг пальца обведет! Я столько читал, столько себя образовывал перед отъездом, со столькими советовался, да и сам я малый не промах!..
И вот он хочет высморкаться, а платок у него уже "позаимствовали"; он покупает цепочку для часов, а часы у него уже стибрили; он платит десять франков за золотые очки, а когда хочет их обменять, то с него требуют восемьдесят франков доплаты.
Пока он еще жертва мелких жуликов, а затем появляются непрошеные друзья, доказывающие свое уважение к нему способом самым убедительным из всех тех, какие приняты между светскими людьми: берут у него взаймы; потом на сцену выступают торговые фирмы "на вере", подвергающие испытанию его доверчивость; потом — женщины, с виду чувствительные, а на деле дьявольски жестокие; потом — игорные дома с их завсегдатаями, которые иногда начинают с проигрыша, но всегда кончают выигрышем; наконец, услужливые чичероне, которые водят провинциалов по театрам, кафе и всякого рода достопримечательностям, никогда не позволяя себе платить за свои места.
В зоологическом отношении провинциал принадлежит ко второй разновидности класса
двуруких. У него громкая речь, густой румянец, грубая кожа, солидная талия,
слегка сутулая спина, приподнятые плечи; руки у него болтаются, а ноги вогнуты
внутрь, и те и другие не пропорциональны туловищу, наверно, потому, что он непрестанно
их упражняет. Для него ходьба — первое условие существования. Когда он в Париже,
то ни один сосед по гостинице еще встать не успеет, а он уже обегал все набережные
и бульвары; здесь он купит яблочное пирожное, там кусок торта, но это ничуть
не вредит его желудку, в котором пищеварение изумительно ускоряется от столкновений
со всеми парижскими уличными столбами.
48
Привычки и манеры у него не менее смешные, чем внешность; он считает себя обязанным по всякому поводу защищать местный патриотизм; как только он закашляет, сейчас же идет плюнуть в уголок, что при простуде крайне утомительно; прежде чем выпить, он кланяется сотрапезникам, и, прежде чем произнести каламбур, сам хохочет; садясь за стол, пододвигает его к себе; в ресторане Вэри заказывает суп и говядину с тушеной капустой; зовет официанта сударем; три раза в минуту поправляет волосы, рукава засучивает до локтей, а брюки — до колен. Он любит все яркое, пестрое, поэтому чаще всего вы увидите, что при сюртуке морковного или желтого цвета он носит туфли, начищенные до зеркального блеска, золотые серьги и зеленые перчатки!
Коротко говоря, провинциал — существо непостижимое, в 1831 году он еще ходит
во Французский театр; попав к Франкони, считает, что пришел в Оперу *, в антрактах
покупает "ячменный сахар", торгуется в театральной кассе, статую Генриха
IV принимает за статую Наполеона, Тальони - за госпожу Саки * и даже уверяет,
что она плясала на канате в их городе; приходит в восторг от восковых фигур,
украшающих витрины парикмахерских; зевает, слушая Паганини, раскланивается с
капельдинершами, беседует с клакерами и аплодирует в театре Нувоте!
49
«Карикатура», 19 мая 1831 г.
В воскресенье, не зная, куда девать себя, я машинально направился к театру
Монпарнас, месту отдохновения и драматических переживаний всех парижских гризеток.
Я вошел в партер и волей случая оказался рядом с юной обладательницей задорной
мордашки, свежего румянца, прекрасных голубых глаз и гибкой стройной фигурки.
Мое любвеобильное сердце никогда не могло устоять при виде черного передника, оттеняющего столько соблазнов...
Сидя вплотную подле моей прелестной соседки, я попытался завязать разговор. Сперва я предложил ей свой бинокль. С этого я начинаю всегда... хорошо уже и то, что мы смотрели на все одними глазами. Моя соседка оказалась молоденькой вышивальщицей, которая за свои шестьдесят сантимов запасалась удовольствием на всю неделю. Чувствительна она была сверх меры и уронила несколько блестящих серебристых слезинок, оплакивая судьбу злосчастной Леони. С ее слезами я смешал свои, и мы образовали весьма трогательный дуэт.
Вскоре мы уже беседовали запросто, как старые знакомые. Я испытал неизъяснимую
радость, представив ей почтительнейшее выражение моих чувств в виде апельсина,
за который с меня спросили, как за мальтийский. Тут мадмуазель Шоншон (так звали
мою красотку) начала то опираться своей прелестной ручкой о мое плечо, то склонять
голову ко мне на грудь. Представляете себе, друзья мои, что сталось с моим бедным
сердцем. По его судорожному биению можно было предположить, что оно страдает
изрядным аневризмом.
50
Наконец, когда занавес упал в последний раз, я предложил ей руку, которая была принята не без колебаний, и не уступая по торжественному виду патрулю национальной гвардии, я препроводил девицу в отчий дом, расположенный на улице Юшетт. Дорогой мне удалось добиться нескольких слов признательности, нескольких неопределенных обещаний, тех опьяняющих слов, что освежают наши чувства, как огненная роса. Вечер был тих, небо усеяно звездами, как грудь русского вельможи; и ни капли дождя, чтобы погасить мои страсти; ни одного пожарного, способного заменить природу... Я вспыхнул!
Превозмогая свою робость, доходящую обычно до сорока градусов ниже нуля, я с учтивостью жандарма схватил руку мадмуазель Шоншон.
— Мадмуазель,— воскликнул я, внешне сдержанный, но внутренне совершенно потрясенный,— мадмуазель, эту нежную ручку, принадлежащую, по-видимому, вам, я верну лишь тогда, когда вы позволите мне увидеть вас снова!!! Уф!
Как я и ожидал, бедняжка была крайне удивлена. Но, очевидно, не столько моим предложением, сколько сопровождавшими его нелепыми жестами, так как в ответ она самым милым образом назначила мне свидание на следующий день в восемь часов вечера у церкви св. Сульпиция. После чего она в веселом расположении вернулась к папе и маме, а я тут же извлек свои часы, чтобы отныне считать время по минутам и по секундам!
На следующий день в семь часов вечера я уже был в бальном костюме. Свидание
вызывает во мне те же переживания, что и самый бурный контрданс, вот почему
в этих случаях я всегда одеваюсь, как на бал. Явившись на площадь Пале-Рояль,
я заметил там какую-то группу людей; мне нужно было убить целый час, вот я и
подошел поближе и дополнил это общество своей особой, обутой в узкие башмаки.
51
Но едва я хотел обратиться к кому-нибудь с обычным вопросом вновь прибывшего, как на меня обрушилась мощная водяная струя. Решив, что это смерч или еще какое-нибудь чудо природы, я был в высшей степени польщен тем, что столь необычайное явление выделило из всей толпы именно меня; смотрю на небо, желая убедиться в своей правоте, ищу, вглядываюсь — ничего не видно; я весь облит, промочен, затоплен, пронизан, наводнен; к тому же я остался в одиночестве,— все бежали из этой мокроты. Бегу и я.
Тронутые моим героизмом и долготерпением, все зрители стали наперебой меня обтирать, жалеть, наставлять. Вообще-то пожарный — человек отважный и самоотверженный, он только выполняет волю правительства *. Вот он и восстанавливает общественный порядок по два су за ведро! Оторванный от борьбы с ужасной стихией, от борьбы, которая всегда приносит ему уважение,— а часто и смерть,— сколько ненависти зажжет он, потушив какую-нибудь пустяковую выходку! Сколько самолюбии утопит! Ибо...
Аб! — би! — ба! — браво! — аба! — здорово! — бубубубу!
— Что это! Нападение драгунов?
— Нет, сударь, нападение обыкновенного человека.
Оказывается, какой-то парень купил у водоноса полное ведро, обогнул площадь,
подобрался сзади к офицеру, командующему пожарными, могучей рукой нахлобучил
ему на голову ведро вместе с водой и удрал. (Исторический факт.) Наглухо закупоренный,
промокший офицер, задыхаясь и, вероятно, не испытывая особого удобства, бешено
метался и изрыгал проклятия, казалось, исходившие из глубокой бочки, пока какой-то
пожарный не бросил свою кишку и не вытащил начальника из ведра на свежий воздух
и на всеобщее осмеяние.
Мне эта попытка мести показалась весьма остроумной; но, поскольку она ничуть
не помогла мне просушить одежду, я поскорее побежал домой переодеться, опасаясь,
как бы и мое свидание не пострадало от этого события.
Уже прошло минут пять после того, как пробило восемь, когда мои дрожащие ноги
принесли меня, наконец, на площадь св. Сульпиция, площадь обычно безлюдную и
таинственную. Но в этот вечер ни безлюдия, ни таинственности здесь не было.
Бурлящая толпа заливала площадь. Не видя нигде пожарных насосов, я решился подойти
поближе.
52
Что же оказалось? Какой-то щеголь, привлеченный прелестным личиком молодой девушки, неуверенно бродившей по площади, попытался самым вежливым образом завязать с ней знакомство. Как вдруг, откуда не возьмись, на эту пару налетел здоровенный детина, невидимому сапожник, и ну хлестать их шпандырем; и теперь, вот уже пять минут, оба чемпиона тузят друг друга, соревнуясь в силе и ловкости, к великому восхищению толпы, которая и не думает разнимать их.
Юная девушка была Шоншон; молодой денди — мой друг, которому я признался в
своем смелом поступке. Я поблагодарил его за то, что он взял на себя все его
неприятные последствия, и отправился домой есть рисовую кашу.
53
Карикатура», 9 июня 1831 г.
— Ну что, кончили?
— Еще нет; нужно назначить высший офицерский состав.
— На этот раз он будет сносным?
— Сносным? Скажите: превосходным! Республика провозглашена, ей остается покрепче держать на голове свой колпак. Все наши офицеры будут принадлежать к золотой середине.
— За это спасибо, бакалейщик.
— Сударь, вы меня оскорбляете: я аптекарь.
— О! Тогда меня не удивляет ваша любовь к гидравлическому правительству Казимира Помпье *.
— Вы анархист.
— Молчите, старый дурак!
— Кровопийца, бонапартист, карлист. Чего доброго, вы стоите и за Генриха Пятого! *
— До свидания, клистирная трубка.
— Что за стычка произошла у тебя с этим колпаком?
— Не стычка, а спор по поводу общественного порядка... Да где же твои сержантские нашивки?
— А я имел неосторожность отдать честь генералу Ламарку *.
— Ты много чего наскажешь.
— А впрочем, в нашей роте все кончилось полюбовно: ротным назначили владельца
роскошной гостиницы; он получил серебряные эполеты, зато в помощники себе назначил
тех, кто помогал ему по кухонным делам: главный повар у него подпоручиком, помощник
повара - фельдфебелем, тот, кто мясо поджаривает, - сержантом, поваренок - фурьером,
а швейцар - капралом.
54
— Понимаю, все они удостоены доверия национальных гвардейцев господ лавочников, которые готовы поставлять голоса избирателей при условии, что они же будут поставлять упомянутой гостинице всякого рода товар, который продается и покупается, как голоса на выборах. — А в твоем квартале как дела?
— Нынче утром предложили сменить командира полка, но были представлены веские возражения против нового кандидата.
«— Возможно ли? — первым делом сказал господин в очках, который всегда стоит за существующий порядок.— Вы хотите назначить командиром генерала М.? Подумали ли вы о том, что этот дьявол в случае войны нас и взаправду мобилизует!
— К тому же он любит поляков!
— Он жалеет итальянцев!
— Он поддерживает бельгийцев!
— Он записался в Ассоциацию! *
— Он присутствовал на похоронах Грегуара, а Тибодо * жал ему руку.
— Однако, господа, он отличный прежде всего...
— Прежде всего нужно держаться подальше от политики, тогда можно стать чем-то в наших глазах.
— Правильно, правильно, браво!
— Подаю голос за него.
— А я против.
— Тем хуже для вас!
— Сударь, позвольте мне сказать вам о том... Нет, я вам не скажу.
— Понимаю вас, сударь... Заказов на сапоги вы больше от меня не получите.
— А вы можете продавать ваши шляпы кому угодно, только не мне.
— Друзья мои, дорогие мои соотечественники, бога ради, помиритесь. Примирение
во что бы то ни стало! Послушайтесь чиновника, честного контролера, который
при всех режимах сохранял пост фельдфебеля».
55
Господин, так выступивший и имевший целью восстановить спокойствие, не дать анархии проникнуть в ряды лавочников, был человек очень опрятный, обычно носивший мундир национальной гвардии; руки у него были белые, лицо также белое, румяное, слегка подкрашенное, а военный мундир так облегал его тело, точно был приколот к нему булавками.
«— Дорогие друзья, дорогие соотечественники,— продолжал он, сделав паузу и взяв понюшку надушенного табаку,— я уважаю все мнения и остерегусь осуждать чью бы то ни было точку зрения, но я надеюсь привести почтенному собранию аргумент, не допускающий никаких возражений, который побудит вас высказаться отрицательно по вопросу, обсуждаемому нами. Нет, по-моему, генерал М *** не может командовать нашим полком, и не потому, что он республиканец или, может быть, наполеонист, ведь мы все были немножко — одни поменьше, другие побольше — и республиканцами и наполеонистами... Но у генерала имеется недостаток... это еще слабо сказано!.. порок, нетерпимый в строю!
— Какой же!
— Он курит.
— Может быть, только сигары?
— Отнюдь нет! Он курит трубку, я собственными глазами это видел, собственным носом чуял!
— Голосовать! Голосовать!
— Я полагал бы, господа и уважаемые мои коллеги, что после факта, сообщенного мною, даже и обсуждать нечего.
— В самом деле, оставим прежнего командира». Всего печальнее то, что все рассказанное здесь — сущая правда.
56«Карикатура», 4 августа 1831 г.
Подобен луидору:
Тверд, кругл, тяжел и плоек.
Рассыльный при кассе.
Острыми серыми глазками выслеживает барыш.
Вальтер Скотт.
У наших водевилистов и наших романистов, весьма точных в изображении теперешних нравов, все еще фигурирует тип откупщика старых времен, хотя наши откупщики уже лет пятьдесят тому назад изменили свое лицо; но только лицо, ибо по существу они все те же. И вот на сцене финансист изображается как персонаж неповоротливый, грубый, склонный к пышности, скупой с бедными, щедрый с богатыми, жертвующий сто тысяч франков ради животной страсти и отказывающий в трех франках бедняку, который молит его о милостыне. А если он фигурирует на лицевой стороне медали, то изображается неповоротливым и грубоватым нелюдимом-благодетелем, который огорчает людей и тут же старается утешить их деньгами. Между тем наши нынешние нравы сделались до того учтивыми, что я не знаю, существуют ли еще эти нелюдимы.
Нелюдимы — что за гадость! Ничего нет изящнее и по языку и по манерам, чем
современный финансист. Вы с изумлением слышите, как из его уст за четверть часа
исходит и ученая диссертация о повышении и понижении курса, об экспорте и импорте
и вслед за тем изящное рассуждение, произносимое с той же важностью, с той же
значительностью, о бантике галстука или покрое фрака.
57
Наблюдая подобную фривольность, вы никогда не поверите, что человек, по видимости, столь легкомысленный, способен к серьезным расчетам и к крупной спекуляции; и, однако, та же рука, которая столь грациозно играет лорнетом или тросточкой, так же непринужденно делает бухгалтерскую выпись о дебете и кредите, не забывая ничтожнейшей дроби, например, сотой доли сантима; соблюдая мудрое правило, согласно которому ручейки становятся полноводными реками, финансист никогда не скинет самой малой разницы.
Недавно один из самых богатых и молодых столичных банкиров проиграл в экарте пустячную сумму — сто луидоров, оказавшись должником своего приятеля, молодого повесы, общественное положение которого определяется словами «светский человек». На следующее утро молодой Ротшильд поспешил уплатить священный долг. Как раз в тот же день светскому человеку поручили уладить одно дело с его приятелем банкиром. Последний временно выполнял тогда и обязанности кассира; он сейчас же подвел итог, сбалансировал его со всею тщательностью, несмотря на шуточки повесы. А когда дело дошло до уплаты, то оказалось, что денди остается в долгу на сумму в двадцать пять сантимов, которые он, посмеиваясь, отказался уплатить. Но финансист всерьез потребовал, чтобы двадцать пять сантимов были ему вручены, и объявил, что в противном случае он не выдаст квитанции. Повеса, уже готовый вспылить, высмеивал, как он выразился, «эту скаредность», и в ответ услышал следующее:
— Дорогой мой, если банкир станет пренебрегать сантимами, то светский человек будет неаккуратно платить карточные долги.
Жизнь фешенебельного банкира можно описать в немногих словах.
В девять часов легонькая коляска везет его к биржевому маклеру, его агенту, чтобы условиться о предстоящих в тот день операциях.
В одиннадцать часов он завтракает в «Парижском кафе».
В полдень он ревизует свои конторы, заглядывает в книги, изводит конторщиков,
пишет письма, ссорится с компаньоном, потом неизменно примиряется с ним, не
по любви, а ради выгоды.
58
В три часа он мчится на биржу, сокрушается о гибели корабля, оплакивает судьбу собрата-жертвы банкротства, дает приказ о покупке и продаже ренты, выслушивает или распространяет ложные слухи.
В пять часов он присутствует на собрании акционеров.
В шесть часов он за туалетом.
В семь часов он обедает у Вэри или у «Провансальских братьев».
В девять часов он в ложе театра Буфф или Оперы.
В полночь он бросает столбики золота на карточный стол или отваживается на тур вальса с богатой наследницей.
В два часа он в элегантном будуаре наедине с танцовщицей.
В четыре часа он, наконец, в постели, утомленный трудом и наслаждениями, если
только можно назвать наслаждениями ту развлекательную шумиху, которую привычка
сделала для него необходимостью.
59
Карикатура», 11 августа 1831 г.
Это было в день пробуждения * после сна, длившегося пятнадцать лет. В Париже пахло порохом, воздух рассекали пули, народ кричал: «Свобода!».
Сколько отважных подвигов, сколько неведомых несчастий таила эта насыщенная опасностью атмосфера! Настала ночь, и пробил в тишине тот поздний час, в какой все дети давно уж спят подле отца, но многие не отозвались на родительский зов и больше не отзовутся никогда!.. А слезы матерей, а тревоги отцов,— узнает ли родина, сколько их было! Сколько бойцов, завоевавших свободу, достойных ее даров, пали смертью храбрых перед самой победой! И ни упрека, ни раскаяния, ни жалобы!
Потому что каждый защищал общее дело. Когда собравшие жатву пали, живые приступают к дележу,— такова история всех сражений... Но то было дело народа, то был час опасности, и все шли в бой. О народ, как ты прекрасен!
Тут были люди разных общественных рангов, но всех уравняла отвага; трое из них встретились под сводами биржи, превращенной на этот день в госпиталь.
Двадцать четыре часа назад, когда генералы,— оробевшие тогда, но осмелевшие позже,— отказывались дать даже свои имена, чтобы поддержать успех национального порыва, первый из троих вышел в генеральском мундире и принес делу народа не только свое высокое звание, но и свою сильную руку, а может быть и самую жизнь... Слава Дюбуру!
Второй был рабочий, печатник. Двадцать седьмого июля, едва забрезжил день, его, как всегда, разбудили дети, просившие хлеба.
— Вы получите хлеб лишь тогда, когда Карл Десятый не будет королем,— сказал
им храбрец.
60
И не съев ни куска, он взялся за свое старое солдатское ружье.
Третий был студент. Еще вчера он, великодушный и беззаветно преданный своей первой любви, хотел убить себя оттого, что та, без которой он не мог жить, отказывалась озарить его существование. Но она, любя его, трепеща за них обоих, вернула его к жизни, к счастью. И среди первых вздохов упоения его настиг призыв свободы... Он бросил все ради нее.
Командующий отрядами — ибо тогда победители еще командовали — генерал Дюбур, посещая раненых, встретил этого рабочего и студента. У одного сидела пуля в голове, несколько ударов саблей исполосовали тело другого. Забыв о своих страданиях, думая только о родине, словно они еще недостаточно сделали для нее, оба они обсуждали виды на будущее, опасаясь за исход сражения.
Тогда генерал, видя, что излечить раны героев может только рассказ о победе, поделился с ними своими желаньями и надеждами. Три храбреца обменялись словами утешения, мыслями о грядущей свободе, о славе Франции, о счастье для всех ее сынов. Затем оба раненых спокойно заснули, убаюканные грезами о прекрасном будущем.
Прошел год.
После бойни - победа; после победы — дележ; и тогда победителей оказывается больше, чем было сражавшихся. Таков обычай всякой войны.
Отпраздновали годовщину, и на празднествах живые пожинали славу павших. Это тоже обычай.
В этот торжественный день три наших храбреца встретились во второй раз. Никто из них не участвовал в торжестве, и все же все трое вновь свиделись в этот день...
На этот раз встреча произошла в убежище правонарушителей и злоумышленников — под тюремными сводами, за оградой Сент-Пелажи.
И тут в едином движении души, как три друга, уважающие страдания каждого в
общей беде, эти три человека обменялись одинаковым приветственным взглядом;
это мрачное безмолвное признание выразило историю целой эпохи одним словом:
«Измена!».
61
«Карикатура». 8 сентября 1831 г.
В его руках я видел судьбы, мира...
Клакер, этот пария театральной профессии, является для драматического искусства истинным детищем Гельвеции *, который продает свои руки -и голос всякой державе, только бы она платила ему, и всегда готов силою навязать другим убеждения, чуждые ему самому.
Речь здесь идет, само собою разумеется, лишь о клакере-наемнике, который за плату способствует чужому успеху, а отнюдь не о тех благородных энтузиастах, добровольных поборниках какого-нибудь направления, которым чувство восхищения каждый раз стоит пряди волос, основательной ссадины или повреждения легких. Будем уважать чужие симпатии! Выразим сожаление этим людям!
Пыжась от сознания важности порученного ему дела, клакер требует, чтобы его
уважали не меньше, чем его доверителей. У них талант, у него — наглость, каждому
свое. Клакера пускают в ход при помощи небольших четырехугольных, штемпелеванных
клочков бумаги, в просторечии именуемых контрамарками и выдаваемых автором,
актером, либо администрацией. Вот из-за этой монеты он и торгуется, как мы торгуемся,
покупая лошадь или мебель; стоя нос к носу с водевилистом, сотрудником которого
он считается, клакер уверяет последнего, что он не в состоянии «сделать» (то
есть встретить аплодисментами) заключительный куплет или развязку, если ему
не выдадут дополнительно столько-то билетов или столько-то купонов: ведь подобно
тому, как старые слуги приписывают себе деяния хозяев, так и клакер присваивает
себе на словах произведения, которым оказывает поддержку, со всеми подробностями,
которые отсюда вытекают.
62
Так, рассказывая об успехе, которого он добился накануне с опасностью для собственной жизни, клакер станет хвастать, что эта победа досталась ему ценою подбитого глаза, вывернутой руки и вывихнутой ноги. Если вы изумитесь и, видя его целым и невредимым, выразите недоверие, то узнаете, что клакер олицетворяет собою нечто целое и под словом «я» разумеет толпу своих помощников, у одного из них подбит глаз, у другого вывернута, рука, а у третьего вывихнута нога; он олицетворяет собою все, начиная с люстры и кончая будкой суфлера.
Когда у клакера все карманы сюртука набиты билетами, он выходит из театра, подняв голову, важно шагая и поглощая - как можно больше воздуха, во благо своим легким, которых не придется ему щадить вечером, на спектакле.
Он спешит отыскать всех преданных ему наемников, которые монополизированы
им, и, хотя каждому чего-нибудь не хватает (одним — по части обуви, другим —
по части костюма), они все же вполне достойны судить надлежащим образом о стиле
произведения благодаря размерам своих ладоней, мощных, как валек прачки, хотя
руки их не всегда чисты в строгом смысле слова. Не думайте, к огорчению своему,
что главному клакеру придется в интересах искусства подниматься на восьмые этажи
и мансарды. Her, в полуподвалах или под открытым небом, во время прогулки в
живописных пределах парижских бульваров и площадей, клакер соберет разбредшихся
солдат своего батальона: кто продает ключи и цепочки для часов, кто — непристойные
гравюры, кто — запонки для сорочек, кто — зубочистки, кто — воротнички, кто
— жилеты и штаны, со скидкой. Вот на каких столпах покоится участь произведения,
созданного, как говорят, для публики.
63
Распределив драматические патроны, указав пароль, расписание караульных постов и время сбора, на две сотах облегчив бремя собственной ответственности, клакер обильно обедает за два франка с персоны, выпивает маленькую чашечку кофе и стаканчик вина, а остальное время употребляет попеременно то на чтение газеты, то на обследование своей зубочистки. Бывало так, что театральный занавес взвивался много позже, чем значилось на афише, ибо одного человека еще не было в театре — и не то чтобы ждали какую-нибудь высокопоставленную особу, просто еще не прибыл глава клакеров.
Наконец, настает час, и глава шествует к театру, бросая . взгляд, проницательный и как бы полный высокой мысли; предназначенное ему место охраняется благоговейно, ни один профан не отважится на узурпацию. Это место находится прямо под люстрой, если театр освещается газом, или несколько поодаль, если классическое масло циркулирует в скромных кенкетах *. Для зрителя, пресыщенного сценическими иллюзиями, для наблюдателя, который ищет чего-нибудь интересного не только в программе,— это место является кульминационным пунктом, целью его взглядов, центром исследований. Что за зрелище — неказистые автоматы, сдающие напрокат свои руки, свои ладони, свои голоса тому, кто заплатит дороже, они хлопают, кричат, смеются, зевают, плачут или свистят весь вечер, в зависимости от расходов антрепризы; все это молодцы с засученными рукавами, с широкими ладонями, с вызывающим видом, готовые образумить (кулаком по носу) любого беспристрастного зрителя, который отважится на малейший жест неодобрения среди шумных волн энтузиазма.
И все же среди этого нравственного падения мелькают искорки стыда: какой-нибудь
несчастный клакер, еще не привыкший к своему циничному ремеслу, зааплодирует,
опустив голову и спрятав ладони в шляпу, сочетая стыд и страх с профессиональными
обязанностями; другой не выполнит своей обязанности в тот момент, когда вполне
справедливые свистки берут верх, и начнет сморкаться, чтобы не обнаружить исполняемой
им роли, и сморкается до тех пор, пока пинок или же иное увещание в том же роде
не заставит его прийти в себя. Когда наблюдаешь все эти жесты, лишенные убежденности,
этот беспричинный гнев, рутинные, отнюдь не страстные оскорбления, то думаешь:
вот бездушное тело, колеблемое гальваническим током. Но бывают нередко эпизоды,
восхищающие публику звонкостью пощечины или на минуту приковывающие внимание
публики к очаровательному воздушному полету зрителя, подброшенного из партера
на балкон.
64
— Браво! браво! — Бис! бис! — Долой всю эту шайку! Вон этого смутьяна! — Автора! автора!
Только из этих слов состоит театральный словарь клакера в день первого представления, ибо урегулирование непредвиденных инцидентов предоставляется его личной изворотливости. Из-за этого недавно и произошел следующий случай: шутник ввел в заблуждение главного клакера в театре Нувоте, и в тот вечер создать восторженное настроение не удалось.
Вот как было дело.
Идет первое представление двухактной пьески «Ночь Марион Делорм», которой не хватает только одного - развязки. Вторично падает занавес, глава клакеров встает, испуская крики, которым должно откликнуться послушное эхо:
— Автора! автора!
— Погодите,— сказал, останавливая его восторженный порыв, один лукавый человек, сидевший сзади,— остается еще одно действие.
— Вы уверены?
— Конечно. Где же развязка?
— Н-да! Это правда. Да и то сказать, кто рискнет делать купюры, не предупредив меня: ведь можно ввести меня в заблуждение. Так поступать не полагается.
Когда же клакер вновь уселся и его подчиненные умолкли, а из прочей публики
никто не поинтересовался познакомиться с авторами пьесы, случилась вещь неслыханная
— авторы не были вызваны.
Через четверть часа клакер, которому открыли глаза, искал мистификатора, конечно,
для того, чтобы в рукопашной схватке вознаградить себя за убытки.
Но фарс был сыгран, и, понятно, я не остался сидеть позади клакера.
65
«Карикатура», 6 октября 1831 г.
Он — главное лицо в городке, в делах административных — оракул для всей округи; при нем четыре чиновника, он получает пять тысяч франков жалованья.
Он — представитель золотой середины, преисполнен благонамеренности и яростно защищает существующий строй; он носит расшитый серебром синий фрак и шпагу.
Когда «Монитер» * публикует имя избранника, то вы и представить себе не можете, до чего провинциалы ломают себе голову: «Старый ли он, или молодой. Женат ли он?..» Готовят всякого рода петиции и прошения; мне даже приходилось видеть, что в честь его пишут стишки. Если он холост, значит местные барышни, не переставая, шушукаются, у дам прибавляются туалеты, подновляются чары, кипят надежды и проекты.
Наконец, супрефект приезжает в кабриолете или в дорожном экипаже. Прежде всего
ему нужно выбрать квартиру, и не думайте, пожалуйста, что это пустячное дело...
Нет ничего маловажного для городка, где мировоззрения и выгоды группируются
по кварталам. О нем спорят, его вырывают друг у друга из рук, осыпают один другого
мелкой клеветой и огромным злословием. Среди всей этой суматохи действует на
все руки мастер (в каждом городке имеется свой на все руки мастер), человек
злой, но слывущий за человека очаровательного, его ненавидят, но ищут его расположения,
он вносит в семьи раздоры, он устраивает празднества, он оплевывает, травит,
рвет на части и водит за нос весь город; он завладевает супрефектом и дает ему
необходимые статистические сведения: столько-то праведников, столько-то грешников,
столько-то сомнительных; он ласкает собачку супрефекта, смеется остротам, которых
тот и не произносил, и слывет за умного человека у дураков, которые его опасаются.
66
На следующий день супрефект принимает должностных лиц, судей, помощников мэра, полевых сторожей, лесных сторожей, церемонно снимающих шляпу при его появлении; все они, руководствуясь Лафатером, изучают его лицо и подсчитывают, сколько можно будет прикарманить из сумм, отпускаемых на перья, чернила и бумагу.
Наконец, он собирается выйти на улицу, дело важное, предопределяющее его репутацию,— ведь что могут подумать о супрефекте, раз он шагает, как все прочие, раз в осанке его нет ничего административного, а в походке — никакого превосходства! И вот, когда супрефект выходит, весь город устремляется к окнам. Вечером о нем выносят суждение, и если он недостаточно величественно отвечал на поклоны, если он просто-напросто вышел прогуляться, не упоминайте тогда его имени, он погиб, жалкий человек!.. Я предпочел бы перейти через Сену по натянутому канату, чем совершить двухчасовую прогулку под взглядами людей, вверенных моему попечению, если б таковые существовали...
Потом появляются советчики — совершенно особая категория людей, какие-то живые аксиомы, считающие себя обязанными высказывать суждения; они сменяются в супрефектурах, как кресла, они пьют и высказывают суждение, едят и высказывают суждение, идут, высказывая суждение, засыпают, высказывая суждение; они подобны недвижимости, обладающей даром речи, они потеряли румянец, охраняя законность, они раздулись от сознания своей значительности, они изрекают сентенции и улыбаются самым административным образом.
Если супрефект женат, все дамы наперебой ухаживают за его женой, превозносят ее, восхваляют; потом, собравшись небольшой компанией, рвут ее на части, поливают грязью все то, что раньше хвалили в ней; за ней следят, шпионят, ее в чем-то подозревают, на нее клевещут.
В дни торжеств супрефект появляется в парадном мундире — повод для разговоров
в течение целой недели.
67
Ежели он что-нибудь скажет, двадцатикратное эхо повторяет его фразу; если он молчит, то пространно рассуждают об его молчании: молчаливый супрефект — это нечто, нарушающее законы природы, поэтому все собираются в аптеке, на углу, и строят разные предположения.
Именно про супрефекта можно сказать, что он живет в стеклянном доме; все говорят о нем, о его жене, если таковая имеется; о его возлюбленных, если он холост. Он всегда живет на глазах у публики, и, когда в одно прекрасное утро его превосходительство переводит супрефекта в другой город, он уезжает, не оставляя после себя никаких сожалений; еще за два часа до своего отбытия он уже предан забвению; даже «мастер на все руки» изменяет ему, а уличные мальчишки бегут за его экипажем и орут.
Нo у него пять тысяч франков годового жалованья, у него шпага и расшитый серебром
синий фрак.
68
«Карикатура», 29 декабря 1831 г.
Странная вещь страх; он изменяет характер людей и течение дел. Храбреца он
делает трусом, а самым нерешительным придает отвагу. Под его влиянием люди в
двадцатиградусную жару спускаются в погреб, рискуя схватить насморк, а карлисты
терпеливо дожидаются, пока вся Франция начнет призывать Генриха V. Проявления
страха поразительно разнообразны; г-н Жоффруа Сент-Илер отметил, как особую
ненормальность, страх Croupionisa, проявляющийся в результате больших политических
потрясений у представителей, которые до того времени говорили во весь голос
и шагали с высоко поднятой головой.
Что касается меня, то по мне уж лучше страх г-на Мушине, владельца лавки, в
которой я покупаю табак. Страх его откровенен и чист, как табак «макуба», точен,
как его весы, обоснован, как монета в пять су.
Впрочем, судите сами.
Это было 19 числа сего месяца, когда император Николай при официальном содействии г-на Жиске * преследовал уцелевших польских повстанцев даже в городке Бержер.
Господин Мушине вышел из дому несколько минут назад вместе со своим соседом-бакалейщиком;
уходил он с таким самодовольным видом, словно сказал удачный каламбур. Вдруг
он прибегает обратно; взор его блуждает, костюм в беспорядке, шляпа съехала
набок, рукоятка зонтика обращена к земле. А когда зонтик г-на Мушине опущен
рукояткой вниз, это значит, что его владелец испытывает душевное потрясение
необычайной силы.
69
— Жена,— закричал он прерывающимся голосом,— жена, нам грозит ужасное несчастье! — Что случилось, котик? — спрашивает растерянная г-жа Мушине.— Боже мой! Можно ли так пугать невинную мать пятерых младенцев? Банкир, которому мы доверили свои двадцать тысяч франков, обанкротился?..
— Нет, нет.
— Уж не собирается ли господин Дюшателье открыть магазин нюхательного табака рядом с нашей табачной лавкой?
— Да нет же.
— С нашей малюткой, которую мы отправили к кормилице, приключился родимчик?
— И того хуже. Тащи скорей мериленд, гаванские сигары и турецкий табак и все прячь в ту дыру, что мы проделали в стенке погреба. Снеси туда же серебро и ценные вещи. Погоди-ка, вот мои часы и брелоки!.. Теперь я выложу табак попроще, и клади на прилавок второй сорт, пять ящиков дешевого табаку; это их, может быть, смягчит, этих кровопийц!
— Господи! республиканцы хотят разграбить нашу лавку! Элеонора, неси в погреб пенковые трубки и ящик с табакерками!
Тут в лавку входит молодой человек с козлиной бородкой и в кожаной шляпе *.
Молодой человек. Четверку мерилендского табаку, пожалуйста.
Господин Мушине. Сейчас такого нет: остался только обыкновенный табак, сударь...
Молодой человек уходит.
— Боже мой! Видишь, жена, он хотел меня прощупать, этот негодяй! Но я тоже здорово провел его!
— Да скажи, наконец, Мушине, в каком квартале бунтуют?
— Бунт еще не начался, женушка. Но все-таки приготовь мой мундир, а то, дай
им только волю, они, чего доброго, назначат на вечер собрания выборщиков и провозгласят
республику при свете факелов!
70
— Как, Мушине, ты связался с этими безнравственными поджигателями?..
— Э, душечка, я всего лишь торговец табаком, но сегодня утром я был у полицейского комиссара, чтобы получить патент для бакалейщика из угловой лавки, и...
— А! Комиссар сказал, что ожидаются беспорядки?
— Нет.
— Он составлял правила общественного порядка для рабочих?
— Да нет же.
— Так что же тогда? Говори, я вся иссохла от страха!
— Так вот, женушка... на сапогах полицейского комиссара были шпоры!
71
"Карикатура". 26 января 1832 г.
Речь идет о судьбе двух проходимцев, Рипопетта и Маклу.
Эти два проходимца были контрабандистами в те времена, когда Карл Х был законным королем; и надо отдать им справедливость, никто так ловко не ссаживал таможенных стражников, как они.
Князь Полиньяк нередко получал через них кружева; а я очень любил их табак. Другого я и не курил. Позвольте прервать мой рассказ и затянуться еще разок. Вот и готово.
Однажды, вместо того чтобы угощать выстрелами таможенников, они угодили под выстрелы сами. По крайней мере Рипопетт, который получил законную пулю в левую ягодицу, после чего стал волочить левую ногу.
Что касается Маклу, то ему достался удар тесаком поперек лица, и теперь он дергается и гримасничает, как одержимый.
Это, натурально, отбило у них вкус к ремеслу, они прибыли в Париж, имея в
запасе две раны, и стали просителями. Тогда это было модно. Они явились к министру,
один волоча ногу, другой отчаянно гримасничая. Оба заявили, что были ранены
на баррикадах. К несчастью для Маклу, который был ранен в лицо, ему поверили
на слово,— и, разумеется, не дали ничего. Больше того, его выставили за дверь.
72
Рипопетту, который был ранен сзади, как трус, не поверили; и тогда ему дали какое-то пособие.
Они проели его вместе. Когда все было съедено, они начали голодать. Они захотели
работать честно. Работы нет.
Они захотели работать бесчестно. Работы сколько угодно.
Они, однако, не взялись за торговлю английскими ружьями *, это им было не по плечу; но они нанялись изображать по торжественным дням общественный энтузиазм, шныряя в толпе и выкрикивая, как бешеные: «Да здравствует такой-то!» Так это делалось всегда, даже при Бонапарте.
Настало 14 июля, великий день для убийц *. Рипопетт и Маклу присоединились к другим приверженцам общественного порядка и королевской власти, установленной в июле. С тринадцатого числа они сидели у Суше, наполняя желудки вином и грюйерским сыром в честь короля. Им пообещали по три франка и великолепное место. Они уж поверили, что настал конец их злоключениям; в счастливых снах перед ними витали все услады, связанные с хорошим жалованием и чистой совестью.
И они убивали.
К несчастью, по окончательному счету ими были убиты всего пятьдесят два республиканца, из них двадцать пять женщин, тринадцать детей и двенадцать стариков. Суше и Арман действовали получше. Они показали в три раза больше преданности существующему порядку. За это им предоставили место, но не дали трех франков.
Единственная выгода, извлеченная Рипопеттом и Маклу из их патриотизма, заключалась
в серой шляпе и сюртуке, которые были отняты у вечных врагов общественного спокойствия
и частной собственности и позволили обоим героям «выфрантиться» вовсю.
Между тем порядок был восстановлен, и Рипопетт и Маклу, упустив возможность
стать полицейскими, занялись по вечерам кражей носовых платков, а по утрам выкрикивали
заголовки из «Монитера». К несчастью, опять же никто не покупал их «Монитер»,
а цена носовых платив упала так низко, что на заработок от двух профессий нельзя
было и воды напиться.
73
Вот почему в один прекрасный день они бросились в Сену и утопились вдвоем, что по крайней мере послужило им некоторым утешением.
— Но,— спросите вы,— что же они делали после того, как утопились?
Сейчас узнаете.
Дело в том, что они утопились не до конца; один утонул наполовину, другой на три четверти. Жизнь в них только замерла. Их выудили. А выудив, им поставили клистиры из табачного дыма, чтобы очистить внутренности; налепили банок по всему телу; исчерпали все средства науки, сделали все, чтобы вернуть их к жизни. Для самого Луи-Филиппа не сделали бы больше. Когда они были возвращены к жизни, у них спросили, есть ли им на что жить, а так как они ответили: «Нет», то их судили и приговорили, в наказание за то, что они живут, одного к двум месяцам тюрьмы, другого к двум с половиной. Почему такая разница? Не могу сказать. Игра случая.
— Но стоило ли,— скажете вы,— ставить им клистиры из табачного дыма?
— Я согласен с вами. Возможно, что и не стоило, но так уж водится у цивилизованных народов. Людям . не дают броситься в воду; требуют, чтобы они жили, хотят они того или нет; да еще, чтобы жили хорошо: и все только из человеколюбия. В случае надобности им трижды прикажут жить, после чего в них будут стрелять, чтобы принудить их жить, - тоже из человеколюбия.
Однако вернемся к нашему рассказу.
В указанные сроки Рипопетт и Маклу вышли из тюрьмы. Так как человеколюбие принесло им не много прибыли, да к тому же началась зима и вода была слишком холодной, а топиться приятно только летом, то им пришлось изобретать другие способы жизни или смерти. Хотя они находились еще врозь, но оба пришли к одной и той же идее — идее, как увидите, весьма хитроумной.
Однажды на склоне дня, среди густого тумана, Рипопетт увидел на Вандейской дороге какого-то человека, и Маклу тоже увидел какого-то человека.
— Стой! Давай кошелек и кричи: «Да здравствует Генрих Пятый!» - сказали они и прицелились*.
Увы, добычей Маклу оказался Рипопетт, а добычей Рипопетта — Маклу.
74— Как! Это ты!
— Это ты!
— Что ты теперь делаешь?
— Занялся защитой трона и алтаря.
— Я тоже. Я стал шуаном.
— У кого ты?
— У Дио. А ты?
— От себя работаю.
— Давай поцелуемся.
И действительно, они стали шуанами. В наше время это отличное положение. Можно сказать, не хуже королевского, лучшего я не знаю. Однако недостаточно быть просто королем или просто шуаном. Нужно быть хорошим королем, нужно быть хорошим шуаном; нужно блистать на своем поприще. Но опять же, к несчастью, у Маклу не было призвания к своему делу; он убивал встречных и поперечных без толку и смысла; он убил даже многих, но так, как это сделал бы заурядный разбойник. Это было не то. И что же произошло? Его схватили и казнили по закону, несмотря на могущественную протекцию Рипопетта. Он кончил прозаически. Что же касается Рипопетта, о! это совсем другое дело. Рипопетту мало было убивать путников, чтобы присваивать их деньги и внушать им любовь к законной династии. Рипопетт пошел дальше, он нападал на дилижансы, поджигал, насиловал, поджаривал. Рипопетт всегда был честолюбив. Его имя наводило ужас не меньше, чем имя самого Дио; и наконец, чтобы избавиться от него, власть, которая не в силах была его схватить, завлекла его, обласкала, амнистировала и щедро наградила.
Вот и имей после этого, если хочешь выбиться в люди, неприхотливый вкус, кроткий
нрав и бескорыстное сердце, как у несчастного Маклу!
Теперь Рипопетт счастлив; он занимает хорошее место, не знаю, какое именно,
и хлопочет об ордене Почетного легиона. Почем знать? Ведь так начинался и славный
род Монморанси *.
75
«Карикатура», 22, 29 марта. 5 апреля 1832 г.
Филипотен ни мал, ни велик ростом, ни толст, ни тонок; ясно только одно: он принадлежит к мужскому полу. У него есть голова, поскольку она есть у всех; но ни одна яркая черта не отличает эту голову, а также и другие составные части его личности; он даже не совсем был бы уверен, что они принадлежат именно ему, если бы кому-нибудь вздумалось это оспаривать.
Одаренный такими приятными личными качествами, Филипотен постарался занять
свое место в обществе, по той простой причине, что свое место есть у каждого:
он стал бакалейщиком. Это было в 1815 году. После того как он приобрел вывеску,
надо было подумать и о приобретении политических взглядов. Филипотен знал многих
бонапартистов: однажды один из них назвал его либералом; перепуганный Филипотен
бросился к себе в спальню, зарывшись в тюфяки, закричал: «Да здравствует император!»,
и на другой же день подписался на три месяца на газету «Конститюсьонель».
Потом Франция потеряла Людовика XVIII, а Филипотен—дядюшку; Франция взяла себе
Карла X, а Филипотен - жену; потом Франция прогнала Карла X, а Филипотен прогнал
кухарку. В этом совпадении событий заключалась единственная связь Филипотена
с вероломным правительством.
76
Наступило 27 июля *. Филипотен не знал, что ему делать, так как «Конститюсьонель» не вышел; посему он воздержался от действий. 28 июля он обошел свои погреба, чтобы проверить сохранность сыров и масла. К вечеру 29 июля его негодование разразилось в полную силу; он рвался на приступ Лувра, и его удалось остановить только сообщением, что патриоты захватили Лувр еще утром.
Именно с этого дня и началась политическая жизнь Филипотена. Однажды он отправился к одному несостоятельному покупателю, чтобы взыскать с него долг по просроченному счету. Он спросил деньги — ему предложили кресло; он предъявил счет - ему вручили грамоту; он пришел простым бакалейщиком без всяких отличий, а вернулся удостоенным июльской награды. Тут он подписался на «Конститюсьонель» на полгода.
Патриотические посулы, которые он читал в газете на каждой полосе, приводили его в восхищение, потому что ими восхищались все; но случилось так, что Филипотена охватило также особое, лично ему принадлежащее восхищение, когда королевская рука пожала его гражданскую руку. Две недели нельзя было уговорить его вымыть эту историческую часть тела; в тот день, когда он, наконец, подчинился, с его уст сорвалось знаменательное восклицание:
— Ах! вот подлинный король лавочников. «Конститюсьонель» этого еще не сказал, но это так!
С этого момента для Филипотена существовали только мечты об общественном порядке; жизнь его превратилась в сплошные смотры, караулы, строевые занятия, аресты и патрулирование. Бескозырка сменила меховой картуз, военные брюки он носил, не снимая. Как-то он даже скомандовал «на кра-ул!» покупателю, спросившему у него шоколаду.
Но однажды произошел случай, несколько охладивший пыл Филипотена. Его рота блестящим образом атаковала нескольких беззащитных граждан, одного из них он собственноручно проткнул штыком и опрокинул на мостовую.
«Как! — подумал Филипотен.— Я, самый мирный человек на земле, убил человека, а ведь у меня никогда не хватило бы смелости даже оцарапать казака!»
И он отправился к своему старому клиенту рассказать о терзавших его угрызениях.
Тот выслушал его и спокойно ответил:
77
— Прежде всего пришлите мне завтра три сахарные головы и десять фунтов свечей.
Затем он объяснил, что убитый был не человек, а нарушитель порядка, враг трона и прилавка, и хорошо, что Филипотен избавил от него отечество, каковое не преминет по этому случаю пожаловать ему, Филипотену, домашний Пантеон, то есть орден Почетного легиона.
А так как Филипотена, казалось, по-прежнему терзали сомнения и он высказывал мысли, которые никак не мог почерпнуть в «Конститюсьонеле», клиент заверил его, что постарался бы приобщить его вместе с супругой к придворным развлечениям и балам и ввел бы его во дворец, где, несомненно, уже стали известны его заслуги и преданность, если бы, к несчастью, одежда четы Филипотен не была насквозь пропитана запахом имбиря и корицы, ненавистным для французской аристократии.
Видя уже себя при дворе, Филипотен в восторге упал перед своим клиентом на колени и поклялся завтра же продать все свои бакалейные запасы; но когда вместе с дыханием к нему вернулся здравый смысл, он спросил, а что же он станет потом делать, он, рожденный быть бакалейщиком и Филипотеном? Тогда ему дали понять, что его, несомненно, устроят соответственно его высоким заслугам и патриотизму и он вступит в ряды многочисленных должностных лиц, которые обязательно понадобятся, когда у короля-гражданина будет настоящий дом *. Через неделю у Филипотена дома уже не было.
Он ждал, полный надежд. И вот, когда цивильный лист * был проголосован и утвержден, Филипотен, считая, что все королевские замки и дворцы могут уже составить неплохой дом, решил, что его дело в шляпе, и побежал к своему клиенту. Беседа с ним пополнила политическое .образование Филипотена, научив его, что неторопливость и зрелое размышление являются правилом поведения всякого сильного правительства и что нельзя делать все сразу.
Вынужденный подчиниться доводам, которые он и сам повторял каждый день, Филипотен отправился домой и стал ждать с достоинством благонамеренного подданного.
Заняв новое положение и не зная куда девать время, Филипотен сделал рвение своей профессией. Он не пропускал ни одного официального бала, ни одной караульной службы. Кроме того, он поносил республику, произносил речи против «сына великого человека» * разил сарказмами сторонников герцога Ангулемского * и кричал: «Да здравствует золотая середина!» Так он заранее стал беззаветным защитником системы, которой сам не понимал, но считал своей в силу связанных с нею надежд.
Филипотен начал тратить вторую четверть своего капитала и подписался на «Конститюсьонель»
на весь год.
78
Все в доме Филипотена овеяно одушевляющими его чувствами. По стенам столовой тянется длинная вереница портретов. Можно подумать, это портреты предков, но ничуть не бывало, - это портреты монарха и его многочисленной августейшей семьи.
Гостиную украшают две большие картины: знаменитые битвы при Жеммапе и Вальми. Их окружают другие полотна, поменьше, на коих воспроизведены различные сцены, посвященные политической и научной деятельности, а также путешествиям его высочества герцога Орлеанского. Филипотен берет вас за руку и объясняет вам одну картину за другой; если в пылу повествования ему изменяет память, ему достаточно перевернуть картину; содержание ее написано с изнанки во всю длину полотна.
Обстановка в доме Филипотена также отмечена хорошим вкусом, свойственным всем его склонностям. Обои в гостиной составлены из узеньких красных, белых и синих полосок, что придает этой комнате сходство с полотняным навесом над террасой кафе. Мебель ему тоже удалось обить трехцветной материей; можно подумать, что на диванные подушки и кресла Филипотена пошла обивка со всех его матрасов.
Вначале одним из самых больших волнений в жизни Филипотена был выбор костюма—такого
костюма, который весь целиком и в каждой своей части служил бы ему защитой от
всяческих подозрений и заблуждений на его счет, а главное, оберегал бы от неприятности
быть убитым в качестве врага трона и прилавка. Когда в моде на фасоны шляп и
панталон случались кризисы, он каждые три часа посылал в верное место узнавать,
какая именно одежда является признаком благонамеренности. Таким образом он сохранил
себе жизнь, а также уважение своего бывшего клиента.
79
Теперь принципы Филипотена стали более устойчивыми, ибо он начал понимать самое основное. Так, например, из туалетов его жены были навсегда изгнаны белый и зеленый цвета, что придавало платьям этой дамы несколько странный и непривычный вид. Цифра V произносилась в доме Филипотена крайне редко * и всегда шепотом. Наконец, кухарке было запрещено подавать к столу груши *, под страхом наказания по всей строгости закона.
Оставалось облачить в патриотические цвета Пулотена.
Пулотен это сын Филипотеша, шестилетний крепыш, который не столько употребляет, сколько теряет носовые платки, но все же подает большие надежды, если принять во внимание, что когда маршал Лобо позволяет ему сопровождать отца на смотр, он кричит: «Да здравствует король-гражданин!» — до тех пор, пока он сам и все его маленькие товарищи не осипнут окончательно.
Одеть его национальным гвардейцем — идея заурядная, по одному этому она должна была прийти на ум Филипотену. Но идея разрослась, расширилась и привела к весьма примечательному проекту, осуществить который и поторопился Филипотен. Он решил соединить все рода оружия доблестной национальной гвардии в лице Пулотена, прямого и единственного наследника всех его настоящих и будущих надежд. И вот он заказал ему семь мундиров. В понедельник Пулотен был гренадером; во вторник - артиллеристом; в среду - стрелком; в четверг - охотником; в пятницу - гвардейцем предместья; в субботу - пожарным, а в воскресенье, весь сверкая галунами, он изображал спешившегося конного гвардейца.
В первые дни этой национальной роскоши Пулотен по праву мог считаться самым нарядным солдатом-гражданином in partibus 1 в своем квартале. Но с каждым днем появлялись все новые пятна или дыры на панталонах, куртке или мундире какой-нибудь военной одежды, а так как ее никогда не удавалось вовремя привести в порядок, то в конце концов это привело к полному смешению родов оружия. И теперь Пулотен объединяет в своем лице все эмблемы почтенной национальной гвардии вперемежку, перестав уже распределять их по дням недели. Он был бы сурово наказан за такую сборную форму, если бы, подобно своему отцу, имел честь стоять на часах перед будкой привратника Тюильрийского дворца.
* Находящимся (лат.).
80
Это случилось не далее как вчера.
— О! какая сладостная, восхитительная ночь! — сказал Филипотен, потягиваясь и тараща глаза. - Я видел во сне красное, видел во сне синее, видел трехцветное, я видел даже целую радугу!.. Да, это предвещает счастье всем патриотам!
Филипотен зевнул, протянул руку, чтобы взять газету «Конститюсьонель», и нащупал какое-то письмо; он взял его, вскрыл; это было письмо от бывшего клиента; прочтя его, он едва не лишился чувств от счастья. Покровитель приказывал Филипотену явиться к нему сегодня же в полдень, намереваясь представить его важной особе, которая, наконец, вручит ему назначение на долгожданный высокий пост.
В тот же миг умиленное состояние духа сменилось у Филипотена приступом буйного помешательства. Он прыгал, он кувыркался в одной рубашке и ночном колпаке, поражая своим невиданным и неприличным поведением жену, сына и кухарку.
Но внезапно, подумав о всей значительности человека, который, несомненно, будет представлен министру, Филипотен обрел спокойствие, приличие и способность оценить требования момента.
— Скорее завтрак! — Карету! — Казимировые панталоны! — Желтые перчатки! — Парикмахера! — Надушенный платок! - Лакированные башмаки! - Шпагу! - Нет, не шпагу—мешочек с камфарой против холеры!
Пробило полдень, когда Филипотен уселся в карету. Он подгоняет кучера, кучер подгоняет лошадей. Поехали.
И вдруг — остановка.
— Что случилось? — кричит Филипотен в нетерпении.
— Да это, сударь, король отправляется инкогнито в Венсен, и кто-то из свиты,
расчищая дорогу, поранил мою лошадь; но ничего, сейчас поедем...
81
— Эй, кучер, ты что решил останавливаться на каждом шагу?
— Я пропустил экипаж королевы, сударь, она едет в Нельи...
— Кучер, кучер, будь ты проклят! Что же ты не едешь?
— Прошу прощения, извините, хозяин, но вон едут герцоги Орлеанский и Немурский, они спешат на Марсозо поле на военное учение. Я уж лучше пропущу их, а то как бы не ранили и вторую лошадь.
В конце концов Филипотен прибыл к своему покровителю, но на целый час позже назначенного срока. И потому был принят, как принимает провинившегося подчиненного начальник, желающий показать свою власть. Филипотен рассыпался в извинениях; ему удалось умилостивить клиента. Тот сообщил, что желанное назначение у него, и вручил бумагу новому должностному лицу...
Вне себя от счастья, Филипотен развернул ее, - в глазах у него замелькало: префектура! - отделение! - управление!.. Потом он прочел внимательнее... О! Какой обман!.. его назначили... привратником Страсбургского замка!
— Такого человека, как я!
Не в силах совладать с этим административным разочарованием, Филипотен разразился обвинениями против отечества, которое дает такое ничтожное вознаграждение гражданину, пожертвовавшему ради него всеми богатствами своей бакалейной лавки, всем 'богатством своих убеждений и чуть ли не всеми богатствами, какие только у него были! Тщетно клиент убеждал его, что хороший гражданин украшает любую должность своим патриотизмом,— Филипотен ничего не слушал. Он вышел с блуждающим взором, бросился бегом по улице, забыв о своей карете, ворвался в шляпный магазин и купил себе красную шапку. Через час он попал в арестный дом. Три часа спустя он лежал на больничной койке в жестокой горячке. Вечером несчастного Филипотена не стало!
Nota. Лиц, не получивших извещения о похоронах, просят собраться завтра в редакции «Карикатуры».
82
Альманах «Французы, изображенные ими самими», т. I. 1840 г.
Люди неблагодарные беспечно проходят мимо священнейшей лавки бакалейщика. Боже
вас упаси!
Как бы ни был противен, засален приказчик, какой бы скверный картуз он ни носил,
как бы ни был свеж и весел сам хозяин, я гляжу та них с нежностью и говорю с
ними почтительно, подобно газете «Конститюсьонель». Я встречаю похоронные дроги,
встречаю епископа, короля и нз обращаю на них внимания, но я не могу равнодушно
видеть бакалейщика. В моих глазах бакалейщик, всемогущество которого возникло
лишь век тому назад, наилучшим образом выражает современное -общество. Разве
он не столь же возвышен в своей покорности, сколь примечателен своею полезностью,
он — неиссякаемый источник сладости, света и благодетельных съестных припасов?
Разве он уже не посланник африканский, не поверенный в Делах Индии и Америки?
Конечно, он — все это вместе и тем более является совершенством, что сам о том
не подозревает. Разве обелиск сознает свою монументальность?
83
Гнусные зубоскалы, где найдете вы такого бакалейщика, который не улыбнется любезно, не снимет картуза при вашем появлении, хотя бы вы даже не притронулись к своей шляпе? Мясник неотесан, булочник бледен и ворчлив, а бакалейщик всегда готов к услугам, и во всех парижских кварталах лицо его сияет любезностью. К какому бы классу ни принадлежал прохожий, очутившийся в трудном положении, он не обратится ни к. угрюмой учености часовщика, ни к прилавку, на котором, как бастионы, возвышаются кровавые груды мяса и где царит цветущая супруга мясника, ни к недоверчивому окошечку булочника; среди всех открывших свои ставни торговых заведений он выискивает и выбирает лавку бакалейщика, чтобы разменять пятифранковую монету или узнать дорогу; он уверен в этом человеке, наилучшем христианине среди всех коммерсантов, всегда готовом услужить, хотя он занят больше всех и сам у себя крадет то время, которое дарит вам. И если вы войдете к нему, даже намереваясь обеспокоить его, обложить его налогом, он и тогда, несомненно, поклонится вам; он будет беседовать с вами, даже если разговор перейдет за границы обычного опроса, и потребует откровенных признаний. Легче встретить нескладную женщину, чем нелюбезного бакалейщика. Запомните эту аксиому и повторяйте ее в противовес всем наветам на бакалейщика.
С высоты своего мнимого величия, своего неподкупного разума или своей художественно
подстриженной бороды некоторые люди произносили по адресу бакалейщика слово:
«Рака!» Для них бакалейщик — имя нарицательное, мировоззрение, целая система,
фигура европейская и энциклопедическая, не менее заметная, чем его лавочка.
Раздаются крики: «Эх вы, бакалейщики!»— и в этом крике оскорблениям несть числа.
Пора покончить с Диоклетианами бакалейного дела. За что хулят бакалейщика? За
его штаны коричневатого, красноватого, зеленоватого или шоколадного цвета? За
мягкие туфли и синие чулки, за картуз из поддельной выдры, украшенный то позеленевшим
серебряным галуном, то потускневшим золотым позументом, за фартук, треугольный
нагрудник которого прикрывает ему диафрагму? Почтенный символ труда казните
в нем вы, подлое общество, лишенное аристократии и трудящееся, подобно муравьям?
Или полагаете вы, что бакалейщик не способен глубоко размышлять, менее всех
сведущ в искусствах, литературе и политике? А кто же тогда поглотил столько
изданий Вольтера и Руссо? Кто приобрел «Воспоминания и Сожаления» Дюбюфа? Благодаря
кому совсем истерлись гравировальные доски «Солдата-землепашца», «Похорон бедняка»
и «Атаки на заставу Клиши»? Кто плачет, слушая мелодраму? Кто всерьез уважает
орден Почетного легиона? Кто становится акционером каких-то немыслимых предприятий?
Кого вы видите на балконе Комической оперы, когда там играют «Адольфа и Клару»
или «Свидание мещан»?
84
Кто, конфузясь, сморкается, когда во Французском театре поют «Чаттертона»?*
Кто читает Поль де Кока? 'Кто восторженно осматривает версальский музей? Кому
обязан успехом «Почтальон из Лонжюмо»? * Кто покупает часы с изображением мамелюка,
проливающего слезы о своем коне? Кто назовет имена опаснейших депутатов-оппозиционеров
и кто оказывает поддержку энергичным мероприятиям правительства против нарушителей
порядка? Бакалейщик, бакалейщик, всегда бакалейщик! Во всеоружии идет он навстречу
потребностям, самым противоположным, во всеоружии стоит он на пороге своей лавки,
не всегда понимая, что происходит, но всему оказывая поддержку своим молчанием,
трудом, своею неподвижностью, своими деньгами! Если мы не стали еще дикарями,
испанцами или сенсимонистами, возблагодарим великую армию бакалейщиков. Она
поддерживала все. Она поддержит и то, и другое, и республику, и империю, и легитимистов,
и новую династию, поддержит несомненно. Поддерживать — ее девиз. Если она не
будет стоять за какой бы то ни было социальный порядок, кому же она будет продавать?
Бакалейщик - это «дело решенное», в дни переворотов он отступает, или наступает,
говорит или молчит. Разве вас не восхищает его вера во все те пустяки, которые
становятся общепризнанными? Помешайте-ка бакалейщикам толпиться перед картиной
«Джэн Грей», жертвовать деньги в пользу детей генерала Фуа *, участвовать в
подписке на приют, устремляться на улицу, требуя перенесения праха Наполеона,
одевать своего сына, в зависимости от обстоятельств, то польским уланом, то
артиллеристом национальной гвардии. Твои попытки будут напрасны, фанфарон-журналист,
ведь ты сам первый предоставляешь ему свое перо и свой печатный станок, улыбаешься
ему и расставляешь ему силки, предлагая подписаться на твою газету!
85
Но достаточно ли изучена важность этого внутреннего органа, который необходим для общественной жизни и который, вероятно, был бы обожествлен древними? Если вы делец, то создаете целый квартал или даже поселок, вы построили большее или меньшее количество домов, вы настолько осмелели, что воздвигаете церковь, вы находите кое-какое население, где-то подбираете педагога, вы создаете нечто напоминающее собой цивилизацию, вы ее состряпали, как паштет (берутся грибы, ножка цыпленка, раки и фрикадельки): тут дом священника, заместителя мэра, полевой сторож и люди, опекаемые властями! Все рушится, все рассыплется, если вы не свяжете этот микрокосм самой крепкой из социальных связей, каковой является бакалейщик. Если вы замедлите поселить бакалейщика на углу главной улицы, подобно тому как вы водрузили крест на колокольне, то все у вас разбегутся. Хлеб, мясо, портных, башмаки, священников, правительство, балку можно получить по почте, гужевым транспортом или при помощи дорожной кареты; а бакалейщик остается и должен оставаться на месте, вставать первым, ложиться последним, в любой час открывать лавку для покупателей, сплетен и поставщиков. Без него не появилось бы ни одно из излишеств, отличающих современное общество от общества древнего, которому не было известно потребление водки, табака, чая, сахара. Из его лавки проистекает тройственная продукция, отвечающая любой потребности: чай, кофе, шоколад — финал всех настоящих завтраков; сальная свеча - источник всяческого света; соль, перец, мускатный орех — составные части кухонной риторики; рис, турецкие бобы и макароны — необходимые элементы рационального питания; сахар, сиропы и варенье, без которых жизнь стала бы слишком горькой; сыр, чернослив, сухой фруктовый и ореховый набор, который придает десерту завершенность, как уверял Брийа-Саварен.
Но описывать подробно треугольные единства, объемлемые бакалейной торговлей,
не значит ли изобразить все наши потребности? И сам бакалейщик являет собой
трилогию: он избиратель, солдат национальной гвардии и присяжный заседатель.
Не знаю, сердце или камень помещается у насмешников в левой стороне груди, но
я, лично, не в силах вышучивать бакалейщика, ибо вижу в его лавке агатовые шарики
в деревянных плошках и вспоминаю, какую роль играл он для меня в мои детские
годы. Ах! какое место занимает он в сердце мальчишек, которым он продает бумагу
для петушков, бечевку для воздушного змея, вертящиеся «солнышки» и засахаренный
миндаль! Этот человек, который в своей витрине держит свечи для наших похорон
и всегда готов слезой почтить нашу память, постоянно соприкасается с нашей жизнью:
он продает перо и чернила поэту, краски - художнику, клейкому угодно.
86
Игрок проигрался и хочет покончить с собой - бакалейщик продает ему пули и
порох или мышьяк - плут надеется отыграться — бакалейщик продаст ему карты.
Вас навещает ваша любовница - без вмешательства бакалейщика вам не удастся предложить
ей завтрак; если она посадит пятно на платье, ей не удастся поправить дело без
крахмала, мыла и поташа. Если в бессонную ночь вы будете кричать, чтобы вам
подали свет, бакалейщик предложит вам красную трубочку изумительного, знаменитого
Фюмада, которого не свергнут ни немецкие зажигалки, ни роскошные машинки с клапанами.
Даже отправляясь на бал, вы не обойдетесь без услуг бакалейщика. Словом, он
продает священнику облатки для причастия, ряженым в дни карнавала — маску, одеколон
— прекрасной половине рода человеческого. Тебе, инвалид, он продаст неизменного
табаку, который ты пересыпаешь из платка в табакерку, из табакерки в свой нос,
из носа в платок,— нос, табак и платок инвалида не являют ли собою образа бесконечности,
подобно змее, жалящей собственный хвост? Он продает такие снадобья, от которых
умирают, и такие, которые оживляют; он сам себя продал публике, как продают
душу сатане. Он — альфа и омега нашего общественного строя. Вы не пройдете ни
одной мили, не сделаете ни единого шага, вам не удастся ни преступление, ни
доброе дело, ни художественное произведение, ни кутеж, вам не иметь ни любовницы,
ни друга, если вы не прибегнете к всемогуществу бакалейщика. Этот человек —
цивилизация в лавочке, общество в бумажном фунтике, потребность, вооруженная
с ног до головы, это — энциклопедия в действии, жизнь, распределенная по выдвинутым
ящикам, бутылкам, мешочкам. Нам приходилось слышать, что иные предпочитали покровительство
бакалейщика покровительству короля: одно вас убивает, другое дает вам жизнь.
Если вы покинуты всеми, даже дьяволом и собственной матерью, но бакалейщик останется
вам другом, вы заживете, как крыса в головке сыра.
87
— Нами все держится, - говорят вам с чувством законной гордости бакалейщики.
Добавьте к этому: «Мы за все держимся». По какой роковой случайности приняли за образец глупости этот стержень общества, это спокойное существо, этого философа-практика, эту промышленность, неизменно активную? Каких добродетелей не хватает ему? У него есть все. Для облика Парижа большое значение имеет в высшей степени благородная натура бакалейщика. Взволнованный какой-нибудь катастрофой или празднеством, не появляется ли' он почти ежедневно во всем блеске своего мундира, после того как в штатском платье присоединялся к оппозиции? Движутся шеренги бакалейщиков, мягкими синими линиями колышутся их 'бескозырки на похоронах прославленных покойников или на торжественном шествии живых, любезно выстраиваются они цветущими шпалерами при въезде какой-нибудь новобрачной из королевской семьи. Постоянство бакалейщика баснословно. Только он имеет смелость каждодневно гильотинировать самого себя туго накрахмаленным воротничком сорочки. С какой неистощаемой щедростью развлекает он покупателей одними и теми же шуточками! С какими отеческими утешениями берет он два су у бедняка, у вдовы, у сирот! С каким чувством скромности входит он к покупателям, занимающим важный пост! Вы скажете, что бакалейщик ничего не умеет создавать? Кенкет был бакалейщиком, однако после изобретения Кенкета его имя сделалось нарицательным, он положил начало ремеслу ламповщика.
Ах! если бы бакалейщики не захотели быть поставщиками пэров Франции и депутатов,
если бы они отказались продавать плошки для иллюминаций, провожать пешеходов,
сбившихся с дороги, подавать милостыню прохожим и стаканчик вина женщине, упавшей
в обморок возле тумбы, и притом не спрашивать, кто она такая; если бы кенкеты
у бакалейщика не конкурировали с газом, их соперником, гаснущим в одиннадцать
часов, если бы бакалейщик перестал подписываться на газету «Конститюсьонель»,
если бы он стал прогрессистом, если бы он поносил премию Монтиона, если бы он
отказался командовать своей ротой и презирал бы крест Почетного легиона, если
бы ему вздумалось читать книги, которые идут у него «на завертку» разрозненными
листками, если б он слушал симфонии Берлиоза в консерватории, восхищался в свое
время картинами Жерико, перелистывал Кузена, понимал Баланша, то он был бы человеком
погибшим, достойным того, чтобы из него сделали куклу, которую то бросают вниз,
то поднимают кверху и вечно принаряжают — по прихоти голодающего живописца,
неблагодарного писателя или сенсимониста, впавшего в отчаяние. Сограждане, всмотритесь
же в него! Что вы видите? Вообще говоря, человека низенького, толстощекого,
с животиком, хорошего отца, хорошего супруга, хорошего хозяина. Этим все сказано.
88
Кто представлял себе счастье иначе, как в образе молоденького румяного приказчика бакалейной лавки, который в синем фартуке стоит на пороге, игриво поглядывает на женщин и восхищается своей мещаночкой; он беден, с покупателями смешлив, довольствуется билетом в театр, считает своего хозяина ловкачом и страстно ожидает того дня, когда он сам, подобно хозяину, будет бриться перед круглым зеркальцем, пока жена приготовит ему сорочку, галстук и панталоны. Вот подлинная Аркадия! Быть пастушком во вкусе Пуссена—это уже не в наших нравах. Но если вы станете бакалейщиком, если притом ваша жена не заведет шашней с каким-нибудь греком, который отравит вас вашим же мышьяком, вы добьетесь счастливейшей доли человеческой.
Художник и фельетонисты, жестокие насмешники, оскорбляющие талант так же часто,
как бакалейщика! Допустим, что круглое брюшко должно побуждать ваши карандаши
к злым карикатурам. Да, к сожалению, некоторые бакалейщики, беря в строю на
караул, выставляют раблезианское брюхо, которое на смотру нежданно нарушает
достигнутое равнение рядов национальной гвардии, и мы слыхали, как страдающие
одышкой полковники горько жаловались на это. Но кто может представить себе худого
и бледного бакалейщика? Он был бы опозорен, он пошел бы по следам страстных
натур. Что греха таить, У бакалейщика выпирает животик. Живот был и у Наполеона
и у Людовика XVIII - без него не обойдется и палата. Два знаменитых примера!
Но если вы подумаете о том, что он более доверчиво относится к задатку, чем
наши друзья к собственному кошельку, то вы станете восхищаться этим человеком
и простите ему очень многое. Не будь он подвержен банкротству, он был бы прообразом
добра, красоты и пользы. С точки зрения людей разборчивых, его пороки сводятся
лишь к тому, что он не налюбуется на свою дачку, в четырех лье от Парижа, своим
садиком, величиной с носовой платок, что он украшает кровать и окна спальне
желтыми ситцевыми занавесками с рисунком из красных розанов, что у него мебель
обита дешевым плюшем и украшена пестрыми кистями; он - неизменный почитатель
этих скверных материй.
89
Обычно смеются над брильянтом в его сорочке, над обручальным кольцом у него на пальце; но первый означает, что он - человек солидный, второе возвещает, что он — человек женатый, а ведь никто не в состоянии и вообразить бакалейщика без жены. Жена бакалейщика разделила его участь даже в аду французской насмешливости. И почему ее собираются заклать, делая ее таким образом жертвою вдвойне? Она будто бы пожелала получить доступ ко двору. А какая женщина, посаженная за конторку, не испытывает потребности выйти в свет, и куда же идти добродетели, как не к подножию трона? Ведь она добродетельна: неверность редко парит над головой бакалейщика; и не в том дело, что его жене будто бы недостает прелести, присущей ее полу, нет, ей недостает удобного случая. Как доказано примерами, жена бакалейщика может найти выход своей страсти только путем преступления, так хорошо ее стерегут. Теснота помещения и обилие товара, который поднимается со ступеньки на ступеньку (здесь — свечи, там — головы сахара) вплоть до порога супружеской спальни, - вот стражи ее добродетели, всегда доступной взорам посетителей. Итак, вынужденная оставаться добродетельной, она настолько привязывается к мужу, что даже худеет, как большинство жен бакалейщиков. Наймите кабриолет по часам, объездите Париж, посмотрите на жен бакалейщиков: все они худые, бледные, желтые, осунувшиеся. Спросите гигиениста, он скажет о миазмах, испаряемых колониальными товарами; посоветуйтесь с патологом, он кое-что расскажет вам про то, что значит сидеть, не вставая, за конторкой, постоянно напрягать голос и руки, сохранять неусыпное внимание; он расскажет и про холод, который входит в вечно открытую дверь и окрашивает нос в красный цвет. Быть может, наука, бросая в лицо любопытных эти доводы, не осмеливается признаться в том, что супружеская верность является для бакалейщиц чем-то роковым; быть может, наука боится огорчить бакалейщиков, наглядно объясняя им неудобства, претерпеваемые добродетелью. Как бы то ни было, именно в тех самых семьях, которые у вас на виду едят и пьют за стеклом той огромной банки, которая иначе именуется комнатой при лавке, оживают и процветают сакраментальные нравы, делающие честь узам Гименея. В каком квартале ни производили бы вы опыт, никогда бакалейщик не произнесет легкомысленно: «моя жена», но скажет: «моя супруга». В словах «моя жена» подразумеваются нелепые, странные, низкопробные идеи, подменяющие божественное создание вещью. У дикарей — жены, а у цивилизованных народов — супруги, то есть девушки, явившиеся в мэрию между одиннадцатью и двенадцатью часами дня в сопровождении бесчисленных родственников и знакомых, в венке из флердоранжа, который на веки вечные будет спрятан под стеклянный колпак каминных часов, чтобы мамелюк оплакивал не только коня.
А когда бакалейщик, все еще гордясь победой, ведет свою жену по городу, его чванливость привлекает внимание карикатуриста. Он до такой степени счастлив, что оставил свою лавку, его супруга так редко наряжается, ее платье так пышно, что бакалейщик вместе с супругою занимает больше места на улице, чем всякая другая чета. Избавившись от картуза из меха выдры, от закругленного жилета, он был бы вполне сходен со всяким другим гражданином, если бы не называл свою супругу «мой дружок» всякий раз, когда ему приходится указывать ей на перемены, происшедшие в Париже и неизвестные ей потому, что ее обычный мир ограничивается прилавком. А если иной раз он отважится в воскресенье предпринять загородную прогулку, то усаживается в самой пыльной части Роменвильского, Венсенского или Отельского леса и приходит в восторг от чистоты воздуха. И как он ни переодевайся, вы его всюду узнаете по манере говорить, по воззрениям.
Вы едете в мальпосте в Мо, Мелен или Орлеан; против вас сидит закутанный человек, недоверчиво поглядывающий на вас; вы теряетесь в догадках, кто же этот молчаливый гражданин. Присяжный стряпчий? Или новый пэр Франции? Пли государственный чиновник? Дама болезненного вида рассказывает, что она недавно оправилась от холеры. Завязывается разговор. Незнакомец вмешивается:
— Мосье...
Этим все сказано, бакалейщик выдал себя. Бакалейщик никогда не произносит
ни «месье», что кажется деланым, ни «мсье», что кажется бесконечно презрительным;
он обрел свое победоносное «мосье», которое заключает в себе нечто среднее между
почтительностью и покровительством, передает его соображения и сообщает всей
его особе сочную колоритность.
91
— Мосье,— скажет он вам,— в холерный год трое самых что ни на есть важнейших докторов, Дюпюитрен, Бруссе и мосье Мажанди, лечили больных каждый по-своему, и все померли, без малого все. А что такое холера, им неизвестно, холера же — болезнь, и от нее мрут. Кого я только ни видал, все находились при смерти. Холерный год много убытков доставил коммерции!
Вы пытаетесь разузнать его политические взгляды. Его политика сводится к следующему:
— Мосье, на мой взгляд, министры сами не понимают, что делают! Сколько их ни меняй, все то же самое. Зато у императора они по струнке ходили. Вот это был человек! Потеряв его, Франция потеряла очень много. И подумать только, никто его не поддержал!
Вслед за этим вы обнаруживаете у бакалейщика некие благоговейные чувства, весьма заслуживающие порицания. Песенки Беранже — его евангелие. Да, эти противные припевы, приправленные политикой, принесли зло, которое еще долго будет ощущаться в бакалейном деле. Быть. может, только лет через сто парижский бакалейщик (провинциальные бакалейщики несколько меньше заражены песней) получит доступ в рай. Быть может, желание ощущать себя французом завело его слишком далеко. Бог ему судья.
Если поездка длится недолго и бакалейщик не заговорит, что редко случается, тогда вы его узнаете по особой манере сморкаться. Он зажимает губами уголок платка, приподнимает его центральную часть, отводя ее, как доску качелей, затем мастерски охватывает ею нос и трубит так, что ему позавидует корнет-а-пистон.
Некоторые, одержимые манией заглядывать вперед, заранее объявляют, что бакалейщика ждет печальное будущее. «Он удалится от дел,— говорят они.— Какая же тогда будет от него польза? Чем он займется? Что с ним станет? Никакого интереса он не представляет, лица собственного не имеет». Защитники же этого уважаемого разряда граждан отвечают, что обычно сын бакалейщика становится нотариусом или стряпчим, но не журналистом, не художником, и это позволяет бакалейщику гордо заявлять:
— Я уплатил свой долг отечеству.
92
Ежели у бакалейщика нет сына, он интересуется своим преемником, ободряет его, проверяет дневную выручку, сравнивает ее с выручкой прошедших дней, ссужает его деньгами: ниточкой дисконта он еще связан с бакалейным делом. Кто же не знает трогательного анекдота о том, как тоскует по прилавку бывший бакалейщик?
Бакалейщик старого закала лет тридцать вдыхал бесчисленные запахи своей лавки, спускался по реке жизни вместе с мириадами селедок, путешествовал бок о бок с косяками трески, изо дня в день выметал мусор после сотни утренних покупателей, держал в своих руках монеты, скользкие от грязи, и, наконец, разбогател больше, чем ожидал; потом он продал свое торговое заведение, похоронил супругу на крохотном клочке земли, арендованном навеки, и, как полагается, спрятал квитанцию в папку семейных документов. Первые дни он в качестве обыкновенного буржуа прогуливался по Парижу, смотрел на играющих в домино и даже посещал театр. Но, по его словам, он не находил себе покоя. Он останавливался перед бакалейными лавками, принюхивался, прислушивался, как толкут что-то в ступке. При виде бакалейщика, вышедшего на порог взглянуть, какова погода, невольно в ушах у него звучало: «И ты таким же был!» Покорившись магнетическому воздействию пряностей, ом навещал своего преемника. Бакалейная лавка процветала. Тяжело становилось на сердце у нашего бакалейщика. «Со мной что-то неладно»,— говорил он доктору Бруссе, советуясь с ним насчет своей болезни. Бруссе прописал путешествие, не указав, куда именно, в Швейцарию или в Италию. После нескольких отдаленных экскурсий в Сен-Жермен, Монморанси, Венсен, не принесших никакого улучшения, бедный бакалейщик все чахнул и, наконец, не стерпел: он вернулся в свою лавочку, как голубь Лафонтена * вернулся в свое гнездо, и произнес великие слова, сделавшиеся пословицей:
Я точно плющ: где вьюсь, там и умру!
Как милости добился он от своего преемника разрешения свертывать фунтики в
уголке, добился счастья заменять его за прилавком. Глаза его, ставшие тусклыми,
как у вареной рыбы, зажглись огоньками наслаждения. Вечерком в соседнем кафе
он порицает бакалейщиков, увлекающихся шарлатанскими объявлениями, и спрашивает,
зачем выставлять напоказ сверкающие машины, которые растирают какао в порошок.
93
Некоторые бакалейщики, из тех, что поумнее, делаются мэрами в каких-нибудь сельских общинах и вносят в деревню блеск парижской цивилизации. Они впервые открывают давно приобретенного Вольтера или Руссо, но смерть застает их на семнадцатой странице предисловия. Всегда желая принести пользу родному краю, они чинят водопойную колоду; убавив жалованье приходскому священнику, сдерживают захватнические устремления духовенства. Иные из них поднимаются до того, что сообщают о своей точке зрения газете «Конститюсьонель», тщетно ожидая от нее ответа; другие подстрекают к составлению петиций об отмене рабства негров и об отмене смертной казни.
В одном только я упрекну бакалейщиков: их слишком много. Конечно, и самим
им придется с этим согласиться; бакалейщик — явление повсеместное. Некоторые
моралисты, наблюдавшие за ним под парижскими широтами, утверждают, что свойственные
ему достоинства превращаются в недостатки, как только он становится домовладельцем.
Тогда он начинает свирепствовать, подает на своих жильцов в суд, требует уплаты
и теряет значительную долю своей приятности. Не стану опровергать этих обвинений,
вероятно основывающихся на периоде, критическом для бакалейщика. Но взгляните
на другие разновидности человеческой породы, изучите их причудливость и спросите
себя, бывает ли что-нибудь без пятен в сей юдоли слез. Будем снисходительны
к бакалейщикам! А кроме того, что бы мы стали делать, если бы они достигли совершенства?
Мы принуждены были бы преклоняться перед ними, вверив им бразды правления, в
колесницу коего они мужественно впряглись. Пощадите их, вы, насмешники, к которым
адресована эта докладная записка, оставьте их в покое, не мучайте чрезмерно
этих любопытных двуногих; разве вам недостаточно правительства, новых книг и
водевилей?
94
Альманах «Французы, изображенные ими самими», т. II, 1840 г.
Перед вами низенький, толстый, упитанный человек, одетый в черное, самоуверенный, почти всегда чопорный, наставительный и прежде всего важничающий. Лицемерная простоватость, первоначально служившая ему маскою, стала в конце концов его плотью и кровью, она похожа на невозмутимость дипломата, но лишена лукавства, сейчас вы узнаете почему. Вы особенно изумляетесь его лысине, цвета свежего сливочного масла, которая свидетельствует о долгих трудах, о скуке, о внутренних разногласиях, о бурях молодости и полном отсутствии страстей. «Этот господин, - говорите вы,— чрезвычайно похож на нотариуса». Долговязый и сухощавый нотариус является исключением. В физиологическом отношении бывают темпераменты, совершенно не подходящие для нотариальной профессии. Не без оснований сказал Стерн, великий и тонкий наблюдатель: низенький нотариус!
Раздражительный и нервный характер годился бы еще для адвоката, но был бы
гибелен для нотариуса, которому необходимо быть сверх меры терпеливым, а не
всякий человек способен стушевываться и покорно слушать нескончаемые излияния
клиентов, воображающих, что их дело — единственное; клиенты адвоката — люди
страстные, они пытаются вступить в борьбу, готовы защищаться. Адвокат в судебном
деле — тот же крестный отец, а нотариус — страдательное лицо в тысячах корыстных
комбинаций, он всегда на виду. О! Что претерпевает нотариус — это можно объяснить
только сравнением с тем, что приходится переносить женщинам и белой бумаге —
они все терпят, им совсем не свойственно сопротивление; иное дело нотариус,
у него сопротивляемость огромна, но постепенно стираются все углы.
95
Глядя на это стершееся лицо, вы слышите заученные, механические фразы и, добавим, изрядное количество общих мест! Художник отступает в ужасе. Всякий говорит с уверенностью: «Это, конечно, нотариус», ибо нотариус выработал себе типичную внешность, которая неотделима от него и вошла в поговорку. И тот, кто внушил подозрение такого рода, - конченный человек. Так вот, этот человек — невинная жертва. Тучный и тяжеловесный, он был когда-то резвым, легкомысленным, может быть, очень умным, и даже, вероятно, был влюблен. Непостижимая тайна, подлинный мученик, но мученик по доброй воле! О нотариус, существо, достойное жалости и с том случае, если ты любишь свою профессию, и в том, если ты ее ненавидишь, я объясню всем, кто ты такой,— ради тебя я должен это сделать! Человек добрый и лукавый, ты одновременно и Сфинкс и Эдип, твоя речь так же темна, как у первого, ты проницателен, как второй. Во многом ты непонятен, - и все же тебе можно дать определение. Но определить тебя - это, значит, выдать немало таких тайн, в которых, по словам Бридуазона *, признаешься только самому себе.
Нотариус служит странным примером трех превращений насекомого, но в обратном
порядке: сначала он был блистательной бабочкой, а в конце стал личинкою, окутанною
коконом и, к несчастью, обладающей памятью. Веселого, плутоватого, хитрого,
смышленого, остроумного и насмешливого писца общество постепенно превращает
в нотариуса и, умышленно или непредумышленно, делает нотариуса таким, каким
вы его знаете. Да, его стершаяся физиономия типична для массы обывателей: нотариусы
не представляют ли собою нечто среднее, ту почтенную посредственность, которую
возвел на трон 1830 год? Все, что они слышат, все, что они видят, что они принуждены
думать, принимать, помимо гонораров, все эти комедии, трагедии, разыгрываемые
для них одних, должны были бы сделать их остроумными, насмешливыми, недоверчивыми,
но им одним воспрещается смеяться, шутить и обнаруживать остроумие: насмешливость
отпугнула бы клиента. Нотариус остается немым, когда говорит, пугает, когда
молчит, и принужден скрывать свои мысли и свое остроумие, как скрывают дурную
болезнь.
96
Если нотариус не будет педантичен, как старая дева, и придирчив, как помощник
столоначальника, если он будет откровенно хитер и лукаво проницателен, он растеряет
клиентуру. Клиентура в его жизни — это все. Нотариус постоянно носит маску и
не всегда снимает ее даже на лоне семейных радостей, ему приходится всегда играть
роль, хранить на лице важность, разговаривая с клиентами и с писцами; 'немало
у него оснований хранить ее и перед собственной женой. Он должен не знать того,
что отлично понял, и понимать то, что другие не желают ему подробно объяснить.
По отношению к сердцам он выполняет обязанности акушера. И когда он способствует
появлению на свет таких уродов, которых великий Жоффруа Сент-Илер не мог бы
посадить в банку со спиртом, он принужден бывает воскликнуть:
— Нет, сударь, вы не составите подобный акт, это было бы недостойно вас. Вы
злоупотребляете распространительным толкованием своих прав (фраза вполне вежливая,
но по существу означающая: «Вы мошенник!»). Вы не понимаете подлинного смысла
закона, что, конечно, случается и с честнейшим человеком в мире, но, сударь...
и тому подобное.
Или еще:
— Нет, сударыня, одобряя одушевляющее вас чувство, вполне естественное и до некоторой степени почтенное, я не могу допустить, чтобы вы приняли подобное решение. Сохраните репутацию честной женщины даже и после своей смерти!
Когда перечень всех добродетелей и препятствий исчерпан, когда клиент или клиентка начинает колебаться, нотариус добавляет:
— Нет, вы так не поступите, да и я откажу вам в своем содействии!
Вот самое большее, на что отважится это должностное лицо судебного ведомства.
А нотариусы и в самом деле являются должностными лицами не в меньшей степени,
чем офицеры: жизнь нотариусов — разве это не сражение, затянувшееся надолго?
Они принуждены прятать под напускной важностью очень озорные, мысли, которые,
конечно, у них есть! Прятать свой скептицизм, а они во всем сомневаются, свою
доброту, иначе клиенты ею злоупотребят!
97
Они принуждены иметь огорченный вид, разговаривая с наследниками, которые
нередко помирают со смеху, оставшись наедине, усовещивая вдов, которые с ума
сходят от радости, говорить о детях и о смерти с девушками-хохотушками, утешать
сыновей общими итогами описи наследства, повторять одни и те же слова и доводы
людям разного возраста и разных сословий, все видеть не глядя, смотреть и ничего
не видеть, притворно предаваться гневу, смеяться без оснований и основательно
рассуждать без смеха, изготовляя нравоучительные изречения, как повара готовят
соус; в результате нотариусы обалдевают по той же причине, по которой артиллерист
глохнет. Дураков больше, чем умников, иначе дурак стал бы редкостью, и вот нотариус,
принужденный спускаться до уровня своего клиента, постоянно находится на десять
градусов ниже нуля, и, при известной всем силе привычки, такая роль становится
у нотариуса второй натурой. Он низводит дух к материи, увы! — не одухотворяя
тела. Не имея никакого характера, помимо характера своей профессии, он становится
скучным, потому что все ему докучают. У себя в кабинете он привык выражаться
общими фразами и, завязнув в них по уши, переносит их с собой и в светский салон.
Интересуясь всем, не интересуется ничем; в итоге всех своих услуг встречая неблагодарность,
он доходит до полнейшего безразличия и в конце концов становится существом,
полным всяческих противоречий, скрытых под слоем жира и под видимым благополучием,
становится кругленьким человечком, мягким, но резонерствующим, фразером, порою
говорящим сжато, скептиком и легковерным, пессимистом и оптимистом, добряком
и бессердечным, порочным или развращенным, но обязательно лицемером; есть в
нем что-то и от священника и от судьи, от чиновника и адвоката, и будь жив сам
Лабрюйер, даже ему не удалось бы с точностью проанализировать его характер.
Нотариусу присуще величие, однако то, что делает его великим, делает его маленьким:
будучи свидетелем окружающей развращенности, не зрителем, а руководителем деловых
драм, он должен оставаться честным; он видит, как копают то Мертвое море, которое
поглотит все богатства, но не может ловить в нем рыбку; он набрасывает договор
для коммандитного товарищества и должен относиться к делу, как купец, торгующий
капканами, но не интересующийся ни добычей, ни охотником.
98
Сколько различных перевоплощений! Что за работа! Еще ни одну ось так не выковывали,
так не испытывали нагрузкой. Полюбуйтесь, как переходит он от одной мысли к
другой, и спросите себя: природа, которая употребляет столько времени и усилий
на создание какой-нибудь удивительной раковины не превзойдена ли она в этом
случае цивилизацией, создавшей ракообразное существо, именуемое нотариусом?
Всякий нотариус дважды побывал писцом, более или менее долгое время изучал судопроизводство;
чтобы научиться предупреждать судебную тяжбу, не следует ли знать, как они зарождаются?
Кто послужит года два писцом у стряпчего и притом не разочаруется в человеке,
тот, наверно, не сделается «ни судейским, ни нотариусом, ни стряпчим; он становится
акционером. Из конторы стряпчего писец бросается в контору нотариуса. Понаблюдав,
как играют договорами, он изучит, как их составляют. А если будущий нотариус
идет иным путем, то, значит, он с самого начала определил свою профессию и пошел
в младшие писцы, как идут в солдаты, чтобы впоследствии стать генералом; многие
парижские нотариусы первоначально служили рассыльными при конторе. Отбыв пятилетний
испытательный срок в одной или нескольких нотариальных конторах, вам трудно
будет остаться честным молодым человеком; вы уже видели, каков смазанный маслом
механизм любого богатства, как гнусно спорят наследники над неостывшим еще трупом.
Словом, вы видели поединок сердца человеческого с гражданским кодексом. Клиенты
нотариальной конторы ужасно, притом на деле, не на словах, развращают писцов.
Здесь сын приносит жалобу на отца, дочь на родителей. Контора — это исповедальня,
где страсти высыпают из мешка свои преступные замыслы и где советуются насчет
сомнительных дел, ища способов привести их в исполнение. Что другое действует
так разлагающе, как опись имущества, оставшегося после покойника? Умирает мать,
окруженная уважением и любовью всей семьи. Когда же закрывают ей глаза, когда
фарс сыгран и занавес опущен, нотариус вместе с писцом находят доказательства
того, что ее личная жизнь была ужасающей, и сжигают их; потом они выслушивают
трогательнейшее похвальное слово памяти святой женщины, погребенной несколько
дней тому назад; они принуждены не разочаровывать семью, из деликатности прибегая
к умолчанию, но какими насмешками, улыбками и взглядами обмениваются между собой
нотариус и писец, выходя на улицу!
99
Величайший политик, обманувший всю Европу, оказывается, был обманут женщиной, как ребенок: его доверчивость была смешна, как доверчивость «мнимого больного» к Белине *. Они разбирают деловые бумаги человека, как говорят, добродетельного и филантропа, на могиле которого курили фимиамы, в честь которого палили целыми залпами соболезнования, но это должностное лицо, этот почтенный старец оказывался развратником. Писец уносит с собою его непристойные книги и делится ими со своими сослуживцами. В силу обычая, установившегося с незапамятных времен, писцы завладевают всем, что может оскорбить общественную или религиозную нравственность и обесчестить покойника. Все непристойное нумеруется ими литерой М. Известно, что нотариусы нумеруют буквами алфавита бумаги, акты и документы. Литерой М (мне) обозначается все то, что берут себе писцы.
— А есть литера М? — разносится по конторе крик, когда второй писец возвращается после составления описи.
Когда раздел произведен, то можно услышать внушенные самим дьяволом комментарии, пока третий писец закусывает печеной грушей, второй — сыром, а делопроизводитель пьет шоколад. Вы думаете, что семь-восемь веселых молодых людей в расцвете сил и ума, наскучив корпеть целый день за конторками над перепиской бумаг и изучением актов о ликвидации, станут обмениваться афоризмами Фенелона или Массильона, оставшись одни, без нотариуса, и желая немножко отдохнуть? Французский дух, сдавленный пыльными папками нотариальных подлинников, тогда так и брызжет остротами, выходящими за пределы просто забавного. Это скорее язык Рабле, чем Флориана. Они строят догадки о намерениях клиентов, комментируют их жульничества и высмеивают их самих. Если бы писцы не высмеивали клиентов, то это были бы уроды, скороспелые нотариусы. Эти первые шаги мысли на хладном жизненном пути расчета и разврата заканчиваются великим изречением старшего делопроизводителя:
— Ну, господа, вы только болтаете!
100Что правда, то правда. Писец много болтает, все понимает, но остается добродетельным, как туз пик, ибо у него нет денег. Любимая шутка нотариальных контор состоит в том, чтобы перед новичками изображать все так, будто здесь действительно царят самые неправдоподобные и чудовищные нравы, и, если новичок верит всему, значит фокус удался. Все хохочут.
Эти фарсы разыгрываются перед десяти-двенадцатилетним мальчиком, надеждою семейства, перед клерком-мальцом с черными или белокурыми волосами и бойким взглядом, перед повелителем парижских уличных мальчишек, который исполняет партию флейты в этом оркестре, где поют желания и намерения, где все говорится и ничто не делается. Глубокомысленные изречения сыплются из ротика, где зубы подобны жемчугу, срываются с уст, алых, как розы, которые так скоро увядают. Ученик поспорит в развращенности с писцами, сам не понимая значения произносимых им слов. Одно наблюдение объяснит вам, что представляет собою этот мальчик. Каждое утро в той канцелярии, где заверяются подписи нотариусов, собирается целая толпа учеников, суетящихся здесь, как золотые рыбки в стеклянном шаре, и приводящих в ярость старого, озабоченного чиновника, которому поручено заверять подписи, ибо даже за своей решеткой он не чувствует себя защищенным от этих тигрят. Чиновнику (он едва не сошел с ума) понадобилось бы поставить в канцелярии полицейского или даже двух. Собирались уже их прислать. Но префект испугался за полицейских. От рассказов этих юнцов волосы 'встанут дыбом у маститого полицейского, а их выходки огорчат самого сатану. Они смеются над всем, знают и говорят решительно обо всем, но пока не делают еще ничего. Они все связаны друг с другом каким-то особым телеграфом, который мгновенно передает по всем конторам все нотариальные новости. Наденет ли жена нотариуса чулок наизнанку, закашляется ли она ночью, рассорится ли она с мужем, все, что находится снизу, сверху, посередке, становится известно сотне учеников парижских нотариусов, а в здании судебных установлении мальчишки эти встречаются с сотней учеников из контор присяжных стряпчих.
Пока юноши, избравшие поприще нотариуса, не дослужатся до должности третьего
писца, они еще похожи на юношей.
101
Третьему писцу уже лет двадцать; он уже утратил румянец, составляя бесконечные договоры о продаже, он занят изучением ликвидации, он корпит над изучением юриспруденции, если не напрактиковался у присяжного стряпчего; ему поручают передавать в регистратуру крупные суммы денег, он собирает подписи видных особ под брачными контрактами; скромность и честность он считает существенным признаком своей должности. Молодой человек уже привыкает не болтать зря, он теряет ту привлекательную непринужденность движений и речи, из-за которой писатель, художник, ученый, сохранившие ее, нередко заслуживают упрек: «Вы настоящий младенец!» Проявить нескромность, нечестность для третьего писца значит отказаться от карьеры нотариуса. Странное дело! Две высшие профессиональные добродетели уже предсуществуют в атмосфере нотариальных контор. Мало кто из писцов дважды получал выговоры за уклонение от этих добродетелей. При повторении такого проступка писец был бы уволен за неспособность к делу. Ответственность начинается с должности второго писца. Он в конторе является кассиром, ведет реестр, хранит печать, дает бумаги на подпись и в определенные часы регистрирует или сличает акты. Третий писец уже меньше смеется, чем другие, второй—совсем не смеется: большую или меньшую дозу веселости он влагает в выговоры младшим писцам, он более или менее язвителен; но на плечах своих он уже чувствует судейскую тогу. Однако иной из вторых писцов еще не чурается младших писцов, еще предпринимает вместе с ними загородные прогулки и рискует посещать летний сад «Шомьер»; но это лишь в том случае, если ему не исполнилось двадцати пяти лет, а достигнув этого возраста, второй писец уже подумывает, как ему устроиться где-нибудь в провинции. Он испуган высокой стоимостью нотариальных контор в Париже, он устал от парижской жизни, готов довольствоваться скромной долей, и спешит, согласно шутке, вошедшей в поговорку, стать самому себе хозяином и жениться.
У трудолюбивых членов братства писцов есть особое развлечение, именуемое заседанием.
Суть его в том, чтобы, собравшись вместе, потолковать о спорных вопросах юриспруденции,
но эти заседания заканчиваются праздничным завтраком, за который платят те,
кто навлек на себя штраф. Здесь много говорят, каждый настойчиво защищает собственное
мнение, совсем как в палате депутатов, но обходятся без голосования.
102
Этим завершается первое превращение. Молодой человек понемножку сформировался, познав в жизни мало утех (семьи, породившие писцов, существуют в большей или меньшей степени своим трудом), с детских лет постоянно слышит назидание: «Постарайся разбогатеть!» С утра до вечера они работают, те выходя из конторы. Писцы не могут предаваться страстям, их страсти полируют асфальт парижских бульваров, их страсти должны иметь завязку, столь же быструю, как и развязка; всякий честолюбивый писец остерегается терять время на романические приключения, фантастические замыслы он похоронил под описями, свои желания он изобразил на подкладном листе бумаги в виде причудливых фигур; он не знает, что значит ухаживать, он считает вопросом чести усвоить те не поддающиеся определению манеры, которые отзываются и бойкостью торгаша и суровостью солдата,— манеры, которые деловые люди подчеркивают, чтобы придать себе цену или поставить своего рода рогатки, защищающие их от притязаний клиентов и друзей.
Словом, все эти писцы, смешливые, плутоватые, остроумные, глубокомысленные
и проницательные, дослужившись до места делопроизводителя, становятся наполовину
нотариусами. Главная забота этого старшего писца — внушить мысль, что, не будь
его, патрон проштрафился бы глупейшим образом. Бывает и так, что он тиранит
своего патрона, входит к нему в кабинет, представляет ему свои замечания и выходит
оттуда недовольным. По отношению ко многим актам он имеет право жизни и смерти,
но есть и такие дела, которые только патрон может вести и решать; вообще же
его еще не допускают к особо важным делам. Во многих конторах в кабинет патрона
можно попасть только через кабинет старшего писца. В таком случае первые писцы
стоят еще ступенью выше. Старшие писцы, подписывающиеся «За нотариуса», именуют
друг друга «дорогой мэтр», все они меж собой знакомы, они встречаются, они кутят,
не приглашая прочих писцов. Наступает такой момент, когда старший писец помышляет
только о собственной конторе; он шныряет всюду, где можно заподозрить существование
приданого.
103
Он ведет скромный образ жизни, обедает за два франка, если патрон не приглашает его к своему столу; он напускает на себя солидность, рассудительность. Он заимствует изящные манеры и надевает очки, чтобы придать себе больше важности; он частенько ходит в гости и, посещая какое-нибудь состоятельное семейство, изъясняется таким образом:
— Шурин вашего уважаемого зятя сообщил мне, что ваша уважаемая дочь оправилась от недомогания.
Старший писец в курсе всех родственных связей в буржуазных кругах, подобно тому как французский посланник при дворе немецкого князька знает о связях всех князьков. Такого рода старшие писцы придерживаются консервативных убеждений и являют вид людей высоко нравственных; они, конечно, воздерживаются играть в карты на людях, «о за это воздержание вознаграждают себя, когда соберутся одни старшие писцы; сборища их заканчиваются такими ужинами, которые не уступят даже пирам золотой молодежи и эпилог которых решительно препятствует им сделать какую бы то ни было сентиментальную глупость; влюбившийся старший писец — это больше чем урод,— это просто никчемный человек. За последние двенадцать лет из ста старших писцов человек тридцать были увлечены желанием сделать карьеру, они покинули контору, сделались председателями коммандитных товариществ, директорами страховых обществ, поверенными в делах; другие нашли должность, не связанную с финансами, и благодаря этому сохранили свое настоящее лицо, то есть остались почти такими, какими создала их природа.
После семи-восьми лет работы, достигнув тридцати двух, тридцати шести лет,
старший писец на несколько дней теряет спокойствие: в самое сердце поражает
его получение высшего звания. Ни в какой иной области,— ни среди духовных особ,
ни среди военных, ни при дворе, ни в театре,— не наблюдается такой перемены,
которая происходит с этим человеком в единый день, в единый миг. Как только
его утвердили нотариусом, его лицо становится деревянным, а он сам еще более
'нотариусом, чем того требует надеваемая им тога. Он как нельзя более торжественно
и величественно обращается к старшим писцам, своим друзьям, которые тотчас же
перестают быть для него друзьями. Он совершенно не похож на того, кем был накануне;
феномен третьего энтомологического превращения осуществился: он стал нотариусом.
104
Стесненные невыгодностью своего положения в столице, которая полна всяческих
утех, всех прикрывает своей мантией, а иногда и приподнимает ее весьма соблазнительно
на подмостках Оперы, нотариусы, впав в отчаяние оттого, что в своем высоконравственном
облачении они, подобно бутылкам замороженного шампанского, искрятся, но холодны,
играют, но закупорены,— основали во времена Империи (о чем обиняками поговаривали
в конторах) общество богатых нотариусов, сыгравшее для нотариата ту же роль,
какую клапан выполняет в паровой машине. Тайными были собрания, тайными были
игравшиеся здесь интермедии, до чрезвычайности потешно было название общества,
где председателем избрали наслаждение, где острова Парос, Кифера и даже Лесбос
являлись членами дисциплинарного совета и где изобиловали деньги, главный нерв
этой таинственной и веселой ассоциации. Чего только не рассказывала история?
Будто бы там пожирали детей, завтракали девочками, ужинали матерями, не обращали
внимания ни на возраст, ни на пол, ни на то, каков цвет лица у бабушек к утру,
после отчаянной игры в бульот. Гелиогабал и прочие римские императоры просто
мальчишки по сравнению с великими и важными нотариусами Империи, из числа которых
даже самый робкий являлся наутро величественным и холодным, как будто оргия
только приснилась ему. Благодаря этому сообществу и возможности дать выход всем
внушениям злого духа среди парижских нотариусов было тогда меньше банкротств,
чем в годы Реставрации. Эта история, возможно, басня. Теперь парижские нотариусы
уже не настолько связаны между собой, как в былые годы, меньше знают друг друга,
дух солидарности у «их ослабел, ибо конторы слишком часто переходят из рук в
руки. Прежде нотариус сидел на своем месте лет тридцать, а теперь в среднем
не больше десяти лет. Он только о том и думает, как бы удалиться от дел: он
уже не судья, разрешающий противоречия различных интересов, не семейный советник,—
он слишком смахивает на спекулянта.
105
Перед нотариусом открыты два пути: ожидать дел или их искать. Нотариус ожидающий — это нотариус женатый, почтенный, он терпелив, он выслушивает, оспаривает и стремится просветить клиента. Он чувствителен к упадку своей конторы, у него три разных поклона: перед знатным барином он гнется в дугу, богатому клиенту отвешивает низкий поклон, клиентам, состояние которых расстроено, он только кивает головой, а пролетариям просто открывает дверь, не кланяясь. Нотариус, ищущий дел, еще холост, худ, он ходит по балам и праздникам, бывает в свете; он искателен, вотрется куда угодно, переводит свою контору в новые кварталы, не соблюдает оттенков в поклонах и готов кланяться колонне на Вандомской площади. О нем отзываются плохо, но он мстит за себя успехами. Старый нотариус, услужливый и суровый,— тип, почти исчезнувший. Нотариус, мэр своего округа, председатель совета нотариусов, кавалер какого-нибудь ордена, чтимый всеми нотариусами, кабинеты которых были украшены его портретами, нотариус, от которого веяло духом дореволюционных парламентских советников *, - это феникс, какого теперь не сыщешь.
Нотариус мог бы найти отдохновение от дел в супружеской любви, но для него брак еще более тягостен, чем для всякого другого человека. В этом он сходен с королями: он женится не ради самого себя, а ради положения. Равным образом и тесть видит в нем не столько человека, сколько положение. Он женится на ком угодно — на синем чулке, если дадут ему приданое, на девушке, взращенной благодаря прибылям с горчицы, целебных пилюль, ваксы или зажигалок, и даже на светской даме. Если сами нотариусы оригиналы, то оригиналки и их жены. Они строго судят друг друга, боятся, и не без основания, встречаться одна с другой хотя бы с глазу на глаз, они избегают друг друга или совсем не заводят знакомства. Из какой лавочки не вела бы своего происхождения жена нотариуса, она желает стать светской дамой и живет в роскоши: у некоторых имеются собственные экипажи, тогда они ездят в Комическую оперу. А если они являются в Итальянскую оперу, то производят там сенсацию, и все высшее общество спрашивает:
— Кто такая эта дама?
Обычно лишенные ума, очень редко наделенные страстным характером, зная, что
на них женились из-за денег, и будучи уверены, что, выйдя замуж, они обрели
драгоценное спокойствие, эти особы в силу занятости мужа обставляют свое существование
эгоистически, но завидным образом; и вот все они жиреют так, что турок пришел
бы в восторг.
106
Впрочем, и среди жен нотариусов попадаются очаровательные женщины. В Париже случайность превосходит самое себя: здесь и талантливым людям удается иногда пообедать, здесь по вечерам не все прохожие гибнут под колесами экипажей, и, наконец, наблюдатель, встретивший светскую даму, вдруг узнает, что это жена нотариуса. Полная отчужденность жены нотариуса от конторы теперь наблюдается сплошь и рядом. Нередко они хвалятся тем, что не знают писцов своего мужа ни по имени, ни в лицо. Прошли те патриархальные времена, когда нотариус, его жена, дети и писцы обедали вместе. Теперь эти старинные обычаи вытеснены новыми идеями, занесенными с Альп, объятых революцией; теперь только один старший писец в большинстве случаев живет под кровом нотариальной конторы, но живет особняком,— так удобнее патрону.
Если нотариус не обладает застывшим, приятно округлым лицом, которое уже известно
вам, если он не дает обществу огромной гарантии в том, что являет собой посредственность,
если он не колесико механизма, стальное, отполированное, каковым ему надлежит
быть, если в его сердце сохранилось нечто от художника, от причуды, страсти,
любви, то он пропал: рано или поздно он сходит с рельс, кончает банкротством
и удирает в Бельгию, похоронив свое бытие нотариуса. И тогда он увозит с собою
сожаление немногих друзей и деньги клиентов, предоставив жене полную свободу.
107
Альманах «Французы, изображенные ими самими», т. III. 1840 г.
Рантье по Линнею 1 — существо человекообразное, по Кювье — млекопитающее, отряд парижан, семейство акционеров, племя тупиц, по античной классификации Civis inarmis 2, открыт аббатом Терре, наблюдался «Силуэтом» *, поддержан Тюрго и Неккером, внесен в книгу государственных долгов за счет «производителей» Сен-Симона *.
Таковы отличительные признаки этого замечательного племени, в чем согласны с нами выдающиеся микрографы * Франции и прочих стран.
Ростом рантье от пяти до шести футов, движения его по преимуществу медлительны, но природа в заботе о сохранении этих хилых существ снабдила их омнибусами, при помощи которых они передвигаются в пределах парижской атмосферы от одного пункта до другого; вне этой атмосферы они не живут. Будучи пересажен за городскую черту, рантье чахнет и умирает. Его широкие ступни защищены башмаками с завязками, ноги его снабжены штанами, коричневыми или красноватыми, он носит клетчатые жилеты, из недорогих, дома его увенчивает зонтикообразный картуз, вне дома он носит двенадцатифранковую шляпу. Галстук белый, муслиновый.
1 Мы придерживаемся классификации Линнея, а не Кювье; термин человекообразное — гениален и в высшей степени применим к тысяче человеческих разновидностей (прим. автора}.
2 Невооруженный гражданин (лат.).
108Почти все особи этой породы вооружены тростью и табакеркой, из которой они извлекают черный порошок и начиняют им собственный нос, - обычай, послуживший на пользу французскому фиску. Подобно всем особям из рода «человек» (млекопитающих), он имеет семь лицевых клапанов и, невидимому, обладает полной костной системой, включая позвоночник, подъязычную кость, клювовидный отросток и скуловую дугу. Все части тела — суставные, смазаны синовиальной жидкостью, соединены сухожилиями; без сомнения, рантье имеет вены и артерии, сердце и легкие. Он питается овощами, печеными злаками, различными колбасными изделиями, фальсифицированным молоком, животными, облагаемыми городской ввозной пошлиной, но, невзирая на высокую цену этих питательных продуктов, потребляемых в Париже, кровь его обращается медленнее, чем у других разновидностей человекообразных. Таким образом, он обнаруживает заметные отличия, вынудившие французских наблюдателей признать его представителем особой разновидности. Его лицо бледно и часто имеет форму луковицы, лишено характерности, что и является его характерным признаком. Глаза у рантье безжизненные и тусклые, как у рыбы, которая уже не плавает, а лежит среди зелени петрушки, на прилавке магазина Шеве. Волосы редки, тело рыхло, все органы вялы. Рантье обладает снотворными свойствами, чрезвычайно драгоценными для правительства, которое за последние двадцать пять лет всячески старается размножить эту разновидность; в самом деле, неукротимому племени художников, объявившему войну племени рантье, трудно бывает не уснуть, слушая рантье, ибо поразительная медлительность его речи, тупой вид и высказывания, лишенные всякого смысла, действуют одуряюще. Науке следовало бы отыскать причины этого его свойства.
Хотя у рантье черепная коробка наполнена тем же беловатым мягким, губчатым
веществам, которому подлинные люди в среде человекообразных обязаны славным
титулом царя животных, что, по-видимому, оправдывается тем, как они злоупотребляют
божьим даром; однако ни Воклен, ни Дарсе, ни Тенар, ни Флуранс, ни Дютроше,
ни Распайль, ни прочие индивиды из племени исследователей, сколько ни бились,
не могли открыть у рантье зачатков мысли.
109
У всех рантье, до сего времени подвергшихся дистилляции, это вещество при анализе дало 0,001 ума, 0,001 рассудка, 0,001 вкуса, 0,069 добродушия, остальную часть составляет желание прожить хоть как-нибудь. Френологи, тщательно изучив костную оболочку их умственного аппарата, нашли подтверждение экспериментам химиков: оболочка оказалась совершенно круглой, без каких бы то ни было шишек.
Один знаменитый писатель готовит специальный трактат, где все особенности рантье будут подробно описаны, и мы не хотим больше ничего заимствовать из этого прекрасного трактата. Наука с нетерпением ожидает опубликования этого труда, тем более что рантье является завоеванием именно современной цивилизации. Римлянам, грекам, египтянам и персам совершенно было неизвестно то великое национальное установление, которое именуется кредитом, они никогда не желали поверить (а слово «кредит» и означает доверие) в то, что клочок папируса может заменить собою имение. В пластах гипса, сохранивших для нас столько допотопных животных, Кювье не нашел никакого следа этого зоологического вида, если не признать за него окаменелости, найденной в песчаниковой каменоломне и принятой некоторыми любознательными людьми за образец вида «рантье»; но сколько же встанет важных вопросов, если согласиться с этим мнением. Не значит ли это, что книги государственных долгов и биржевые маклеры существовали еще до потопа? Существование рантье не восходит дальше эпохи Людовика XIV; его появление датируется выпуском процентных бумаг, обеспеченных городскою ратушей. Шотландец Лоу много способствовал умножению этого скорбного племени. Существование рантье зависит, как и существование шелковичного червя, от наличия листка, и, подобно яичку бабочки, он, по всей вероятности, откладывается на листок бумаги. Невзирая на усилия суровых логиков, которым мы обязаны знаменитыми трудами Комитета общественного спасения, стало невозможным отрицать существование этого вида после основания биржи, после займов и после того, что написали Уврар, де Бриконь, Лафит, Виллель и прочие особи племени хищников и министров, специально занятые тем, как бы помучить рантье. Да, мягкий и слабый' рантье имеет врагов, против которых социальная природа не вооружила его. Палата депутатов не без сожаления посвящает им каждый год специальную статью бюджета.
Замечания наши, совершенно бесспорные, являются осуждением тех безуспешных попыток производителей, экономистов (племен, созданных Сен-Симоном и Фурье), которые клонились лишь к упразднению зоологического вида — рантье, признаваемого ими паразитическим. Подобные классификаторы зашли слишком далеко. Они не принимали во внимание предшествующей работы рантье. Имеются некоторые представители этого вида, немало потрудившиеся, особенно из числа тех, которые принадлежат к разновидностям,— «пенсионеры» и «военные». Неверно, будто бы рантье, подобно осьминогу, найденному в ракушке моллюска «аргонавт», пользуется чужою социальной раковиной. Все, стремящиеся упразднить рантье,— а многие экономисты, к сожалению, продолжают настаивать на этом тезисе,— начинают с того, что по-своему перестраивают науку и сметают все дочиста, уничтожая политическую зоологию. Если бы эти безрассудные новаторы добились успеха, то Париж вскоре заметил бы, что никаких рантье не существует. Рантье, представляющий собою изумительную переходную ступень от опасного семейства пролетариев к любопытному семейству промышленников и собственников, есть не что иное, как социальный моллюск, существо не руководящее, но руководимое. Он — посредственность, совершенно верно. Да, индивиды данного класса инстинктивно стремятся к тому, чтобы пользоваться всем, не расходуя ничего; но они отдали всю СБОЮ энергию капля за каплей, они отстояли свое время на караульном посту, служа в национальной гвардии. Отрицать их полезность — это значит оказаться просто-напросто неблагодарным к провидению: в Париже рантье является как бы ватою, проложенной между другими, более подвижными разновидностями, и предохраняющей их от сокрушительного столкновения.
Удалите рантье, — и вы уничтожите тень в социальной картине. Париж потеряет
свои характерные особенности. Наблюдатель (разновидность племени бумагомарателей),
бродя по бульварам, не увидит более этих человекоподобных ископаемых, которые
идут не двигаясь, глядят не видя, сами с собой разговаривают, беззвучно шевеля
губами, и тратят минуты три на то, чтобы открыть и закрыть крышку своей табакерки,
- наблюдатель не увидит более эти причудливые силуэты, которые вполне оправдывают
восхитительные шаржи всех Калло, Монье, Гофманов, Гаварни и Гранвилей.
111
Царственная красавица Сена потеряла бы своих поклонников: разве рантье не спешит взглянуть на нее, когда по ней идет лед или когда она стала, когда поднимается выше отметины на устоях Королевского моста и когда становится ручейком, теряющимся в песках неподалеку от Городской больницы? Во всякое время года у рантье найдутся основания для того, чтобы пойти полюбоваться на Сену. Столь же охотно останавливается рантье перед домами, которые разрушает племя предпринимателей. Подобно своим собратьям, бесстрашно утвердившись на ногах и подняв нос кверху, он присутствует при падении камня, который только что раскачал наверху стены рычаг каменщика; рантье с места не сойдет, пока не свалится камень, он заключает с камнем тайный договор, и, когда падение совершилось, он уходит в высшей степени счастливый, подобно академику, дождавшемуся провала романтической драмы, ибо рантье свойственны многие человеческие чувства. Он безобиден и не причастен к иным разрушениям. Рантье достоин изумления, ибо он выполняет роль античного хора. Будучи лишь статистом великой общественной комедии, он плачет, когда плачут другие; смеется, когда смеются другие, он вторит песням, воспевающим общественные горести и радости. Он торжествует, когда, сидя где-нибудь в уголке театра, является свидетелем побед в Алжире, под Константиной, под Лиссабоном или на реке Улоа; он оплакивает и кончину Наполеона, и ту катастрофу, которая постигла корсиканца Фиески *, и ту, которая произошла у монастыря Сен-Мерри или на улице Транснонен *. Он сожалеет о 'знаменитостях, хотя бы и неизвестных ему, он переводит на свой собственный рантьерский язык высокопарные хвалебные статьи газет, он читает газеты, проспекты, афиши, которые, не будь его, были бы никому не нужны.
Не для него ли изобретены слова, которые ничего не говорят и чему угодно соответствуют:
прогресс, пар, асфальт, национальная гвардия, демократический элемент, дух согласия,
законность, застращиванье, партия движения, партия сопротивления? Если идет
дождь, каучук предохраняет от простуды. Если вы чувствуете, что ужасающей медлительностью
нашей администрации тормозится французская предприимчивость, если вы до крайности
раздражены, то рантье смотрит на вас, покачивая головой, улыбается и произносит:
112
- А! Законность!
Плохо идет торговля:
- Вот плоды демократического режима.
По всякому поводу он прибегает к этим священным словам, употребляемым за последние десять лет так часто, что сотни будущих историков ужаснутся, если со временем кто-нибудь пожелает истолковывать эти слова. Рантье в высшей степени точно знает, когда можно употреблять новое модное словечко, изобретенное особями из семейства «политиков» для развлечения семейства «управляющих». Знает он и когда следует уже отказаться от его употребления. В этом отношении он является барометром, определяющим парижскую погоду, подобно зеленым лягушкам в банке или капуцинам, снимающим и надевающим шляпу по воле атмосферы *. Когда во Франции появляется новое словечко,— а во Франции оно появляется всегда вместе с новым предметом (в Париже слово и предмет не то же ли самое, что конь и всадник), - тотчас же рантье вмешивается в бурное вихревращение, вызванное новым предметом. В своем маленьком мирке рантье приветствует его появление аплодисментами, он поощряет эту парижскую скачку: ничего нет прекраснее асфальта, он пригоден для всего, рантье украшает асфальтом дома, при помощи его оздоровляет погреба, восторгается его пригодностью для мостовой и готов носить башмаки из асфальта, нельзя ли и бифштекс приготовить из асфальта? Париж должен стать асфальтовым озером. И. вдруг оказывается, что хотя асфальт - материал более стойкий, чем песок, и сохраняет отпечаток шагов, однако крошится под колесами бесчисленных экипажей, бороздящих Париж во всех направлениях.
— От асфальта придется отказаться! — говорит рантье, свергая с трона асфальт,
как он свергнул депутата Манюэля и старшую ветвь Бурбонов, жесть, отливающую
всеми цветами и национальную гвардию, жирафа и коммандитные товарищества и так
далее. Если бы огонь охватил Париж, то бульвары растеклись бы ручьями асфальта!
113
Он мечет гром и молнии, возмущаясь асфальтом. Через несколько дней он начинает подозревать, что прогресс движется назад, и теперь рантье, оказывавший поддержку демократическому режиму, уже требует усиления власти, вплоть до того, что начинает всерьез считаться с Луи-Филиппом.
— А разве,— спрашивает он тогда,— наш король не великий человек? Признайтесь,
мосье, буржуазия плохого выбора не сделает.
Политика рантье резюмируется в немногих словах. Во всех случаях он отвечает
ссылкой на северного гиганта * или английское коварство. Он свободен от недоверия
к честолюбивой Пруссии и к вероломной Австрии; вместе с газетой «Конститюсьонель»
он обрушивается на английское коварство и на огромный снежный ком, который катится
по северу, но растает на юге. Впрочем, для рантье так же, как и для газеты «Конститюсьонель»,
Англия — это двоедушная кумушка, чрезвычайно любезная; она оказывается то коварным
Альбионом, то образцовой страной: «коварным Альбионом»,— когда речь идет об
оскорбленной Франции, ущемленной в своих интересах, и о Наполеоне; а иной раз
именуется «образцовой страной»,— когда полезно ее противопоставить министрам.
Ученые пожелали вычеркнуть рантье из длинного перечня разумных существ, ссылаясь
на его отвращение к труду: он любит покой, нужно сознаться. Столь глубокую антипатию
питает он ко всему, сколько-нибудь напоминающему о хлопотах, что ради него создали
особую профессию доверенного лица по получению ежегодных доходов рантье. Его
облигации или договоры, его пенсионная книжка хранятся у одного из тех лиц,
которые, не имея достаточного капитала на приобретение конторы присяжного стряпчего,
судебного исполнителя, оценщика, адвоката по коммерческим делам или нотариуса,
открывают кабинет «ходатая по делам». Рантье не ходит за получением денег в
казначейство, а получает их у себя на дому. Казначейство — не живое существо,
оно не любит болтать, оно платит, не говоря ни слова, тогда как приказчик этого
доверенного или сам доверенный четыре раза в год болтают с рантье по нескольку
часов. Хотя эти визиты обходятся рантье в один процент с его ренты, они необходимы
рантье, который, вполне полагаясь на своего доверенного, черпает у него кое-какие
сведения насчет положения дел и насчет видов правительства.
114
Рантье любит своего доверенного в силу преувеличенной чувствительности, присущей рантьерскому племени, он интересуется всем решительно: мебелью доверенного, кварталом его служанкой, швейцаром, мэрией, а если доверенный состоит в национальной гвардии, то также и его ротой. Превыше всего рантье обожает Париж, любовь к королю входит у него в систему, а принцессу Орлеанскую он торжественно именует «Мадам». Всю свою ненависть он направляет на республиканцев. Если он допускает в газете или в беседе выражение «демократический элемент», то не смешивает этот элемент с республиканским духом.
— Постойте, постойте, это ведь совсем не одно и то же. И тут он углубляется в рассуждения, которые приводят его к 1793 году, к террору; при этом он доходит до снижения ренты, то есть до Варфоломеевской ночи финансистов. Известно, что республика питает по отношению к рантье злые умыслы, только республика имеет право объявить себя банкротом, «ибо,— говорит он,— только все имеют право не платить никому». Он запомнил эту фразу и держит ее в своем арсенале для того, чтобы нанести в политических спорах решительный удар противнику. Вступив в беседу с рантье, вы тотчас же начинаете ощущать, до чего присущи наркотические свойства почти всем индивидам этого вида. Если вы позволите рантье ухватиться за пуговицу вашего сюртука, если вы взглянете прямо ему в глаза, сонные и неподвижные, вы оцепенеете, онемеете; если вы станете его слушать, он сообщит вашим челюстям зевательное движение, так часто он будет вам повторять общие места. Вы узнаете удивительные вещи.
— Революция началась в 1789 году,— сообщает он вам,— и займы Людовика XIV
ее подготовили. Людовик XV, эгоист, впрочем, не лишенный ума, развратный король,
много тому способствовал (вы, конечно, знаете об иго Оленьем парке)! Господин
Неккер, злонамеренный женевец, пустил маятник в ход. Всегда иностранцы губили
Францию. Образовались очереди за хлебом. Предельные Цены, установленные Конвентом,
много ущерба нанесли Революции. Впрочем, Буонапарте стал расстреливать парижан,
и эта дерзость ему удалась. А знаете, почему Наполеон великий человек? Он в
одну минуту вынимал пять понюшек табаку из жилетных карманов, в которых нарочно
была подшита кожаная подкладка; он урезывал поставщиков, дружил с Тальма.
115
Тальма обучил его жестикулировать, и тем не менее он постоянно отказывался украсить грудь Тальма орденом. Во время первой итальянской кампании император сам встал на место солдата, уснувшего на часах, не желая подводить его под расстрел.
Рантье знает, кто кормил последнего коня Наполеона, и даже водит своих приятелей взглянуть на этого интересного коня, но с 1813 по 1821 год водил тайком, а после 5 мая 1821 года * — открыто, ведь теперь Бурбонам нечего опасаться Наполеона. Ну а Людовик XVIII, обладавший, кстати сказать, обширными познаниями, был' несправедлив к Наполеону, именуя его «господин де Буонапарте».
Тем не менее рантье обладает драгоценными качествами: он человек благодушный,
у него нет скрытой низости, злобного властолюбия крестьянина, который дробит
землю на мелкие участки. Нравственные принципы сводятся у рантье к тому, что
не следует ни с кем вступать в пререкания; в деловых отношениях он зависит от
домовладельца и от швейцара, но он хорошо устроен, он так привык к двору, к
лестнице, к швейцарской, к дому: домовладелец и швейцар отлично знают, что он
останется в своей скромной квартирке до тех пор, пока не выйдет из нее, по его
собственным словам, ногами вперед, поэтому обе эти особы питают к нему лестное
уважение. Налог он вносит аккуратнейшим образом. Словом, во всех отношениях
он за правительство. Если на улице сражаются, он имеет мужество высказывать
собственное мнение и швейцару и соседям; он выражает сожаление правительству,
но безжалостен к префекту полиции, он не допускает полицейских махинаций: полиция
никогда не знает того, чему ее учили; на его взгляд, полиция — это чудовищное
уродство, он хотел бы, чтоб ее вычеркнули из государственного бюджета. А если
его задерживают на улице во время восстания, он показывает свой зонт *, его
пропускают, и он высказывается так: милые мальчики, сбившиеся с пути из-за неправильных
действий полиции. Перед восстанием и во время восстания он стоит за правительство,
а едва начинается политический процесс, он на стороне обвиняемых. В живописи
он одобряет Виньерона, автора «Похорон бедняка». Что же касается литературы,
он следит за нею по объявлениям, расклеенным на стенах; впрочем, он подписывается
на песни Беранже.
116
В настоящий момент он опирается на трость и спрашивает у дамского угодника (разновидность рантье) как человек, до некоторой степени понимающий в литературе:
— Вот что! Скажите окончательно, кто он, этот Жорж Санд (он произносит Занг), о котором так много говорят? Женщина это или мужчина?
Рантье не лишен оригинальности. Вы ошиблись бы, признав его за фигуру бесцветную. Париж — очаг, пылающий так ярко, Париж сияет с такой вулканической силой, что его отсветами окрашивается все, даже фигуры на заднем плане. Рантье тратит на свою квартиру десятую часть своего дохода, согласно предписанию какого-то неведомого кодекса, которым он пользуется по любому поводу. Поэтому вы услышите от него следующие аксиомы: «Нужно есть горошек, когда едят его богачи, а вишни, когда едят их бедняки. Не следует есть устрицы в те месяцы, в названии которых нет буквы «р» и т. д. Его квартирная плата никогда не превышает ста экю. И вот рантье процветает в квартале Марэ, в Сен-Жерменском предместье, на покинутых порядочными людьми улицах Руа-Доре, Сен-Франсуа, Сен-Клод, неподалеку от Королевской площади или Люксембургского дворца и. в некоторых пригородах; он избегает новых кварталов. После тридцатилетнего прозябания каждая особь рантье окончательно сооружает раковину, в которой и прячется, подбирая предмет за предметом подходящую обстановку: часы в виде лиры или солнца для крохотной уютной гостиной, где стены окрашены масляной краской, а пол натерт до зеркального блеска; чучела канареек под стеклянным колпаком, крестики, искусно сделанные из бумаги, соломенный коврик перед каждым креслом и старый ломберный стол. В столовой — барометр, рыжие занавески, стулья в античном стиле. Когда накрывают на стол, каждая салфетка вложена в особое кольцо с инициалами, сделанными из голубого бисера терпеливою дружеской рукой. Опрятность в кухне замечательная. Комната для прислуги мало беспокоит рантье, зато он крайне озабочен погребом; он долго сражался за собственный дровяник и погреб для вина, и, когда его спрашивают об этой частности, он отвечает не без высокопарности:
— У меня есть и винный погреб и дровяник. Много понадобилось времени, чтобы
убедить домовладельца, но в конце концов он пошел на уступки.
117
Рантье запасается дровами уже в июле, у него работают всегда одни и те же пильщики, он сам наблюдает за тем, как на складе обмеривают дрова. Он любит все измерять методически точно. Он ждет не дождется чтобы с переменой времени года появились соответствующие сезону продукты. Он решил, например, откушать макрели, поднимается спор, сколько придется за нее платить, он велит принести рыбу к нему на дом, он шутит с торговкой. Дыня остается для него лакомством аристократическим, и он всегда сам выбирает дыню и сам приносит ее. Словом, он по-настоящему и всерьез занят столом, еда для него великое дело, он пробует молоко для утреннего кофе, которое пьет из серебряной чашки, имеющей форму дароносицы.
Утром рантье встает всегда в один и тот же час независимо от времени года;
он бреется, одевается и завтракает. Между завтраком и обедом у него немало дел.
Не смейтесь! Здесь начинается великолепное и поэтическое существование, неведомое
тем, кто смеется над этими бесхитростными существами. Рантье подобен золотых
дел мастеру, он расплющивает самые крохотные частицы своих переживаний, растягивает
их и обменивает на события, огромные по своему размеру; он распространяет свою
деятельность на весь Париж и позлащает кратчайшее мгновение своего бытия счастьем,
иногда бескорыстным, продолжительным и лишенным глубины. Рантье весь ушел в
глаза, и постоянное пользование этим органом является причиной отупелости его
взгляда. Любопытством рантье объясняется и его жизнь: вне Парижа обитать он
не может, здесь он пользуется всем. Трудно было бы представить себе поэму более
прекрасную, но она принадлежит к школе Делиля и носит характер чисто дидактический.
Рантье присутствует на всех отпеваниях и бракосочетаниях, он бегает по знаменитым
судебным процессам, а если не получит доступа в зал, то по крайней мере увидит
протискивающуюся туда толпу. Он спешит посмотреть, как мостят площадь Людовика
XV, в каком положении находятся предназначенные для нее статуи и фонтаны; он
восторгается скульптурами, которых литераторы добились от предпринимателей для
украшения домов в новых кварталах.
118
Наконец, он отправляется к изобретателям, помещающим объявления на четвертой странице газет, он заставляет их показать ему изобретенные ими усовершенствования и улучшения, он поздравляет их с достигнутыми результатами и уходит, довольный своим отечеством, пообещав прислать клиентов. Его восторг не знает устали. На ДРУГОЙ день после пожара он идет взглянуть на сгоревшее здание. Выпадают на его долю торжественные дни; он присутствует на заседании палаты депутатов. Трибуны еще пусты, он думает, что пришел слишком рано, что люди еще соберутся, но вскоре он забывает об отсутствующей публике, захваченный одним из тех безвестных ораторов, чьи речи длятся два часа и занимают в газете две строки. Вечером, столкнувшись с другим рантье, он превозносит депутата Герена (из Эврского департамента) или королевского комиссара, отвечавшего на запрос Герена. Эти знаменитые незнакомцы приводят ему на память генерала Фуа, этого святого от либерализма, заброшенного, как старый лафет. В течение нескольких лет он будет говорить о Герене (от Эврского департамента) и будет удивляться, что только он один говорит о нем. Время от времени он спрашивает:
— А что стало с мосье Гереном из Эврского департамента?
— С врачом?
— Нет, оратором, депутатом.
— Не знаю такого.
— Между тем он заслуживает доверия, удивляюсь, почему король еще не сделал его министром.
В дни фейерверка рантье около девяти часов утра плотно завтракает, одевается
поплоше, засовывает платок в боковой карман сюртука, оставляет дома все золотые
и серебряные предметы и в полдень, без трости, направляется к парку Тюильри.
Вы имеете тогда возможность наблюдать, как между часом и двумя пополудни он
и его жена мирно восседают на стульях посередине террасы. где остаются до девяти
часов вечера, как и подобает терпеливым рантье. Ради двадцати тысяч буржуа подобного
темперамента город Париж или Франция истратили сто тысяч франков на фейерверк.
Фейерверк всегда стоил сто тысяч франков. Рантье перевидал на своем веку все
фейерверки, их историю он рассказывает соседям, ссылаясь на жену; он описывает
фейерверк 1815 года при возвращении императора:
119
— Мосье, этот фейерверк обошелся в мильон. Были человеческие жертвы, но тогда, мосье, об этом ни капельки не заботились,— говорит он, сухо постукивая по крышке табакерки.— Стояли артиллерийские батареи, барабанщики всего гарнизона. Вот там (он показывает на набережную) стоял корабль в натуральную величину, а здесь (он показывает на колоннаду) — скала. В одно мгновение все зажглось: Наполеон, изображенный очень похоже, отплывал с острова Эльба во Францию! Да, этот человек умело тратил деньги. Мосье, я видел его в начале революции; и то сказать, я уже не молод... и т. д.
Для рантье даются грандиозные концерты, для него поют «Тебе, бога хвалим». Хотя к вопросам религии oн относится с безразличием, все же пасхальную мессу он неизменно выстаивает в соборе Парижской богоматери. Жираф, новинки Зоологического музея, выставка картин или промышленных изделий — все для него праздник, предмет, достойный исследования и изучения. Прославившиеся своей роскошью кафе созданы для его неутомимых взоров. Он прожил несравненный, радостный день, когда открылось движение по железной дороге,— в этот день оп четыре раза проехал с одного конца до другого. Бывает и так, что рантье умирает, не повидав того, что является предметом его заветнейших желаний: заседания Французской академии!
Вообще говоря, рантье редко ходит в театр; он тратит на это наличные денежки
и поэтому ожидает такой пьесы, успех которой привлек бы весь Париж,— а тогда
он стоит в очереди и жертвует своими сбережениями. Рантье никогда не платит
сантимов, стоящих в итоге счета, и пунктуально откладывает эту мелочь в деревянную
чашечку, таким образом затри месяца накопляется франков пятнадцать — двадцать,
украденных им у самого себя. Эта его страстишка известна поставщикам, которые
накидывают на счет несколько сантимов, чтобы доставить ему удовольствие урезать
счет. Отсюда аксиома: «Надо всегда урезать счета». Торговец, противящийся такой
урезке, становится для него человеком подозрительным.
120
Вечером к услугам рантье общество разного рода: можно пойти в кафе и посмотреть, как играют в домино; но торжеством рантье является бильярд: рантье очень силен в игре на бильярде, хотя кия и в руки не берет,— он силен, как галерка, он знает все правила, и внимательность его граничит с экстазом. В знаменитых бильярдных вы можете видеть рантье, которые следят за шарами, так же двигая головой, как собаки, наблюдающие каждый жест хозяина; рантье наклоняются, чтобы убедиться, имел ли место карамболь, их берут в свидетели, они считаются авторитетом; но бывает и так, что они засыпают на скамейках, оказав наркотическое действие друг на друга. Рантье так страстно стремится на улицу, так властно затягивает его движение толпы, что он редко посещает излюбленное его женой общество, где играют в бостон, в пикет или в империал; он провожает ее к знакомым и потом приходит за ней. В течение двадцати лет каждый раз, заслышав его шаги, вся компания восклицает:
— Вот и господин Митуфле!
В жаркие дни рантье выходит на прогулку вместе с женой, и, желая доставить мужу приятный сюрприз, она преподносит ему бутылку пива. В тот день, когда их единственная служанка отпрашивается в город, чета обедает в ресторане, наслаждается омлетом-суфле и блюдами, готовить которые умеют только в ресторанах. Рантье и его жена почтительно разговаривают с лакеем, проверяют счет по меню, подсчитывают общую сумму, запасаются зубочистками, держатся серьезно и с чувством собственного достоинства: они на людях.
Жена рантье принадлежит к числу тех мещанок, которых можно поместить между
женщиной из простонародья и претенциозной буржуазкой. Она обезоруживает насмешника,
не собирается никого затмевать, и всякий догадывается, что она желает оставаться
сама собой; пряжки ее пояса из поддельного золота, и она хранит их очень бережно;
она гордится своим дородством и больше не признает корсета; когда-то у нее было
свеженькое личико, теперь она носит чепчик, но иногда надевает и шляпку, которая
идет к ней, как к тряпичнице. Ее приятельницы уверяют, что милая мадам Митуфле
никогда не отличалась вкусом. Для подобных женщин текстильные фабрики Руана,
Мюлуза, Лилля, Тарара, Лиона, Сент-Этьена хранят образцы материй с дикими, варварскими
узорами, где безобразно перемешаны все краски, где пестреют невообразимые букеты
и прихотливо разбросаны горошины среди узеньких перекрещенных полосок.
121
Если у рантье нет сына, который занимает должность младшего писца и надеется стать чиновником, судебным приставом, секретарем суда или приказчиком, то имеются племянники, служащие в армии или в таможне; но будь то сыновья, племянники или зятья, они редко посещают его. Всякому известно, что состояние рантье ограничивается пожизненной рентой, и наследства от него ждать нечего. А посему чувства в этом племени лишены лицемерия и сводятся к тому, чем они и должны быть в обществе. Не редкость встретить в этом кругу родителей, которые оказывают поддержку сыну или племяннику, и племянников или сыновей, оказывающих поддержку своим родным. Дни рождения празднуются здесь традиционно, патриархально, за десертом поют песни. Какой-нибудь предмет обстановки, приобретенный ценою долгих лишений, вызывает простодушную радость всей семьи. Рантье благоговейно чтит заповеди: ни в чем не быть обязанным другому, никогда не должать. По его мнению, люди, увязшие в долгах, способны на все, даже на преступление. Иные развратившиеся рантье собирают коллекции, заводят библиотеки, одни любят гравюры, другие вытачивают на станке подставки для яиц из дерева причудливого цвета или удят рыбу с лодок возле моста Берси или с плотов, где грузчики иногда застают их объятыми сном и выпустившими из рук удилище. Не станем говорить о вечерних тайнах их личной жизни, которые бросили бы на них своеобразный свет и которые частенько дают их снисходительной половине право говорить с добродушием, поистине женским:
— Мой муженек не проведет меня своими свиданиями с приятелями в «Турецком
кафе».
122
Чем больше с ним знакомишься, тем более открываешь в нем прекрасных качеств.
Он сам себе воздает должное, он прежде всего человек тихий, спокойный, мирный.
Если вы будете смотреть на него слишком пристально, он взволнуется, начнет озираться,
отыскивать причину такого инквизиторского взгляда. Вы никогда не поймаете его
на каком-нибудь промахе, он вежлив, он с уважением относится ко всему, чего
не понимает, и в таких случаях никого не вышучивает, не в пример особям, принадлежащим
к виду «умниц»; встретив похоронные дроги, он снимает шляпу и никогда не пройдет
мимо двери, затянутой крепом, без того чтобы не брызнуть святой водой на гроб,
без того чтобы не спросить об имени того человека, которому он отдает последний
долг;" а ежели представится возможность, то он расспросит про то, как жил
покойник, и удалится, пролив слезу в память о нем. Он уважает женщин, не ввязывается
с ними в разговор, никогда с ними не заигрывает,— словом, его единственный недостаток
заключается в том, что у него нет недостатков. Найдите, пожалуйста, жизнь, более
достойную зависти, чем жизнь этого гражданина! Каждый день дает ему хлеб насущный
и новые занимательные предметы. Смиренный и простой, как трава луговая, он столь
же необходим общественному строю, как зелень — пейзажу. Но особенно интересным
его делает глубокое самоотречение: он ни с кем не борется, он восхищается художниками,
министрами, аристократией, королевской властью, военными, энергией республиканцев,
нравственной доблестью ученых, национальными героями и пауками-меломанами, которых
изобрел «Конститюсьонель», непостоянством «Журналь де Деба» и умом министерских
приверженцев; всех, кто стоит выше его, он принимает, не оспаривая, он горд
своим отечеством. Он восхищается ради восхищения. Не угодно ли вам узнать тайну
этой любопытной жизни? Рантье невежествен, как рыба карп. Он читал песенки Пирона.
Его жена берет в кабинете для чтения романы Поль де Кока и два месяца читает
четыре томика малого формата; дойдя до последнего тома, она всегда забывает,
что случилось в первом; в виде отдыха от чтения она занимается воспитанием канареек
и беседою с кошкой. У нее есть кошка, и вообще отличительной ее чертой является
неумеренная любовь к животным. Когда рантье заболевает, он становится предметом
неусыпных забот. Его друзья, его жена, разные святоши направляют его на путь
истины, и обычно он примиряется с церковью: он умирает по-христиански, хотя
всю жизнь ненавидел попов, каковым мировоззрением он обязан его величеству,
королю либерализма — покойному «Конститюсьонелю первому» *. Когда рантье опущен
на шесть футов в землю, он приобретает известность, не меньшую, чем двадцать
две тысячи знаменитостей «Универсальной биографии», из которых человек пятьсот
действительно пользуются популярностью.
123
Легко ступал он по земле,— вероятно, и праху его будет легка земля. Науке неизвестна какая-нибудь особая эпизоотия, поражающая рантье, смерть поступает с ним так же, как фермер с люцерной: в положенное время косит его.
От терпеливого микрографа, готовящего специальный и великолепный трактат «О природе узколобия», мы не без труда добыли описание разновидностей рантье; в конце концов он понял, сколь необходимы они для нашей монографии, и представил рисунки, сделанные карандашом вышеназванного рисовальщика. Автор трактата признает, что существует двенадцать нижеследующих разновидностей рантье:
I. Холостяк. Прекрасная разновидность, отличающаяся пестротою костюма, всегда
многоцветного; отваживается жить в центре Парижа. Поверх жилета виднеются брелоки,
которые были в моде во времена Империи: самородки, мозаичные пейзажи на ключике
от часов, игральные кости из ляпис-лазури. Рантье этой разновидности охотно
посещает Пале-Рояль и отдает дань пороку, раскланиваясь с женщиной, которая
дает стулья напрокат. Зимой холостяк устремляется на публичные лекции. Обедает
он в ресторане низшего разряда, живет на пятом этаже дома, в который ведет со
двора крытый проход, а каморка швейцара помещается в антресолях. Прислуга у
нашего рантье приходящая. Некоторые особи этой разновидности носят в ушах сережки,
другие любят припудривать волосы, в таком случае они носят фраки василькового
цвета. Обычно они брюнеты, в ушах и на пальцах у них произрастают фантастические
пучки волос, говорят они глубоким басом, чем и гордятся. А если они не прибегают
к пудре, то красят волосы черной краской. Прюдом*, которого открыл Анри Монье,
один из ученейших наших натуралистов, великолепно консервировавший его в спирту,
обрамивший его замечательными рисунками и демонстрирующий его чрезвычайно любезно.
- Прюдом принадлежит к этой разновидности. Подобные рантье говорят на странном
языке. Когда их спрашивают: «Как вы поживаете», они отвечают: «Свирепствую в
своем уважении к вам». Если вы заметите им, что глагол «свирепствовать» значит
совсем не то же самое, что «свидетельствовать свое уважение», они вам ответят
почти насмешливо; «Уже тридцать лет я многим говорю — «свирепствую в своем уважении»,
и никто меня не поправлял. Да в моем возрасте привычек не меняют».
124
Этот рантье не способен ни к какой привязанности, никакой религии для него не существует, никакая партия не может его увлечь; большую часть дня он проводит в «кабинетах для чтения», вечером, если идет дождь, находит себе приют в кафе и смотрит на входящих и выходящих завсегдатаев. Мы не имеем возможности следить за ним, когда он медленно совершает ночные прогулки в хорошую погоду. Плоды войны * губят немало их каждую зиму. Не спутайте эту разновидность с «дамским угодником»: «холостяк» жениться не собирается, а «дамский угодник» рассчитывает на женитьбу.
II. Неудачник. Эта разновидность создала ротозея. Рантье-неудачник вспыльчив,
но быстро утихомиривается. На его худощавом лице преобладают желтые и зеленоватые
тона. Он, единственный из всех рантье, предается честолюбивым замыслам, которые
ничем не завершаются, только выводят его из благодушного настроения и озлобляют.
Этот рантье отказывает себе во всем: ведет трезвый образ жизни, носит потертую
одежду; он вскарабкивается еще выше, чем вышеописанный рантье, он готов лицом
к лицу встретиться с суровостью мансарды, по утрам питается маленькими хлебцами
и молоком, обедает за двенадцать су у Мизере или за двадцать су у Фликото, он
на пять су истреплет башмаков, чтобы дойти до такого места, где, по его мнению,
можно сэкономить три cv. Горемыка носит побелевшие на швах линялые сюртуки,
жилеты его лоснятся. Волосы у него топорщатся, как мех у шиншиллы, но он гладко
зачесывает свою шевелюру. Телом он сух, глаза у него, как у сороки, щеки и живот
ввалились. Этот глупый калькулятор откладывает грош за грошем, составляя себе
капитал, чтобы еще более увеличить свое будущее благополучие; порядочному человеку
он не даст взаймы тысячу франков, зато держит деньги наготове для самого воровского
из всех предприятий. Он хватается за все, что кажется ему выгодным, и очень
легко попадает в ловушку спекулянта, своего врага. Комиссионеры акционерных
обществ узнают его по птичьей голове, насаженной на вихляющий корпус. Он больше
прочих рантье разговаривает сам с собою во время прогулок.
125
III. Женатый. Этот рантье делит свой доход на равные месячные доли. Из каждой доли он старается кое-что сэкономить, в чем ему помогает супруга. Что он состоит в браке, о том свидетельствует белизна белья, жилеты цвета нанки, плиссированные жабо, шелковые перчатки, которые он умудряется носить не меньше года. Он неразговорчив, он только слушает и изобрел средство заменять первый вопрос предлагаемой им понюшкой табаку. Отличаясь крайней кротостью, женатый рантье старательно занимается домашними делами: выполняет хозяйственные поручения, выводит женину собаку погулять, ходит за сластями и, не решаясь перейти улицу, минут пять стоит на тротуаре, выжидая, когда проедет экипаж. К рабочему он обращается со словами; «Мой друг!» Этот человекообразный индивид негодует и собирает вокруг себя толпу, когда ломовой бьет лошадь; он спрашивает, зачем так нагружать телегу, он рассуждает о необходимости закона, охраняющего животных и уже существующего в Англии, колыбели конституционного правительства. Но если ломовой поднимает бунт против зрителей, то женатый рантье, будучи отцом семейства, спешит улизнуть. Ему в большой части присущи те же черты, которые характерны для рантье в собственном смысле слова. Недостаток его заключается в том, что он тайком от жены подписывается на издания, печатающиеся выпусками. Некоторые из женатых особей посещают Атеней *, другие становятся членами подозрительных певческих кружков, незаконных детей «Погребка» *, попросту именуемых попойками.
IV. Молчальник. Вы видите мрачного, как будто задумавшегося человека, который
идет, засунув руку за борт жилета, а в другой руке держит трость с набалдашником
из белой слоновой кости. Он как будто имитирует само Время, каждый день шагая
так же размеренно, и кажется, что лицо его испечено булочником. Он совершает
полный оборот с неуклонной регулярностью солнца. Так как в течение полустолетия
во Франции неспокойно, то полиция встревожена, ей всегда нужно что-то разузнать,
и в конце концов она начинает следить за этим рантье: она видит, что он направляется
на улицу де Берри, поднимается на пятый этаж, вытирает ноги об истершийся половичок,
вынимает ключ и осторожно пролезает в квартиру. Чем ом занимается? Неизвестно.
И вот его берут под наблюдение.
126
Сыщикам чудится производство пороха, фальшивых кредиток, подделка векселей и завещаний. Следя за ним вечером, полиция удостоверяется, что Молчальник дорого оплачивает те наслаждения, которые дешево даются студентам. Полиция его подстерегает, с него не сводят глаз, он выходит из дому, входит в кондитерскую, в аптеку, здесь и там вручает в задней комнате какие-то пакеты, утаенные им от всех. Полиция усиливает меры предосторожности. Самый смышленый агент является к Молчальнику на квартиру под предлогом наследства, оставленного ему на Мадагаскаре, проникает в подозрительную комнату, видит там признаки крайней нищеты и удостоверяется в том, что этот рантье, добывая средства для утоления своих страстей, обертывает бумагою плитки шоколада и наклеивает на них этикетки: он стыдится своей работы, не стыдясь тех целей, ради каких он ее выполняет. Вся жизнь этого рантье сводится к единой страсти, из-за которой он становится идиотом и кончает свои дни в Бисетре или в больнице для неизлечимых.
V. Военный. Эта оригинальная разновидность заинтересует любителей различных
человеческих типов особенной манерой носить трость, снабженную петлей из плетеного
кожаного шнура, при помощи которой она висит на пуговице сюртука, наличием высоких
сапог, опущенными плечами и выпячиванием грудной клетки, наконец, манерой выражаться,
гораздо более смелой, чем у иных разновидностей. Этот рантье, поворачивающийся
во все стороны так легко, точно он насажен на шпенек, каждый триместр предлагает
вашему вниманию весьма любопытные перипетии. В начале триместра он блестящ и
великолепен. Он курит сигары, угощает своих собутыльников, лакомится матлотом
или жареными пескарями; он заложил свое пенсионное свидетельство у темного дельца,
богатого ростовщика, который учел вероятность его долголетия. Пока длится эта
фаза, он опрокидывает изрядное количество рюмок, его раскрасневшееся лицо сияет;
вскоре он переходит на положение человека, которого преследуют долги, и уже
курит табак «капораль». У этого рантье, как у метеора, нет постоянного местожительства.
Он утверждает, что негодяй, получивший за него пенсию, его обокрал; вытянув
у него более или менее значительную сумму, рантье выкидывает такую штуку: он
переезжает за какую-нибудь антарктическую заставу, где обрекает себя на гражданскую
смерть, и в течение нескольких триместров экономит пенсию.
127
Здесь славный обломок наших армий, по слухам, продает питающему его содержателю ресторана то свидетельство, которое уже заложено «негодяю». Описываемая разновидность танцует на гуляньях за заставой и рассказывает об Аустерлице, когда, напившись сразу за весь триместр, ложится спать под открытым небом, где-нибудь за городской стеной.
Иногда вы встречаете краснорожих инвалидов, шляпа у них продавленная, белье порыжелое, бархатный воротник засален, сюртук цвета конского навоза украшен красною ленточкой; они, как тени, бродят по Елисейским полям, милостыню просить они не могут, глаза у них мутные, зимой они без перчаток, а летом носят сюртук из грубошерстной ткани; живут эти новые Кодруки * на тысячу франков в год и обедают где-нибудь у заставы за десять су, - между тем когда-то они заклепали орудия целой неприятельской батареи и спасли жизнь императору. Солдатское балагурство придает соль их рассказам. Этот рантье любит детей и солдат. Суровой зимой соседи вызывают полицейского комиссара, который видит, что славный обломок наших армий лежит на соломе в немилосердно холодной мансарде; при помощи удостоверений об орденской пенсии и обычной военной пенсии комиссар устраивает его в богадельню. Другие представители этой разновидности благоразумны и устроились получше, они живут с женщиной, прошлое которой столь же подозрительно, как и общественное положение, но она держит табачную лавочку, кабинет для чтения или мастерскую шнурков. Если они и ведут весьма странный образ жизни, то подруга жизни предохраняет их от богадельни.
Впрочем, эта разновидность — самая необычайная: она одевается так пестро, что трудно определить характер ее костюма. Имеется, однако, одна особенность, свойственная всем индивидам этой разновидности: питая глубокое отвращение к галстуку, они носят стоячий воротник, грязный, обтрепанный, засаленный воротник, но все-таки воротник, а не галстук какого-нибудь штафирки. Еще одна черта: они не ходят, а маршируют.
VI. Коллекционер. Этот рантье, явно одержимый страстью и носящийся по Парижу
совсем не бесцельно, отличается странными идеями.
128
Незначительность состояния мешает ему коллекционировать дорогие вещи; но он готов и самыми пустячными предметами удовлетворить свою страсть к коллекционированию: страсть истинную, упорную, действительно существующую у человекообразных, населяющих большие города.
Я лично знал подобного индивида, который обладал коллекцией всех афиш, как расклеенных по стенам, так и предназначавшихся для расклейки. Если Королевская библиотека, по смерти этого рантье, не приобретет его коллекции, то Париж потеряет великолепное собрание оригинальных творений, появившихся на его стенах. Другой собрал все проспекты,— библиотека в высшей степени любопытная. Третий коллекционирует исключительно гравюры, на которых изображены актеры и театральные костюмы. Четвертый отбирал для своей библиотеки только такие книги, которые печатались выпусками ценою в шесть су и ниже. Рантье-коллекционеры отличаются небрежностью костюма, растрепанными волосами, какой-то убитостью в выражении лица; они не идут, а тащатся по набережным и бульварам. Облик у них страдальческий, как у всех людей, одержимых навязчивой идеей, и показывает, до какого падения может дойти рантье, позволивший себе увлечься какой-нибудь мыслью. Они не принадлежат ни к бродячему племени художников, ни к племени ученых, ни к племени писателей, но всем им сродни. Про таких рантье соседи говорят: «Немножко тронулся». Они натуры непонятые, всецело отдавшиеся своей идее; живется им плохо, приходящая прислуга жалеет их; частенько их влечет к чтению, им хочется бывать у талантливых людей, но художники редко отличаются снисходительностью и смеются над ними.
VII. Филантроп. Сохранился только один экземпляр этой разновидности: музей,
конечно, сделает из него чучело. Рантье не настолько богаты, чтобы творить добро,
не настолько хитры, чтобы творить зло, не настолько ловки, чтобы составить себе
состояние, якобы заботясь о каторжниках и бедняках; поэтому мы считаем невозможным
создавать особую разновидность во славу единственного отклонения от нормы, относящегося
к области тератологии *, прекрасной науки, созданной Жоффруа Сент-Илером.
129
В этом отношении я не согласен со знаменитым автором вышеупомянутого трактата: об его попытке, оказывающей, впрочем, честь ему, я упомянул только ради беспристрастия; но ученые теперь должны опасаться классификаций; номенклатура — это силок, поставленный синтезом для уловления анализа, его исконного соперника. Не обязана ли наука, прежде чем устанавливать различные категории, хорошенько поразмыслить, особенно в мелочах. Мы не хотим повторять ошибок, вкравшихся в ботанику по поводу систематики роз и георгин.
VIII. Пенсионер. Анри Монье отличает эту разновидность от разновидности «военный», а на самом деле пенсионер — это один из типов чиновника.
IX. Сельский житель. Этот рантье-дикарь гнездится на высотах Бельвиля, живет также на Монмартре, в Ла-Виллет, Ла-Шапель или в новом предместье — Батиньоль. Он предпочитает одноэтажные строения с садиком в сто двадцать квадратных футов, где выращивает хилые растения, приобретая рассаду на Цветочной набережной. Его положение extra muros 1 позволяет ему держать садовника, чтобы зарывать в землю все эти корешки. Цвет лица у него свежее, чем у других разновидностей, он утверждает, что дышит чистым воздухом, походка у него уверенная, он рассуждает об агрикультуре и читает справочник «Умелый садовод». Толар — его герой. Ему хотелось бы завести оранжерею, чтобы выставить какой-нибудь цветок в Лувре. Его можно встретить в Венсенском лесу или в Роменвильском; он воображает, будто собирает здесь цветы для гербария, на самом деле ищет себе пищу, хвастаясь тем, что понимает толк в грибах. Его жена, столь же благоразумная, сколь опасливая, принимает меры к тому, чтобы выбросить собранные им тайнобрачные, заменив их шампиньонами с унавоженной грядки,— невинный обман, который поощряет этого рантье продолжать свои прогулки по лесу. Еще немного, и он сделался бы коллекционером. Он самый счастливый из всех рантье. Под опрокинутой ивовой корзиной у него сидят куры, подыхающие от какой-то болезни, неизвестной их прежним владельцам. Он говорит: «мы сельские жители», и считает, что живет в настоящей деревне, хотя его соседи всего лишь торгаш, откармливающий скот на убой, да хозяин двора для извозчиков. «Жизнь в деревне не так дорога, как в Париже», - утверждает он, угощая оссерским вином, за которое, к своей великой гордости, он не платил городской ввозной пошлины.
1 Проживающий за городской стеной (лат.).
130
Постоянно посещая театры Бельвиля и Монмартра, он наслаждается жизнью вплоть до того дня, когда его жена умрет от острого ревматизма; тогда он, опасаясь влияния сырости на свое здоровье, со слезами на глазах переселяется в Париж, который, по его словам, никогда не следовало бы ему покидать, «если бы он заботился о продлении жизни своей дорогой покойницы».
X. Ростовщик. Эта разновидность, бледная, с землистым цветом лица и страшными глазами, защищенными зеленым козырьком на тонком обруче из латунной проволоки, гнездится в темных переулках, в дрянных квартирах. Укрывшись в чистенькой конторе за папками для деловых бумаг, эта разновидность произносит сладенькие слова, за которыми, однако, скрыты безжалостные решения. Эти рантье храбрее всех прочих: учитывая вексель сроком на полгода, они требуют себе пятьдесят процентов, если видят, что у вас нет ни кредита, ни трости в руках. Они франкмасоны и любят, чтобы их рисовали в костюме дигнитария ложи Великий Восток. Одни из них носят узкий зеленый сюртук, делающий их похожими на кузнечика, с которым сходны они и лицом, да и стрекочут они, как кузнечики; у других телячье выражение лица, они вялы в движениях и слащавы, как лакричное слабительное. На каком-нибудь одном деле они теряют барыш от десятка векселей, ростовщически учтенных ими, в конце концов становятся подозрительны и своей подозрительностью внушают ужас. Эта разновидность никогда не смеется и ни за что не выйдет на улицу без зонта; она носит башмаки с двойной подошвой.
XI. Дамский угодник. Эта разновидность становится редкостью. Отличительными
ее особенностями являются двойные или даже тройные жилеты, причем все очень
яркие, аккуратность костюма, подвижность, как у мотылька, осиная талия, ботфорты,
булавка с огромным медальоном, сделанным из белокурых волос,— сувенир этот сплетен
так искусно, что создатель его, волосяных Дел мастер, мог бы посоперничать с
самим Бенченуто Челлини. Этот рантье прячет свой подбородок в пышном галстуке.
131
Он закладывает уши ватой, носит вычищенные старые перчатки, принимает анакреонтические позы, очень изящным движением - почесывает себе голову, посещает , общественные места, ищет выгодной партии, обходит все приделы церкви св. Роха, когда к обедне собираются красотки, по вечерам бывает на концертах Валентине, лишь приблизительно следит за модой и к женщинам обращается со словами: «Прекрасная дама!» Говорит он сладким голосом, подобным флейте, и любит танцевать. Прослужив богине Венере лет десять, он компрометирует себя связью с интриганкой, особой тридцати шести лет, имеющей двух щепетильных братьев; в конце концов он становится счастливым супругом очаровательной и весьма изысканной женщины, в прошлом — модистки, затем — баронессы, уже начинающей страдать полнотой,— тогда он спускается до уровня обыкновенного рантье.
XII. Рантье из пригорода. Эту разновидность составляют бывшие ремесленники или цеховые мастера, отличающиеся бережливостью, которые начали с блузы и плисовых штанов, а кончили сюртуком каштанового цвета и синими суконными штанами; они даже и не войдут в винную лавку, прогуливаются всегда по ту сторону заставы Сен-Дени. Это люди спокойные, не занятые ничем они ведут растительный образ жизни, играют в шары или смотрят, как играют другие.
О хрупкая глина, никогда не совершающая преступлений, обладающая добродетелями
безвестными, но порою высокими! О каменоломни, откуда Стерн извлек материал
для прекрасной фигуры дяди Тоби и откуда я извлек своего Бирото,— с сожалением
покидаю я тебя.
Дорогой рантье, читая эту монографию (если ты станешь ее читать), приготовься
к новому удару: тебе придется платить за консолидированную пятипроцентную ренту,
за эту последнюю треть рантьерского богатства,— оно уже наполовину уменьшено
было аббатом Терре, а ныне его снизят еще обе палаты с тем большей легкостью,
что когда узаконенное предательство совершается тысячью человек, оно ни в ком
не пробуждает голоса совести. Напрасно ты в течение тридцати лет читал на афишах
государственного казначейства, то республиканского, то императорского, то королевского,
слова: Вечная рента!
133
Невзирая на эту игру слов, тебя, бедный общественный агнец, будут стричь в
1848 году, как стригли в 1690 году, как стригли в 1750 году. А знаешь, почему?
Кроме меня, нет v тебя защитников. Во Франции на всякого, кто выступает в защиту
слабого, обрушивается целый град издевательств. У нас слишком любят шутку (единственный
фейерверк, не замечаемый тобою), чтобы кто-нибудь тебя пожалел. Когда у тебя
урежут еще четверть твоего дохода, тогда твой обожаемый Париж станет смеяться
над тобой в глаза, посвятит тебе карикатуры и споет в твою честь жалобные погребальные
мелодии, ловом, он пригвоздит тебя к четырем литографиям, снабженным каламбурами.
134
Альманах «Сцены частной и общественной жизни животных», 1842 г.
Животные Франции! Когда в Лондоне был получен отчет о вашем первом заседании, сердце забилось у всех, кто стоит за реформу в мире животных. Не выходя за пределы тесного круга знакомств, я собрала столько доказательств превосходства зверей над людьми, что, будучи английской кошкой, увидела долгожданную возможность издать автобиографический роман, имеющий целью показать, до чего измучили меня, бедняжку, английские лицемерные законы. Уже два раза мыши,— я дала обет не трогать их, после того как вашим высоким собранием был принят билль,— водили меня в издательство Кольбурна, и там, видя, что пожилые мисс, леди неопределенного возраста и даже молодые дамы правят корректуру своих книг, я спрашивала себя; раз у меня есть когти, почему же не дать им работу?
Никогда не будет известно, о чем думают женщины, особенно те из них, что причастны к литературе; между тем кошка, ставшая жертвой английского коварства, заинтересована в том, чтобы высказать не только свои мысли; и, может быть, все, что она добавит к мыслям, вознаградит вас за умолчание знаменитых леди. Я питаю честолюбивую мечту занять в кошачьем мире место миссис Инчбальд и прошу вас, французские кошки, оказать внимание моим благородным намерениям,— ведь у вас возникла самая крупная фирма кошачьей породы, фирма Кота в сапогах, который навеки олицетворил собою рекламу и которому подражало столько людей, хотя они еще до сих пор не удосужились поставить ему памятник.
Я родилась в доме Котширского пастора близ городка Мяубюри. Плодовитость моей матери обрекла жестокой участи почти всех ее детей, ибо, как известно, до сих пор остается невыясненным, чему приписать непомерную жажду материнства у английских кошек, которые грозят населить своим потомством весь мир. Наши коты и кошки, каждый по-своему, приписывают такой результат своей обходительности или собственной добродетели. Но дерзкие наблюдатели говорят, что коты и кошки подчинены в Англии образцово скучным правилам приличия и поэтому единственное развлечение находят в маленьких радостях семейной жизни. Другие утверждают, что тут дело не обошлось без влияния промышленности и политики, по причине английского господства в Индии; но моим лапкам не подобает касаться этих вопросов, и я предоставляю их «Эдинбургскому обозрению» *. От потопления, предписываемого конституцией, меня избавила совершенно белая шкурка. Из-за нее меня назвали Бьюти. Увы! бедность пастора, имевшего жену и одиннадцать дочерей, не позволила ему оставить меня у себя в доме. Какая-то старая дева заметила мою склонность к пасторской библии; я постоянно лежала на библии, но не из религиозных побуждений, а потому, что другого чистого местечка в доме не было. Вероятно, решив, что я принадлежу к секте священных животных, подарившей когда-то миру Валаамову ослицу, старая дева взяла меня к себе. Мне исполнилось только два месяца. Эта старая дева, устраивавшая вечеринки, причем пригласительные билеты обещали гостям чай и чтение библии,— попыталась сообщить мне познания, роковые для дщерей Евы; она достигла успехов, применив протестантский метод, сводящийся к столь пространным рассуждениям о личном достоинстве и внешних обязательствах, что согласишься на любое мученичество, только бы не слышать их.
Однажды утром я, бедное дитя природы, соблазнившись чашкой сливок, на которой сверху лежала булочка (muffing), лапкой отбросила булочку и принялась лакать сливки; потом от радости или, может быть, вследствие слабости моего юного организма я поспешила удовлетворить на клеенчатой скатерти самую настоятельную потребность котят. Увидев доказательство моей, как она сказала, невоздержности, и моего дурного воспитания, старая дева схватила меня, сильно отхлестала березовыми прутьями, торжественно обещая или сделать из меня настоящую леди, или выбросить меня вон.
- Вот это мило!..— сказала она. - Знайте, мисс Бьюти, что английские кошки окутывают покровом глубочайшей тайны все естественные склонности, могущие нанести ущерб английской респектабельности, чуждайтесь всего непристойного (improper), применяйте ко всякой твари те же законы, которые бог вложил в свое творение, как сказал, помните, почтенный доктор Симпсон. Разве вам приходилось видеть, чтобы земля вела себя неприлично? Кроме того, разве вы не принадлежите к секте святых, которые по воскресеньям ходят очень медленно, чтобы встречные почувствовали, что они прогуливаются? Знайте, что лучше тысячу раз претерпеть смерть, чем обнаружить свои желания: в этом и состоит добродетель святых. Лучшей привилегией кошек является то, что они могут удалиться с свойственной им грациозностью, куда-то пойти и там слегка заняться своим туалетом. Перед другими вы будете показываться лишь во всей красе. Обманувшись вашим внешним видом, все станут принимать вас за ангела. Отныне, когда вас охватит подобное желание, взгляните в окно, сделайте вид, будто хотите прогуляться, и отправьтесь куда-нибудь в кустики или на крышу. Дочь моя, если вода — слава Англии, то происходит это потому, что Англия умеет пользоваться ею, а не выливать ее по-дурацки на землю, подобно французам, у которых никогда не будет флота из-за их равнодушия к воде.
По моему кошачьему разумению, здравому и простому, в этой доктрине заключалось
немало лицемерия; но ведь я была так молода!
«Когда же удастся мне побывать на крыше?» — думала я, поглядывая на старуху.
— А раз ты останешься одна и будешь уверена, что никто на тебя не смотрит,
ну тогда, Бьюти, ты сможешь пожертвовать приличиями с тем большей очаровательностью,
чем более сдержанно ты вела себя как людях. В этом-то и проявляется все совершенство
английской морали, которая интересуется исключительно видимостью, ибо сей мир,
увы, есть только видимость и обман.
136
Признаюсь, мой здравый смысл животного восставал против такого притворства; но после того как меня вытекли, я, наконец, поняла, что вся добродетель английской кошки сводится к внешней опрятности. С тех пор я приучилась прятать под кровать свои любимые лакомства. Никто не видел, как я ем, пью и совершаю свой туалет. Меня считали перлом кошачьего мира.
Я имела тогда случай приметить глупость мужчин, выдающих себя за ученых. Среди докторов и прочих людей, принадлежавших к кружку моей хозяйки, был некий Симпсон, порядочный болван, сын богатого помещика, рассчитывавший на высокую церковную должность и, дабы ее заслужить, истолковывавший поведение животных на религиозный лад. Однажды вечером он увидал, как я лакаю молоко из плоской чашки, и поздравил старую деву с прекрасными результатами моего воспитания, так как я, по его наблюдениям, сначала облизала края чашки, а затем обошла ее кругом, продолжая лизать и все уменьшая круг молока.
— Видите,— сказал он,— как все стремится к совершенству, пребывая в обществе святых людей. У Бьюти есть чувство вечности, и, лакая молоко, она описывает круг, который является эмблемой вечности.
Совесть заставляет меня признаться, что моя манера пить молоко объяснялась нежеланием намочить шерсть, что свойственно всем кошкам; но ученые никогда не будут верно судить о нас, ибо они больше стараются показать свой ум, чем понять наш ум.
Когда дамы или мужчины брали меня на колени и гладили мою белоснежную шерстку, чтобы из нее выскакивали искры, старая дева с гордостью говорила:
— Вы можете положить ее себе на колени и не опасаться за ваше платье, она воспитана прямо изумительно.
Все называли меня ангелочком; мне наперебой предлагали лакомства и самые тонкие блюда; но, не скрою, я очень скучала.
Я вполне поняла, почему жившая по соседству кошечка убежала с котом. Слово
«кот» болезненно отзывалось в моей душе, и эту болезненность ничто не могло
устранить, Даже комплименты, которые я получала, или, вернее, которыми моя хозяйка
осыпала самое себя.
137
— Бьюти вполне добродетельна, это ангелочек,— говорила она.— Хотя она очень красива, но как будто этого не знает. Ни на кого она не взглянет, а это и есть верх аристократической воспитанности; правда, она охотно предоставляет всем любоваться на нее; но отличается совершенной бесчувственностью, которой мы требуем от наших юных мисс и добиваемся ее с большим трудом. Без вашего зова Бьюти к вам не подойдет, никогда не прыгнет фамильярно вам на колени, никто не увидит, как она ест, и, наверно, лорд Байрон (истинное чудовище!) ее обожал бы. Как подлинная, настоящая англичанка, она любит чай, держится серьезно, когда толкуют библейские тексты, ни о ком дурно не думает, а потому умеет и слушать. Она проста, лишена манерности, ни во что не ставит дорогие безделушки; подарите ей кольцо, она не станет его беречь; она не подражает плебейкам, которые ловят мышей, она любит домашний уют (home), до того спокойна, что иной раз вы примете ее за механическую кошку, сделанную в Бирмингаме или Манчестере, а это и есть пес pius ultra 1 образцового воспитания.
Мужчины и старые девы называют воспитанностью не что иное, как привычку скрывать свои самые естественные наклонности; испортив нас окончательно, они говорят, что мы хорошо воспитаны. Однажды вечером моя хозяйка попросила какую-то молодую мисс спеть. Когда эта девушка села за рояль и запела, я сразу же признала слышанные мною в детстве ирландские мелодии и поняла, что сама я тоже музыкантша. Я стала вторить певице, но получила сердитые шлепки, а мисс — комплименты. Эта высшая несправедливость меня возмутила, и я убежала на чердак. Священная любовь к отечеству! О! Что за восхитительная ночь! Я поняла, наконец, что такое крыша. Я услыхала, какие серенады поют коты другим кошкам, и от этих очаровательных элегий мне показалось жалким насильно внушенное мне хозяйкою лицемерие. Кошки заметили меня и отнеслись подозрительно к моему присутствию, а какой-то кот с великолепными усами, с толстой талией, весь ощетинившись, подошел ко мне, осмотрел меня с головы до ног и потом сказал своим приятелям:
- Она еще ребенок.
1 Последнее слово, верх совершенства (лат.).
138
Услыхав эту презрительную фразу, я принялась прыгать по черепицам и бочком-бочком заходить вправо, влево, с ловкостью, свойственной кошкам; я опустилась на лапки так гибко и тихо, как ни одно животное не могло бы это сделать; мне хотелось доказать, что я совсем уже не ребенок. Но все мои кошачьи нежности ни к чему не привели.
- Когда же мне будут петь серенады? - спросила я себя.
Вид этих гордых котов, исполняемые ими мелодии, с которыми, конечно, не сравняется пение человека, глубоко меня взволновали и побудили меня сочинить несколько коротеньких стихотворений, которые я распевала, бродя по лестницам. Но подготовлялось огромное событие, и оно сразу нарушило мою невинную жизнь. Меня увезла в Лондон племянница моей хозяйки, богатая наследница, которая была от меня без ума и неистово целовала и ласкала меня. Она мне так понравилась, что и я привязалась к ней, вопреки всем кошачьим привычкам. Мы больше не расставались, и в течение целого сезона я имела возможность наблюдать лондонскую светскую жизнь. Здесь-то и пришлось мне изучить испорченность английских нравов, передававшуюся даже животным, и познать то лицемерие (cant), которое проклял лорд Байрон и жертвой которого в такой же степени, как он, сделалась я, не опубликовавшая, однако, своих «Часов досуга» *.
Арабелла, моя хозяйка, была одной из тех юных особ, которых в Англии много:
она хорошенько сама не знала, какого ей нужно мужа. Предоставляемая девушкам
полная свобода в выборе мужа доводит их почти до сумасшествия, особенно если
подумать о строгости английских нравов, которые не позволяют замужней женщине
вести разговоры наедине с мужчиной. Я была далека от мысли, что лондонские кошки
переняли это суровое правило, что они сурово применят английские законы и ко
мне и мне придется предстать пред грозной коллегией гражданского суда (doctors
commons). Арабелла любезно встречала всех мужчин, с которыми знакомили ее, и
каждый из них мог рассчитывать жениться на этой красивой девушке; но когда дело
грозило прийти к благополучному концу, она отыскивала повод для разрыва, и,
должна признаться, подобное поведение казалось мне не очень пристойным.
139
- Выйти замуж за кривоногого! Ни за что! - говорила она об одном из них. - А этот малыш! Да ведь он курносый!..
Я до такой степени была равнодушна к мужчинам, что не понимала этих колебаний, основанием для которых служили различия только физического свойства. Наконец, однажды пэр Англии, старик, сказал ей, увидев меня:
- У вас премилая кошечка. Она похожа на вас: такая же беленькая и юная; ей нужен муж, позвольте мне познакомить ее с моим великолепным ангорским котом.
Через три дня пэр приехал вместе с котом, красивее которого не было ни у одного
пэра. Пуфф обладал черной шкурой и зелено-желтыми глазами, великолепными, но
холодными, гордыми. Его пушистый хвост, весь в желтоватых кольцах, подметал
ковер. Вероятно, этот кот вел происхождение от австрийского царствующего дома,
ибо носил, как видите, национальные цвета Австрии. Манеры его показывали, что
он видел двор и высший свет. Строгость его манер доходила до того, что он никогда
не позволил бы себе почесать голову лапкой при других. Пуфф совершил путешествие
по континенту. Словом, он был поразительно красив, и, говорят, даже сама английская
королева погладила его. По простоте душевной я бросилась к нему на шею, предлагая
ему поиграть; но он отказался под тем предлогом, что мы находимся в обществе.
Я заметила тогда, что кошачий пэр Англии обязан своему почтенному возрасту,
а также гастрономическим излишествам той показною и подчеркнутой величественностью,
которая по-английски называется благопристойностью (respectability). Его полнота,
восхищавшая людей, мешала ему двигаться. Вот истинная причина того, почему он
не ответил на мои любезности: он спокойно и невозмутимо сидел на той части своего
тела, название которой не полагается произносить, шевелил усами, посматривал
на меня и по временам закрывал глаза. В высшем кошачьем свете Пуфф считался
самой богатой партией для кошки, родившейся в доме пастора: ему прислуживали
два лакея, он ел на китайском фарфоре, пил только черный чай, катался в карете
по Гайд-парку и имел доступ в парламент. Моя хозяйка оставила его у себя.
140
Без моего ведома все кошачье население Лондона узнало, что мисс Бьюти из Котшира выходит замуж за знаменитого Пуффа, носящего национальные цвета Австрии. Ночью я услыхала на улице концерт; я спустилась в сопровождении милорда, который из-за подагры ступал медленно. Нас встретили представительницы кошачьего пэрства, принесшие мне свои поздравления и приглашавшие меня вступить в основанное ими Крысолюбивое общество. Они объяснили мне, что только мещане охотятся за крысами и мышами. То и дело слышались слова: шокирующий, вульгарный (shocking, vulgar). Наконец, ради славы отечества, ими было создано Общество воздержания. Несколько ночей спустя милорд и я отправились на крыши собора послушать серого кота, который собирался высказаться по этому вопросу. Во вступительной речи, встреченной одобрительными восклицаниями: «Слушайте! Слушайте!» - он доказал, что апостол Павел, говоря о милосердии, обращался также и к котам и кошкам Англии. Итак, английской расе, которая может объехать весь мир на собственных судах, не опасаясь воды, предоставляется повсюду распространять принципы крысолюбия. Во всех концах земного шара английские коты проповедуют священные доктрины Общества, к тому же покоящиеся на научных открытиях. Крыс и мышей подвергли вскрытию, и оказалось, что они мало чем отличаются от кошек; итак, угнетение одних другими противно правам животных, еще более неотъемлемым, чем права людей.
— Это наши братья! — сказал серый кот.
И он так прекрасно изобразил муки крысы, попавшейся в кошачью пасть, что я залилась слезами.
Заметив, что я одурачена этим спичем (speech), лорд Пуфф конфиденциально сообщил мне, что Англия предполагает открыть обширную торговлю крысами и мышами, что если кошки не станут их есть, то крысы обойдутся Англии дешевле, что в основе английской морали всегда лежит коммерческая выгода и что союз морали с меркантилизмом является единственным, на который всерьез рассчитывает Англия.
Мне показалось, что Пуфф слишком тонкий политик. Для того, чтобы стать хорошим мужем.
Кот-помещик (country gentleman) сообщил, что на континенте и особливо в Париже
католики ежедневно приносят котов и кошек в жертву неподалеку от застав (раздались
крики: «Ближе к делу!»).
141
Мало того: жестокие казни сопровождаются ужасной клеветой, заключающейся в том, что этих доблестных животных выдают за кроликов; он приписывал эту ложь и это коварство отказу от истинной англиканской религии, допускающей ложь и плутовство только в вопросах правительственных, внешнеполитических и министерских.
Оратора признали радикалом и фантазером.
— Мы собрались здесь, чтобы обсуждать интересы кошек английских, а не континентальных!
— воскликнул пылкий кот-тори.
Милорд дремал. Когда собрание разошлось, я услыхала нежные слова, произнесенные
молодым котиком, явившимся из французского посольства; по акценту я догадалась
о его национальности.
- Милая Бьюти! Еще нескоро природа создаст кошечку, столь совершенную, как
вы! Кашемиры Персии и Индии покажутся верблюжьей шерстью, если их сравнить с
вашими тонкими и блестящими шелками. Вы испускаете такое благоухание, что ангелы
упадут в обморок от счастья, это благоухание донеслось ко мне в салон князя
де Талейрана, покинутый мною для того, чтобы поспешить к этому потоку глупостей,
именуемому вами «митинг». Пламенем ваших очей освещается ночная тьма. Ваши ушки
были бы совершенством, если бы они вняли моим стенаниям. Во всей Англии не найдется
розы, столь розовой, как розовая полоска, окаймляющая ваш розовый ротик. Искатель
жемчуга напрасно будет искать в безднах Ормуза таких жемчугов, которые стоили
бы ваших зубок. Самое прелестное из того, что произвела Англия, это ваша мордочка,
тонкая, изящная. Альпийский снег покажется рыжим рядом с вашей небесной шкуркой.
Ах! Только под английским туманным небом можно найти подобную шерстку. Ваши
лапки мягко и грациозно несут тело, которое совмещает в себе чудеса мироздания,
но уступает вашему хвосту, изящному толмачу движений вашего сердца; да! столь
изящного изгиба, столь образцовой округлости и более грациозных движений не
было ни у одной кошки. Покиньте старого мошенника Пуффа, он спит, как пэр Англии
в парламенте, к тому же он, жалкое существо, продался вигам и от долгого пребывания
в Бенгалии утерял все, что может доставить наслаждение кошечке.
142
Только тогда я взглянула, не слишком пристально, на очаровательного французского кота: он был всклокочен, мал ростом, развязен и нисколько не походил на английского кота. По его непринужденному виду, по особой манере потряхивать ухом видно было, что это беззаботный плут. Признаюсь, я утомилась от торжественности английских котов, от их чисто внешней опрятности. Их пристрастие к благопристойности (respectability) казалось мне особенно смешным. Крайняя естественность этого непричесанного кота меня поразила,— такой резкий контраст она составляла всему виденному мною в Лондоне. А кроме того, жизнь моя текла так размеренно, я так хорошо знала наперед все события своей жизни, что не могла остаться равнодушной ко всем неожиданностям, которые сулила физиономия французского кота. Тогда все показалось мне пресным. Я поняла, что могу жить на крышах с этим веселым существом, явившимся из такой страны, которая после побед величайшего английского полководца утешалась бессмысленной песенкой: «Мальбрук в поход собрался *, миронтон, тон, тон, миронтен!»
Тем не менее я разбудила милорда и дала ему понять, что уже очень поздно и нам пора домой. Я сделала вид, будто не слышала объяснения в любви и осталась бесчувственной, чем привела в оцепенение Бриске. Он тем более изумился, что считал себя красавцем. Впоследствии я узнала, что он не давал спуску ни одной кошке. Исподтишка я взглянула на него: он двигался мелкими прыжками, перебегал улицу и беспрестанно оборачивался, как истинно французский кот, объятый отчаянием; настоящий английский кот вложил бы больше пристойности в свои чувства и не стал бы выказывать их.
Через несколько дней я вместе с милордом очутилась в великолепном доме старика
пэра; я поехала прогуляться в Гайд-парк. Мы питались лишь косточками цыпленка,
рыбьим спинным хребтом, сливками, молоком, шоколадом. Как ни был горячителен
подобный режим, так называемый муж мой Пуфф хранил степенность. Его благопристойность
(respectability) распространялась и на меня. Обычно уже с семи часов вечера
он спал за карточным столом на коленях его светлости. Итак, моя душа не находила
себе никакого удовлетворения, и я томилась.
143
Дурное настроение роковым образом совпало с недомоганием от чистого селедочного сока (портвейн английских кошек), употребляемого Пуффом и приведшего меня в полусознательное состояние. Хозяйка пригласила врача, который окончил Эдинбургский университет, а перед тем долго изучал медицину в Париже. Распознав мою болезнь, он обещал, что завтра же я буду здорова. Он ушел, а затем, вернувшись, вынул из кармана какой-то инструмент французского изделия. Ужас охватил меня, когда я увидела длинную и тонкую трубку, сделанную из белого металла. При виде этого аппарата, который врач самодовольно вертел в руках, их светлости залились румянцем, они разгневались и много чего наговорили насчет чувства собственного достоинства у английского народа; выходило так, как будто не разногласия в отношении к библии отделяют старую Англию от католиков, а эта позорная машинка. Герцог сказал, что в Париже французы не краснеют, когда на сцене национального театра и комедии Мольера выставляют напоказ эту машинку, название которой не осмелится произнести в Лондоне даже ночной сторож (watchman).
— Дайте ей каломель!
— Ваша светлость, вы убьете ее каломелем! — воскликнул медик. - А что касается этого невинного аппарата *, то французы возвели в чин маршала одного из храбрейших своих генералов за то, что он пустил его в дело на Вандомской площади.
— Французы могут поливать своих внутренних врагов, как им угодно, - продолжал милорд. - Я не знаю, и вы не знаете, какие последствия произойдут от применения этого унизительного механизма, но я отлично знаю, что настоящий английский врач должен лечить больных только старинными английскими средствами.
Медик, уже начавший входить в славу, совсем потерял практику в высшем свете. Призвали другого врача, который задал мне неприличные вопросы насчет Пуффа и сообщил мне, что истинный девиз Англии таков: «Бог и мое... брачное право».
Однажды ночью я услыхала на улице крик французского кота. Никто не мог нас заметить. Я вскарабкалась по печной трубе и достигла крыши. Я крикнула ему:
— На крышу!
144
От такого ответа у него точно крылья выросли. Во мгновение ока он очутился возле меня. Но подумайте:
французский кот, воспользовавшись вырвавшимся у меня восклицанием, имел непристойную смелость сказать мне:
— Приди в мои лапки!
Он осмелился, без дальних слов, называть аристократическую кошку на «ты».
Я окинула его холодным взглядом и наставления ради сказала, что принадлежу к
Обществу воздержания.
— Милый мой,— сказала ему я,— по вашему выговору и по распущенности ваших суждений
я вижу, что вы, как все католические коты, насмешник и готовы выкинуть тысячу
всяких штучек, полагая, что потом покаетесь,— и дело с концом; но у нас в Англии
больше нравственности: вы во все вкладываем благопристойность (respectability),
даже в наслаждения.
Молодой котик, пораженный величием английского лицемерия (cant), слушал меня настолько внимательно, что подал мне надежду на возможность обращения его в протестантскую веру. В изящнейших выражениях он заверил в своей готовности сделать все, что мне угодно, лишь бы я разрешила ему обожать меня. Я смотрела на него, не в силах ответить, так как его глаза, поистине прекрасные (very beautiful), великолепные (splendid), сверкали, как звезды, их пламя освещало ночную тьму. Мое молчание внушило ему смелость, и он воскликнул:
— Милая кошечка!
— Это что еще за непристойность! — воскликнула я, зная, до чего легкомысленно обращение французских котов.
Бриске сообщил мне, что на континенте все, даже сам король, обращаются к дочери:
«Кошечка моя!» - в знак любви; а женщины, самые хорошенькие, и самые аристократические
женщины говорят мужу: «Котик мой!» - даже когда и не любят его. Если мне угодно
сделать ему приятное, я должна назвать его: «Человечек мой!» Тут он с неописуемой
грацией поднял передние лапки. Я поспешила исчезнуть, потому что не ручалась
за себя. Бриске запел английский национальный гимн, так он был счастлив, и на
следующий день его милый голос еще гудел в моих ушах.
145
— А! и ты влюблена, милая Бьюти? - сказала мне хозяйка, увидав, что я развалилась на ковре, лапками кверху, предаваясь неге и утопая в поэтических воспоминаниях.
Я изумилась тому, что женщина может оказаться такой догадливой, и, выгнув спину, я принялась тереться о ее ноги и мурлыкать любовную мелодию на самых низких тонах своего контральто.
В то время как хозяйка посадила меня к себе на колени, гладила меня и почесывала мне голову, а я нежно любовалась ею и ее глазами, полными слез, на Бонд-стрит происходила сцена, имевшая для меня ужасные последствия.
Пук, один из племянников Пуффа, рассчитывавший получить наследство после него, а пока что живший в казарме лейб-гвардии (Life guards), встретил моего дорогого (my dear) Бриске. 1Капитан Пук, умея действовать исподтишка, поздравил атташе при французском посольстве с тем, что он добился успеха у меня, которая дала отпор очаровательнейшим котам Англии. Бриске, тщеславный француз, ответил, что он очень счастлив удостоиться моего внимания, по что он терпеть не может кошек, которые говорят о воздержании, о библии и прочем.
— Вот как! — произнес Пук.— Значит, она с вами беседовала?
Таким образом Бриске, милый мой французик, стал жертвою английской дипломатии;
но и то правда, он совершил ошибку, непростительную, способную разгневать любую
из воспитанных кошек Англии. Плутишка был, по правде говоря, котом не очень
основательным. Пришло же ему в голову поклониться мне в Гайд-парке и даже заговорить
со мной, как будто мы были знакомы. Я осталась холодна и неприступна. Кучер,
заметив француза, так хлестнул его бичом, что едва не убил на месте. Бриске
перенес этот удар с неустрашимостью, изменившей мое отношение к нему: я полюбила
его за готовность переносить муки, за то, что он видит только меня и ощущает
только счастье быть со мною, побеждая таким образом склонность всякого кота
удирать при малейшей опасности. Он и догадаться не мог, что я буквально помертвела,
хотя внешне сохраняла невозмутимость. В этот момент я решила бежать с ним. Вечером
на крыше я, потеряв голову, кинулась в его лапки.
146
- Дорогой мой (my dear), - сказала я, - имеете ли вы капитал, необходимый для покрытия проторей и убытков старика Пуффа?
- Весь мой капитал,— ответил француз, посмеиваясь — заключается в волосиках
моих усов, в четырех моих лапках и в хвосте.
И он принялся подметать крышу горделивым движением хвоста.
— Никакого капитала! — воскликнула я в ответ. — Так, значит, вы авантюрист, дорогой мой (my dear)!
— Я люблю авантюры, - нежно сказал он.— Во Франции, при тех обстоятельствах, на которые ты намекаешь, коты дерутся! Они прибегают к помощи когтей, а не денег.
— Несчастная страна! — ответила я.— Как могут посылать за границу, в посольства зверей, лишенных капитала?
— А вот как! — сказал Бриске:— Наше новое правительство предпочитает, чтобы не было капитала... у чиновников; оно требует талантливости.
Разговаривая со мной, милый мой Бриске имел вид, пожалуй, слишком самодовольный, так что я начинала даже опасаться — уж не фат ли он.
— Любовь без капитала — бессмыслица! — сказала я. - Отыскивая себе пропитание, где придется, вы, дорогой мой, и думать обо мне не станете.
Вместо ответа очаровательный француз принялся мне доказывать, что, по бабушке, он является потомком Кота в сапогах. Помимо того, он знает девяносто девять способов брать деньги взаймы, тогда как для расходования их, сказал он, нам хватит одного способа. Наконец, он — музыкант и может давать уроки музыки. И в самом деле, он Душераздирательно спел свой национальный романс: «При свете луны».
Коты и кошки, специально приглашенные Пуком, увидели меня как раз в ту минуту, когда я, поддавшись стольким доводам, обещала милому Бриске бежать вместе с ним при условии, что он комфортабельно устроит свою подругу.
- Я погибла! — воскликнула я.
147
На следующий же день старый Пуфф начал в гражданском суде (doctors commons) дело о преступном разговоре. Пуфф плохо слышал, племянники воспользовались этим его недостатком. На их вопросы Пуфф сообщил, что ночью я льстиво назвала его «мой человечек»! Это была ужасная улика против меня, ибо я не могла объяснить, кто научил меня этому нежному обращению. Сам того не желая, милорд оказал мне очень плохую услугу; но я заметила, что он уже впадал в детство. Его светлость и не подозревал, какими низкими интригами я опутана. Некоторые котики, выступившие на мою защиту и боровшиеся с общественным мнением, рассказывали мне, что порою он спрашивает, где его ангел, радость очей его, его сокровище (darling), его нежная (sweet) Бьюти! Моя родная мать, явившись в Лондон, отказалась видеться и говорить со мной, сказав, что английская кошка всегда должна стоять выше подозрений и что я омрачаю ее старость. Мои сестры, завидуя моей карьере, присоединились к обвинительницам. Наконец, и' слуги дали показания против меня. Тогда для меня стало ясным, какого повода достаточно для того, чтобы все в Англии потеряли голову. Как только встает вопрос о преступном разговоре, конец всякому чувству: мать перестает быть матерью, кормилица требует, чтобы ей вернули ее молоко, и кошки поднимают вой на улицах. А в довершение всех бед мой адвокат, старик, утверждавший когда-то, что королева Англии не может быть виновата, многоопытный юрист, которому я рассказала все, вплоть до малейших подробностей, заверивший меня, что дело не стоит выеденного яйца, законовед, которому я призналась, что совсем не понимаю выражения «преступный разговор» (он ответил мне, что подразумеваемое этими словами называется так именно потому, что оно не требует разговоров), - словом, мой адвокат, подкупленный Пуком, столь неудачно меня защищал, что дело мое, казалось, было проиграно. При подобных обстоятельствах я решилась сама предстать перед коллегией гражданского суда (doctors commons).
— Милорды, - сказала я, - я - английская кошка, и я не виновата! Что будут
говорить о правосудии старой Англии, если...
148
Едва произнесла я эти слова, как поднялся ужасный шум, заглушивший мой голос. Вот до какой степени газета «Кошачья хроника» и друзья Пука восстановили публику против меня.
- Она ставит под сомнение правосудие старой Англии, создавшей суд присяжных! - кричали со всех сторон.
- Милорды, - кричал гнусный адвокат моего противника, - она хочет убедить вас в том, что гуляла с французским котом по крышам будто бы для того, чтобы обратить его в англиканскую веру, а в действительности делала это для того, чтобы, вернувшись домой, говорить своему мужу по-французски «мой человечек»; для того, чтобы выслушивать гнусные принципы папизма; для того, чтобы не признавать законов и обычаев старой Англии.
Когда внушают английской публике подобную чушь, она впадает в неистовство. Итак, гром рукоплесканий покрыл слова адвоката, приглашенного Пуком. Меня признали виновной, хотя я могла доказать, что, несмотря на свой двадцатишестимесячный возраст, я в сущности и не понимала еще, что такое кот. Но, с другой стороны, я кое-что и выиграла: я поняла, что из-за этой бестолковой болтовни Альбион и называют «старая Англия».
Я впала в глубокое котонепавистничество, причина которого не в моем разводе,
а в смерти милого Бриске, которого Пук убил во время уличной свалки, опасаясь
его мести. Поэтому ничто так не приводит меня в ярость, как разговоры о чувстве
законности у английских котов.
Вы видите, французские животные, что, сближаясь с людьми, мы перенимаем от них
все пороки и все дурные установления. Вернемся же к дикой жизни, там мы будем
подчиняться одному лишь инстинкту, там мы не встретим обычаев, противных священнейшим
велениям природы. В настоящий момент я пишу политический трактат, предназначающийся
для рабочих классов животного мира; этот трактат убеждает их не вертеть вертел,
не запрягаться в тележки и сообщает им, какими способами можно избавиться от
ига крупной аристократии. И даже в том случае, если прославятся нацарапанные
нами статьи, я Думаю, что мисс Генриета Мартино выскажется обо мне Одобрительно.
Вы знаете, что на континенте литература стада прибежищем всех кошек, протестующих
против безнравственной монополии брака, дающих отпор тирании общепринятых установлении
и желающих вернуться к законам природы.
149
Я забыла рассказать вам, что, хотя пуля была пущена в спину Бриске и прошла
навылет, судебный следователь по делам о самоубийствах (coroner), из гнусного
лицемерия, объявил, что Бриске отравился мышьяком, как будто кот, такой веселый,
безрассудный, ветреный, мог размышлять о жизни и додуматься до такой мрачной
мысли; как будто кот, которого я любила, мог пожелать расстаться с жизнью! Однако
при помощи аппарата Марча на тарелке нашли следы мышьяка.
150
Альманах «Сцены частной и общественной жизни животных», 1842 г.
Господа редакторы, ослы чувствуют потребность высказаться с звериной трибуны против неосновательного мнения, будто бы «осел» - олицетворение глупости. Если у автора этой статьи не хватает таланта, то, во всяком случае, никто не скажет: у него не хватает смелости. Прежде всего, если какой-нибудь философ станет изучать вопрос «глупость и общество», то, может быть, он найдет, что фортуна ведет себя по-ослиному. А затем без ослов не образовалось бы большинства; итак, осла можно признать типичным образцом человека, покорного правительству. Но я не намерен говорить о политических вопросах. Я постараюсь доказать, что мы имеем больше шансов, чем умные люди, добиться почестей,— мы или те, кто создан по нашему подобию; подумайте сами, автор этого интересного доклада, осел-пролаза, живет за счет великой нации, его квартиру (без содействия какой-нибудь принцессы, увы!) оплачивает британское правительство, пуританские претензии которого были разоблачены перед вами кошкою.
Мой хозяин был простым учителем начальной школы в окрестностях Парижа и очень
страдал от нищеты. Первое и основное сходство наших характеров заключалось в
том, что мы оба старались ничего не делать и вольготно жить. Это стремление,
свойственное ослам и людям, именуют честолюбием; считают, что оно развивается
благодаря обществу. Я же полагаю, что оно — явление вполне естественное. Узнав,
что я принадлежу школьному учителю, ослицы стали присылать ко мне своих малышей,
которых я взялся обучать правильной речи; но занятия не имели никакого успеха,
ибо учеников моих разогнали при помощи палочных ударов. Мой хозяин явно завидовал
мне: мои ослята бегло ревели по-ослиному, тогда как его ученики еще запинались,
и я слышал его глубоко несправедливое восклицание:
151
— Вы - ослы!
Как бы то ни было, хозяин был поражен результатами моего метода, явно превосходящего его метод.
— Почему, — бормотал он про себя, — детенышам человека нужно гораздо больше
времени, чтобы выучиться говорить, читать и писать, чем нужно времени ослам
для овладения всей суммой знаний, необходимых для их жизни? Каким способом эти
животные столь быстро узнают все то, что знают их отцы? Всякое животное обладает
совокупностью идей и неизменных расчетов, которых ему хватает на всю жизнь и
которые столь же отличаются друг от друга, сколь отличаются одни животные от
других! Почему человека лишили подобного преимущества?
Хотя мой хозяин ровнешенько ничего не смыслил в естественной истории, он увидел
во внушенных мною мыслях намек на создание целой науки и решил отправиться в
министерство народного просвещения похлопотать о местечке и изучить этот вопрос,
находясь на иждивении государства.
Мы вступили в Париж через предместье Сен-Марсо, причем я нес хозяина, на своей спине. Когда мы достигли возвышенности, расположенной за Итальянской заставой, откуда открывается вид на столицу, мы оба, каждый на своем языке, произнесли следующее восхитительное моление:
Он. О священные дворцы, в которых стряпают бюджет! Когда, наконец, подпись
какого-нибудь пройдохи профессора даст мне пищу и кров, крест Почетного легиона
и кафедру, безразлично какую, безразлично где? Я рассчитываю наговорить обо
всех столько хорошего, что трудно будет сказать обо мне что-нибудь плохое. Нo
как проникнуть к министру и как ему доказать, что я достоин занять какое бы
то ни было место.
152
Я. О восхитительный зоологический сад, где так ухаживают за животными! О убежище, где пьют и едят, не опасаясь палочных ударов, когда откроются передо мной твои степи в двадцать квадратных футов, твои швейцарские долины шириною в тридцать метров? Стану ли я когда-нибудь животным, лежащим на бюджетной травке? Умру ли я от старости среди твоих изящных трельяжей, под номером и надписью: «Африканский осел, пожертвован таким-то, капитаном первого ранга? Придет ли король посмотреть на меня?»
Закончив это приветствие городу акробатов и фокусников, мы спустились в вонючие ущелья знаменитого предместья, где пахло кожами и наукой, и поселились на жалком постоялом дворе, в который битком набились савояры с сурками, итальянцы с обезьянками, овернцы с собаками, парижане с белыми мышами, арфисты без струн, певцы без голоса — словом, все ученые животные. У моего хозяина, которого отделяли от самоубийства шесть монет по сто су, осталось надежды на тридцать франков. Эта гостиница «Мизерикордия» является филантропическим учреждением, где можно проспать ночь за два су и пообедать за девять су. Там имеется просторная конюшня, где нищие и бедняки, где странствующие музыканты держат своих животных; туда, естественно, и меня отвел мой хозяин, выдав меня за ученого осла. Мармус, так звали моего хозяина, не мог не полюбоваться на курьезное сборище развращенных скотов, которым он доверил меня. Быстрая, как порох, мартышка, вся в оборках, в шляпке с перьями, с золотым поясом, похожая на маркизу, милостиво разрешила ухаживать за ней солдату, герою народных парадов, старому вояке, который изумительно выполнял весь военный артикул. Умница пудель, умевший без участия других актеров, разыграть современную Драму, беседовал об изменчивых вкусах публики с большой обезьяной, усевшейся на шляпе трубадура. Несколько отдыхающих от работы серых мышек любовались кошкой, обученной почтительному отношению к двум канарейкам и болтавшей с проснувшимся сурком.
- А я-то думал, - сказал мой хозяин, - что открыл новую науку, сравнительное изучение инстинктов, и вот здесь, в конюшне, я наталкиваюсь на жестокое опровержение! Все эти звери стали людьми.
- Вы желаете стать ученым? — сказал моему хозяину какой-то молодой человек.—
Вы поглощены наукой, но вы остановились на полпути! Юный честолюбец, о надеждах
коего свидетельствует состояние его костюма, поймите же: для того чтобы дойти
до цели, надо идти, а для того, чтобы итти, надо избавиться от багажа.
153
— Вы — великий политик. Но с кем я имею честь говорить? — спросил мой хозяин.
— С бедным малым, который все перепробовал, все потерял, кроме волчьего аппетита, и который в ожидании лучшего питается газетными утками и проживает в «Мизерикордии». А вы кто такой?
— Отставной учитель начальной школы, который, конечно, не бог весть что знает,
но который занят вопросом: почему животные a priori владеют всей специальной
наукой об их жизни, наукой, именуемой инстинкт, а человек ничему не научается
без неслыханных трудов?
— Потому что наука бесполезна! — воскликнул молодой человек. — Вы когда-нибудь
изучали «Кота в сапогах»?
— Я рассказывал о нем своим ученикам, когда они хорошо вели себя.
— Так вот, дорогой мой, там имеется правило поведения для всех желающих возвыситься. Что делает кот? Он рассказывает, что его хозяин — землевладелец, и этому верят! Поймите, достаточно внушить другим мысль, будто вы что-то собою представляете, чем-то владеете! И если бы вы ничего не имели, ничего собою не представляли, ничем не владели,— разве это важно? Ведь все поверили бы обратному! Но vae soli 1 — говорит священное писание. В самом деле, и в политике и в любви требуются двое, чтобы произвести что-нибудь на свет. Дорогой мой, вы изобрели инстинктологию и получите кафедру сравнительного изучения инстинктов. Вы станете великим ученым, а я возвещу о том всему миру: Европе, Парижу, министру, его секретарю, писцам и сверхштатным чиновникам. Магомет сделался великим, когда возле него появился человек, который всех, направо и налево, уверял, что Магомет велик.
— Я очень желаю стать великим ученым,— сказал Мармус,— но потребуют, чтобы я изложил сущность моей науки.
1 Горе одинокому (лат.).
154
- Что же это за наука, если вы можете изложить ее сущность?
- По крайней мере нужна отправная точка.
- Да,— сказал молодой журналист, — мы должны раздобыть животное, которое разрушило бы все комбинации ученых. Вот, например, барон Серсо, он всю жизнь загонял животных в резко обособленные друг от друга отделы, он на этом стоит, и в этом его слава; но в настоящий момент великие философы ломают все загоны барона Серсо. Откроем дебаты. По нашему учению, инстинкт будет мышлением животного, и, конечно, отличительным признаком животных будет в большей степени их умственная жизнь, чем их кости, их плюсны, зубы и позвоночники. Так вот, хотя инстинкт претерпевает некоторые видоизменения, по существу он един, и ничто лучше не докажет единства всех вещей, несмотря на видимое их различие. Итак, мы будем защищать ту мысль, что существует только одно животное и только один инстинкт; что при любой организации животного инстинкт — это лишь применение к жизни каких-либо свойств, изменяющихся в зависимости от обстоятельств, а не принцип. При помощи новой науки мы начнем поход против барона Серсо, в пользу великих философов-натуралистов, которые стоят за зоологическое единство, и тогда мы дорого продадим наши знания всемогущему барону.
- Конечно, знание не есть сознание своих грехов, - сказал Мармус. - Ну что же, ведь осел мне больше не нужен.
- У вас есть осел? — воскликнул журналист. - Мы спасены! Мы сделаем из него
редкостную зебру, которая какой-нибудь особенностью, нарушающей все классификации,
привлечет внимание ученого мира к вашей системе сравнительного изучения инстинктов.
Ученые живут номенклатурой. Мы опрокинем номенклатуру, они встревожатся, они
капитулируют, они станут подкупать нас, а мы, как и прочие, согласимся на подкуп.
На этом постоялом Дворе имеются шарлатаны, владеющие изумительными секретами.
Здесь фабрикуются дикари, поедающие живых зверей, люди-скелеты, карлики весом
в сто пятьдесят килограммов, бородатые женщины, огромных размеров рыбы, всякие
уроды. Если мы будем щедры, то получим возможность подготовить такой феномен,
который произведет революцию в науке.
155
Под каким соусом собирались подать меня публике? Ночью мне сбрили шерсть, сделали поперечные надрезы на коже, а шарлатан вспрыснул мне какую-то жидкость. Через несколько дней я прославился. Увы! Я познал, какими ужасными страданиями приобретается слава. Во всех газетах парижане прочли:
«Бесстрашный путешественник, скромный натуралист, Адам Мармус, пересекший
Африку и достигнувший центра материка, привез с Лунных гор зебру, которая своими
особенностями существенно опровергает основные идеи зоологии и может послужить
аргументом в пользу теории знаменитого философа, не допускающего никаких различий
в строении животных и провозгласившего, при единодушном одобрении германских
ученых, принципы одинакового расположения органов у всех животных. Полоски у
этой зебры желтые на черном фоне. Между тем известно, что в зоологии не допускают,
чтобы у семейства лошадиных в диком состоянии встречалась вороная масть. Что
же касается желтых полосок, мы представляем ученому мужу Мармусу честь объяснения
их в подготовляемой им превосходной книге «Сравнительное изучение инстинктов»,
относящейся к той области знания, которая создана Мармусом благодаря тому, что
в центре Африки он открыл целый ряд доселе неизвестных животных. Эта зебра,
единственное научное открытие, которое, несмотря на опасности, удалось ему доставить
в Париж, походкой напоминает жирафа. Итак, инстинкт животных видоизменяется
в зависимости от окружающей среды. Из этого факта, не слыханного в анналах науки,
вытекает новая теория, имеющая огромное значение для зоологии. Г-н Адам Мармус
изложит свои идеи в публичной лекции, невзирая на интриги ученых, которые, боясь
разгрома своих систем, уже добились того, что г-ну Мармусу не предоставлена
для устройства лекции зала св. Иоанна в городской ратуше».
156
Все газеты, даже серьезный «Монитор», перепечатали эту дерзкую утку. Пока ученый Париж волновался из-за этого сообщения, Мармус вместе со своим другом поселился в приличной гостинице на улице Турнон, где имелась конюшня для меня, ключи от которой они взяли себе. Взволнованные ученые подослали одного академика, тот принес свои сочинения и не мог скрыть того обстоятельства, что сообщенные факты крайне опасны для фаталистической доктрины барона Серсо. Если инстинкты животных изменяются в зависимости от климата, от среды, то весь животный мир испытывает потрясение. Великий человек, осмелившийся утверждать, что жизненное начало приспособляется ко всему, должен был одержать верх над изобретательным бароном, который защищал ту идею, что каждый класс организован по-своему. Итак, устанавливать различия между животными — это значит только доставлять удовольствие коллекционерам. Естественные науки становились игрушкой! Устрица, коралловый полип, лев, зоофит, микроскопические организмы и человек имеют, оказывается, одну и ту же структуру, видоизменяющуюся только оттого, что их органы развиты в большей или меньшей степени. Бельгиец Сальтейнбек, голландец Фос-Ман-Беттен, сэр Фэрнайт, Гобтусселл, датский ученый Зоттенбах, Кранеберг, любимые ученики французского профессора своею унитарной теорией одерживали верх над бароном Серсо и его номенклатурами. Никогда еще не бросали между двумя воюющими сторонами факта, столь возбуждающего взаимную их ненависть. Позади барона выстроились академики, университет, легионы профессоров, а правительство поддерживало их теорию, ибо только она находилась в соответствии с библией.
Мармус и его друг держались стойко. На вопросы академика они ответили голым констатированием факта и изложением своей доктрины. Уходя, академик сказал:
- Господа, между нами будь сказано, профессор, поддерживаемый вами, конечно,
обладает глубоким и смелым талантом; но его система, может быть, объясняющая
мироздание, - я этого не отвергаю, - все же не должна увидеть свет: это необходимо
в интересах науки...
- Скажите: в интересах ученых! - воскликнул Мармус.
- Пусть будет так, - продолжал академик, - ее нужно раздавить, пока она еще не вылупилась из яйца, ибо в конце концов, господа, это пантеизм.
- Вы думаете? — сказал молодой журналист.
157
- Как можно допустить молекулярное притяжение, не допуская произвола, благодаря которому материя становится независимой от бога.
- А почему бы богу не устроить все по одному и тому же закону? - сказал Мармус.
— Вы видите,— прошептал журналист на ухо академику, - у него глубина мысли поистине ньютоновская. Почему бы вам не представить его министру народного просвещения?
— Конечно, конечно, - сказал академик, счастливый тем, что он может завладеть зеброй, вносящей революцию в науку.
— Быть может, министру угодно будет раньше всех прочих увидать наше любопытное животное, а вы доставите нам удовольствие сопровождать его? - подхватил мой хозяин.
— Благодарю вас...
— Министр оценит тогда, какие услуги оказаны науке этим путешествием,— сказал журналист, не давая академику раскрыть рта.— Разве зря мой друг побывал на Лунных горах? Вы увидите наше животное, оно ступает, как жирафа. А желтые полосы на черном фоне его шкуры объясняются температурой этих гор, которая на несколько нулей превосходит шкалу Фаренгейта и на много нулей шкалу Реомюра.
— Может быть, вы хотите служить по ведомству народного просвещения? — спросил академик.
— Подумаешь, какая прекрасная карьера! — воскликнул журналист, выпрямляясь.
— О! Я вам, конечно, не предлагаю заняться ремеслом тех простофиль, что гоняют учеников в поле и присматривают за ними в овчарне; но вместо лекций в Атенеуме, которые ни к чему не приводят, я предложил бы должность заместителя профессора, открывающую путь куда угодно: в Институт, в палату, ко двору, в дирекцию театра, в редакцию журнальчика. Словом, об этом мы еще побеседуем.
Все это происходило в начале 1831 года, когда министры испытывали потребность
в популярности. Министр народного просвещения, понимавший толк во всем, даже
в политике, был предупрежден академиком, что новое открытие имеет важное значение
для системы барона Серсо.
158
Министру не нравилось вторжение пантеизма в науку. Между тем барон Серсо называл доктрину зоологического единства пантеистической только из вежливости, присущей ученым; в науке пользуются словом «пантеист», чтобы не сказать «атеист».
Сторонники зоологического единства узнали, что министр хочет видеть редкостную зебру, и высказали опасение, как бы он не прибег к подкупу. Примчался самый пламенный из учеников великого ученого и выразил желание повидаться с знаменитым Мармусом,— газетная хроника постепенно дошла до такого блестящего эпитета. Оба моих хозяина отказались демонстрировать меня. Я еще не умел ходить желательным для них способом, еще недостаточно отросла шерсть моих полосок, окрашиваемых в желтый цвет химическим способом, для меня очень болезненным. Оба ловких интригана заставили молодого ученого разговориться, и он развил перед ними великолепную систему зоологического единства, основная мысль которой гармонирует с величием и простотой творца мироздания и соответствует ньютоновскому принципу объяснения высших миров. Мой хозяин развесил свои, как говорится, «ослиные» уши.
— Мы в центре научного мира, и на первом плане наша зебра, - сказал журналист.
— Моя зебра, - ответил Мармус, - вовсе не зебра, а родоначальница новой науки.
— Созданным вами сравнительным изучением инстинктов подкрепляется наблюдение сэра Фэрнайта, что испанские, шотландские и швейцарские бараны по пастбищу ходят не одинаково, а в соответствии с тем, как растет трава в этих странах.
— Ну, а продукты,— воскликнул журналист, - разве они не становятся иными в зависимости от атмосферической среды? Наша зебра, ступающая, как жирафа, объясняет, почему нельзя производить в Нормандии белое масло бри и почему в Мо не получишь невшательного Желтого масла и желтого сыра.
— Вы попали в самую точку! - восторженно воскликнул ученик. - Малые факты
- великие открытия. В науке все связано одно с другим. Вопрос о сырах тесно
связан с вопросами внешнего вида животного и сравнительного изучения инстинктов.
159
В инстинкте — все животное целиком; в мысли концентрируется весь человек. Если инстинкт модифицируется и меняется в зависимости от среды, в которой он развивается, в которой он действует, то ясно, что такому изменению подвержен и зоон, то есть внешняя форма жизни. Существует только один принцип, одна и та же форма.
— Один хозяин для всего живого, - сказал Мармус.
— Отныне, - продолжал ученик, - номенклатуры пригодны для того, чтобы мы сами отдали себе отчет в различиях; однако номенклатуры - это еще не наука.
— Да ведь это же,— сказал журналист, - избиение позвоночных и моллюсков, членистоногих и лучистых, млекопитающих и усоногих, безглавых я ракообразных! Нет больше ни иглокожих, ни кишечнополостных, ни инфузорий! Словом, вы ломаете все перегородки, изобретенные бароном Серсо! И все становится настолько простым, что не будет никакой науки, а будет один лишь закон... Поверьте мне, ученые станут защищаться, прольется много чернил! Несчастное человечество! Ученые, конечно, не позволят гению сводить на нет замысловатые труды стольких наблюдателей, которые разместили по банкам все творение! Нас оклевещут, как ваш великий философ был оклеветан. Подумайте, что произошло с Иисусом Христом, который провозгласил равенство душ, как вы собираетесь провозгласить зоологическое единство! Можно ли не содрогнуться? Ах, Фонтанель был прав: сожмем крепче кулаки, когда мы держим истину.
— Господа, неужели вы испугаетесь! — спросил ученик Прометея естествознания. - Вы измените святому делу животного мира?
— Нет, сударь,— воскликнул Мармус,— я не покину науки, которой я посвятил всю свою жизнь; в доказательство этого давайте напишем вместе статью о моей зебре.
— Здорово! — сказал молодой журналист моему хозяину, когда унитарист покинул нас.— Видите, все люди — дети, выгода ослепляет их, и, чтобы вести их на поводу, достаточно узнать, что им выгодно.
— Мы спасены! — сказал Мармус.
Итак, научная статья о зебре Центральной Африки была написана талантливейшим
учеником великого философа, осмелевшим потому, что он писал под именем Мармуса,
и полностью сформулировавшим новое учение.
160
Оба моих хозяина вступали в самую занимательную фазу славы. Их обоих забросали приглашениями на обеды, на вечеринки, на балетные утренники. Столько людей провозгласило их учеными и знаменитостями, столько у них оказалось соучастников, что, очевидно, они всегда были не чем иным, как первоклассными учеными. Корректурные листы превосходной статьи Мармуса были посланы барону Серсо. Академия наук признала вопрос настолько серьезным, что ни один академик не осмеливался высказать свое мнение.
— Нужно посмотреть, нужно подождать,— говорили все.
Господин Сальтейнбек, бельгийский ученый, сел в почтовую карету. Господин Фос-Ман-Беттен, голландский ученый, знаменитый Фабрициус Гобтусселл уже ехали смотреть на прославленную зебру, точно так же, как сэр Фэрнайт. Пылкий юноша, сторонник учения о зоологическом единстве, работал над докладом, выводы которого были убийственными для формулировок барона Серсо.
Уже и среди ботаников образовалась партия, которая стояла за единство растений. Знаменитый профессор де Кандоль и не менее знаменитый де Мирбель, под влиянием смелых исследований господина Дютроше, еще колебались (просто из снисхождения) в пользу авторитетности барона Серсо. Мнение об единообразии объектов ботаники и объектов зоологии завоевывало все новые позиции. Серсо убедил министра посетить зебру. Я уже ступал так, как того хотели мои хозяева. Шарлатан приделал мне коровий хвост, а желтые и черные полоски сделали меня совершенно похожим на будку австрийского часового.
— Удивительно,— сказал министр, видя, что я шагаю сначала обеими левыми ногами, а затем обеими правыми.
— Удивительно,— сказал академик, - но в конце концов объяснимо.
— Не знаю,— сказал любезный министр, бывший когда-то оратором, славившимся своей резкостью,— как можно умозаключать от различия к единству.
— Если проявить упорство...— остроумно заметил Мармус, не высказываясь по существу.
Министр, сторонник безусловных взглядов, чувствовал необходимость дать отпор
пагубным идеям и рассмеялся, услыхав эту шуточку.
161 — Вероятно,— сказал он, взяв Мармуса под руку,— этой зебре, привыкшей к
температуре Центральной Африки, трудно жить на улице
Турнон...
— Услыхав такой жестокий приговор, я настолько огорчился, что зашагал своей обычной поступью.
— Пусть живет, сколько хватит сил,— сказал мой хозяин, испуганный моей сознательной оппозиционностью,— ведь я получил приглашение прочесть курс в Атенеуме, и этот курс я довел до...
— Вы — человек умный и скоро найдете слушателей для вашего прекрасного курса сравнительного изучения инстинктов, который, заметьте, не должен, противоречить доктринам барона Серсо. Не прославитесь ли вы в сто раз больше, если ваши идеи изложит его ученик?
— У меня есть,— сказал тогда барон Серсо,— ученик, человек очень умный. Он изумительно повторяет то, что ему преподают! Эту разновидность писателей мы называем популяризаторами...
— А мы называем их «попугаями»,— сказал журналист.
— Эти люди оказывают огромную услугу науке. Они излагают научные системы и делают их понятными для невежд.
— Они сами недалеко ушли от невежд,— ответил журналист.
— Мой ученик с большим удовольствием пройдет теорию сравнительного изучения инстинктов, координирует ее со сравнительной анатомией и геологией, ибо в науке -все связано одно с другим.
— Итак, заключим союз,— сказал Мармус, пожимая руку барона Серсо и заверяя его в том, что ему, Мармусу, доставила величайшее удовольствие встреча с величайшим, знаменитейшим естествоиспытателем.
Министр обещал тогда знаменитому Мармусу, который успел получить орден Почетного
легиона, крупную сумму из фондов, предназначенных для поощрения наук, искусств
и литературы. Географическое общество, идя по стопам правительства, назначило
Мармусу премию в тысячу франков за путешествие к Лунным горам. По совету своего
друга, журналиста, мой хозяин составлял доклад о своём путешествии, использовав
труды своих предшественников. Он был принят в члены Географического общества.
162
Журналист, назначенный помощником библиотекаря Зоологического сада, поднял
яростную травлю против великого философа, его стали признавать мечтателем, врагом
ученых, опасным пантеистом, над его учением смеялись.
Все это происходило во время политических бурь в самые беспокойные годы Июльской
революции. Мармус немедленно употребил премию и выданное министерством пособие
на покупку дома в Париже. Путешественник был представлен ко двору, где удовольствовался
тем, что слушал других. Его скромность произвела столь чарующее впечатление,
что он был назначен членом университетского совета. Приглядываясь к окружающим
людям и делам, Мармус понял, что лекции существуют для того, чтобы ничего не
сказать; поэтому он взял себе в помощники рекомендованного бароном Серсо «попугая»,
задача которого состояла в том, чтобы, излагая теорию сравнительного изучения
инстинктов, свести на нет зебру, признать ее исключением, уродством: в науках
применяется особый способ группировать и определять факты, как в финансовых
делах особым способом группируют цифры.
Великий философ, который никому не мог раздавать теплые местечки и не имел на
своей стороне никакого правительства,— если не считать того, что Германия поручила
ему править наукой,— впал в глубокое уныние, узнав, что курс по сравнительному
изучению инстинктов поручен стороннику барона Серсо, сделавшемуся учеником знаменитого
Мармуса. Прогуливаясь вечером под высокими каштанами, он сожалел о расколе,
проникшем в высшие сферы науки, об ухищрениях упорного Серсо.
— От меня утаили зебру! — воскликнул он. Его ученики впали в ярость. Один бедствующий
писатель, притаившийся за решеткой на улице Бюффона *, услыхал, как один из
них после лекции воскликнул:
— О Серсо! Почему ты, столь сговорчивый, столь ясный, столь глубокий аналитик,
столь изящный писатель, не видишь правды? Зачем преследовать истину? Если бы
тебе было только тридцать лет, ты обрел бы смелость перестроить всю науку. Ты
рассчитываешь умереть на своих номенклатурах и не думаешь о том, что неумолимое
потомство сломает их, вооружившись зоологическим единством, которое мы ему завещаем!
163
Курс, излагающий принципы сравнительного изучения инстинктов, собрал блестящую
аудиторию, ибо он прежде всего предназначался для дам. Ученик великого Мармуса,
уже признанный искусным оратором в рекламных статьях, которые разослал в газеты
библиотекарь, начал с указания, что нас в этом пункте опередили немцы: Виттембок,
и Миттемберг, и Кларенштейн, Борборинский, Валериус и Кирбах установили, доказали,
что зоология со временем должна превратиться в инстинктологию. Различные инстинкты
соответствуют разной структуре организмов согласно классификации Серсо. Исходя
отсюда, попугайчик, очаровательно строя фразы, повторил все то, что писали об
инстинкте ученые-исследователи, он объяснил, что такое инстинкт, он рассказал
про инстинкт чудеса, он играл вариации на тему об инстинкте, совершенно так
же, как Паганини играл вариации на четвертой струне своей скрипки.
Восторг охватил всех буржуа, всех дам. Ничего не было до сих пор столь поучительного
и столь увлекательного. Какое красноречие! Подобные вещи можно услышать только
во Франции! Провинциалы прочли во всех газетах, под рубрикой «Парижские известия»:
«Вчера в Атенеуме открылся курс сравнительного изучения инстинктов, читает его
талантливый ученик знаменитого Мармуса, создателя этой новой науки. Первая лекция
вполне оправдала ожидания. Ученые-бунтовщики надеялись найти соратника в этом
великом зоологе; но он доказал, что инстинкт согласуется с формой. Аудитория
приветствовала шумными знаками одобрения полное согласие Мармуса с нашим знаменитым
Серсо».
Приверженцы великого философа горестно поразились; они догадывались, что вместо
серьезного спора были только слова: «verba et voces» 1. Они отправились
к Maрмусу и осыпали его жестокими упреками.
— В ваших руках было будущее науки, и вы изменили ему. Почему вы не захотели
создать себе бессмертное имя, провозгласив великий принцип молекулярного притяжения?
— Заметьте,— ответил Мармус,— как тактично ученик мой избегал говорить о вас
и оскорблять вас. Мы пощадили Серсо для того, чтобы впоследствии воздать должное
вам.
1 Слова, пустые слова (лат.).
164Между тем знаменитый Мармус был выбран депутатом от его родного Восточно-Пиренейского округа; но еще до этого Серсо назначил его где-то профессором какой-то науки, и вследствие его занятости законодательными вопросами пришлось создать должность заместителя по кафедре, занятую библиотекарем, бывшим журналистом, поручившим подготовить курс лекции какому-то безвестному таланту, который время от времени получал от него по двадцати франков.
Предательство стало тогда очевидным. Сэр Фэрнайт, полный негодования, написал в Англию, обратившись с призывом к одиннадцати пэрам, интересовавшимся наукой, и меня купили за четыре тысячи фунтов стерлингов, которые были поделены между профессором и его заместителем.
В настоящее время я так же счастлив, как мой хозяин. Лукавый библиотекарь воспользовался моим путешествием и побывал в Лондоне под тем предлогом, что должен дать инструкции моему сторожу, на самом же деле, чтобы столковаться с ним. Я был в восторге, увидев, какое прекрасное будущее ожидает меня на отведенном мне месте. В этом отношении англичане просто великолепны. Для меня приготовили очаровательную долину, величиной в четверть акра, в конце которой находится красивая хижина из бревен красного дерева. Ко мне приставлен констебль, получающий пятьдесят фунтов стерлингов жалованья.
— Милый мой, - сказал ему ученый-обманщик, грудь которого украшал орден Почетного легиона, - если хочешь получать жалованье до самой смерти осла, то позаботься о том, чтобы он никогда не ступал по-ослиному и постоянно смазывал полосы, превращающие его в зебру, жидкостью, которую вручаю тебе и которую потом ты будешь покупать у аптекаря.
Уже четыре года я кормлюсь за счет лондонского Зоологического сада, и мой
сторож упорно твердит посетителям, что меня раздобыли бесстрашные, великие английские
путешественники Фенман и Даппертон. По-видимому, тихо окончу свои дни в этой
восхитительной обстановке, ничего не делая, только соучаствуя в невинном обмане,
которому я обязан ласковыми словами всех хорошеньких мисс и красивых леди, -
они угощают меня хлебом, овсом, ячменем, смотрят, как я ступаю двумя левыми
ногами, а потом двумя правыми, и восхищаются зебровидными полосками моей шкуры,
не понимая их значения.
165
— Франция не сумела сберечь самого своеобразного на всем земном шаре животного,—
говорят директора членам парламента.
Наконец, я решил ходить так, как ходил прежде. Это изменение поступи прославило
меня еще больше. Мой хозяин, которого настойчиво называли «знаменитый Мармус»,
и вся партия, отстаивавшая принцип видоизменения, думали объяснить этот факт
себе на пользу, напоминая о том, что покойный барон Серсо предсказывал эту перемену.
Моя побежка оказывалась возвратом к тому нерушимому инстинкту, которым бог одарил
животных и от которого я и мне подобные отклонились в Африке. Тут же ссылались
на изменения в масти диких лошадей американских льяносов и татарских степей,
где все масти, явившиеся результатом скрещивания прирученных лошадей, сливались
в одну, естественную, подлинную, мышинно-серую масть диких лошадей. А сторонники
теории о едином строении, молекулярном притяжении, о развитии высшего вида и
инстинкта в зависимости от среды утверждали, что, наоборот, инстинкт меняется
вместе со средой.
Ученый мир разбился на два лагеря, с одной стороны, Мармус, кавалер Почетного легиона, член университетского совета, профессор известной вам науки, член палаты депутатов и академии гуманитарных и политических наук, не написавший ни одной строчки, не сказавший ни одного слова, но признанный приверженцами покойного Серсо за глубокомысленного философа, и, с другой стороны, истинный философ, нашедший себе поддержку у истинных ученых, у немцев, великих мыслителей!
Одна статья оспаривает другую, печатается много диссертаций, появляется много
брошюр, но в результате доказана только одна истина: в государственном бюджете
имеется крупная контрибуция, которую дураки платят интриганам; всякая кафедра
— это котелок для супа, а публика — это овощи; кто умеет молчать — ловчее того,
кто говорит; профессором назначают человека не за то, что он сказал, а за то,
о чем он умолчал; дело заключается не в том, чтобы знать, а в том, чтобы брать.
Мой бывший хозяин всю свою семью устроил на государственное иждивение.
166
Истинный ученый — это мечтатель, а кто ничего не знает, тот называет себя практиком. Действовать практически — это значит получать деньги и ни о чем не заикаться. Иметь сметку — это значит втереться, как Мармус, между двумя противниками и служить тому из них; кто окажется сильнее.
Попробуйте-ка назвать меня ослом, меня, который дает вам способ возвыситься и резюмирует все науки. Итак, дорогие животные, ничего не меняйте в существующем порядке вещей: в лондонском Зоологическом саду я чувствую себя слишком хорошо для того, чтобы не признать вашу революцию глупостью! О животные! Вы находитесь на вулкане, вы вновь раскрываете жерло революций. Своим послушанием, постоянным одобрением всего происходящего внушим различным государствам мысль о том, что надо создавать побольше зоологических садов, где нас будут кормить за счет людей, где мы спокойно будем проводить дни в хижинах, лежа на лужайках, орошенных бюджетом, среди трельяжей, позолоченных на государственный счет, пользуясь мармусовской синекурой.
Подумайте, из меня после смерти сделают чучело, меня сохранят в коллекциях. Да разве могли бы мы достичь подобного бессмертия, оставаясь в естественном состоянии? Музеи — это Пантеон для животных.
167Альманах «Сцены частной и общественной жизни животных», 1842 г.
1. ПО КАКИМ СООБРАЖЕНИЯМ ВЫСОКОЙ ПОЛИТИКИ ПРИНЦ ЛЕО ДОЛЖЕН БЫЛ СОВЕРШИТЬ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАРИЖ.
Там, где кончаются горы Атласа и начинается пустыня, царит старый хитрый лев. В молодости он путешествовал вплоть до Лунных гор; он пожил в Берберии, в Томбукту, в Готтентотии, в республиках слонов, тигров, бушменов и троглодитов, налагая на них контрибуцию, но не доставляя им особых неприятностей, ибо только в старости, когда притупились его зубы, он стал терзать баранов, дробя их кости. Неизменно любезное его обхождение дало ему прозвище Космополит, то есть друг всего мира. Усевшись на трон, он пожелал оправдать львиное правосудие следующей дивною аксиомою: хватать — значит изучать. Он слывет за одного из образованнейших монархов. Это не мешает ему ненавидеть литературу и литераторов.
— Они вносят еще больше путаницы в то, что и без них запутано! — говорит он.
Но как он ни старался, его народ стремился к учености. Острые когти грозили ему со всех концов пустыни. Не только подданные Космополита шли ему наперекор, даже семейство его начинало роптать. Когтистые принцы упрекали его за то, что он запирается с псом-гриффоном, своим фаворитом, и пересчитывает свои сокровища, никого до них не допуская.
Этот лев много говорил, но мало действовал. Под львиными гривами начиналось
брожение умов.
168
Время от времени обезьяны, взобравшись на деревья, разрешали опасные вопросы.
Тигры и леопарды требовали равного дележа добычи. Словом, как это часто происходит
и в человеческом обществе, вопрос о том, кому мясо, а кому кости, поселил несогласие
в массах.
Уже не раз старый лев бывал вынужден пускать в ход все меры для подавления народного
недовольства, опираясь на промежуточный класс собак и рысей, которые дорого
продавали свои услуги. Космополит был слишком стар, чтобы самому сражаться,
к тому же он желал тихо окончить свои дни, умереть в своем собственном логовище.
Но когда трон затрещал, пришлось льву задуматься. Если их высочества львята
чрезмерно ему досаждали, он отменял раздачу продовольствия и брал их измором:
в путешествиях он узнал, как быстро смягчаешься при пустом брюхе. Увы! Пришлось
ему жевать и пережевывать этот вопрос. Видя, что львиное царство находится в
состоянии возмущения, угрожающего крайне неприятными последствиями, Космополит
додумался до мысли, весьма прогрессивной для зверя, но не удивившей министров,
которым были хорошо знакомы ловкие обманы, прославившие его в молодые годы.
Однажды вечером, сидя в кругу семейства, он несколько раз зевнул и произнес затем следующие мудрые слова:
— Поистине, я очень устал все катить да катить камень, именуемый королевская власть! Грива моя поседела, слова мои истощились, капитал израсходован, а нажил я совершенные пустяки. Я должен раздавать кости всем, кто выдает себя за опору моей власти! Да хоть бы достиг я чего-нибудь! Нет, все жалуются. Один я не жаловался,— ^т, однако, и меня забирает эта болезнь! Быть может, лучше предоставить все естественному течению и передать скипетр вам, дети мои! Вы молоды, вы заручитесь симпатиями молодежи и сумеете избавиться от всех недовольных львов уже одним тем, что не дадите им возможности победить.
Тут к его львиному величеству вернулась молодость, и он запел марсельезу львов:
Ваши когти точите острее!
Вашу гриву взъерошьте торчком!
169— Отец, — сказал молодой принц, — если вы склонны уступить воле нации, то я
готов признаться, что львы всех частей Африки, негодуя на farniente 1 вашего
величества, уже поднимают бури, которые могут погубить государственный корабль.
«Ах ты, плут эдакий,— подумал старый лев,— ты заразился болезнью королевских
наследников, ты только и ждешь моего отречения!.. Ладно! Мы научим тебя уму-разуму».
— Принц,— уже вслух продолжал Космополит,— чтобы царствовать, в наше время нужна не слава, а ловкость, и, желая вас убедить в этом, я вас усажу за работу.
Это известие, распространившись по всей Африке, произвело неслыханный переполох. Еще никогда ни один лев в пустыне не отрекался от престола. Кое-кого низвергли узурпаторы, но никому и в голову не приходило добровольно покинуть престол. Поэтому церемония отречения не могла состояться за отсутствием прецедента.
Утром, на заре, огромный пес, командир вооруженной алебардами стражи, надев парадную форму и обвешав себя всяческим оружием, выстроил отряд в боевом порядке. Старый король уселся на троне, над которым висел его герб с изображением химеры, удирающей от кинжала. Тогда пес-гриффон пронес мимо всех придворных простофиль скипетр и корону. Космополит негромким голосом сказал следующие замечательные слова львятам, получившим его благословение и ничего более, ибо он, рассудив здраво, все свои сокровища оставил себе:
— Дети, на несколько дней предоставляю вам свою корону, попробуйте угодить
народу; обо всем, что произойдет, будете сообщать мне.
Потом громким голосом и обращаясь ко двору, он закричал:
— Повинуйтесь сыну моему, он получил от меня наставления!
Едва молодой лев стал управлять делами, на него повела наступление львиная
молодежь, и ее чрезмерные требования, ее убеждения, ее пыл, находившиеся, впрочем,
в полном согласии с образом мыслей обоих львят, привели к отставке прежних королевских
советников.
170
1 Ничегонеделание (итал.).
Каждый спешил предложить свое содействие за определенную плату. Оказалось, что число открывшихся вакансий не соответствует числу законных претендентов, нашлись недовольные, которые стали возбуждать уже подготовленные к тому массы. Начались бунты, поневоле пришлось принять меры и прибегнуть к многолетней опытности Космополита, который — вы, конечно, догадаетесь — сеял смуту. Итак, в несколько часов удалось подавить восстание. В столице воцарился порядок. Последовало целование когтистой лапы, а затем двор устроил пышный карнавал, чтобы отпраздновать возврат к прежнему режиму, который будто бы соответствовал воле народа. Молодой принц, обманутый этой сценой из высокой комедии, вернул трон отцу, который возвратил ему свое благоволение.
Дабы избавиться от сына, старый лев дал ему важное поручение. Если для людей существует восточный вопрос, то для львов существует европейский вопрос, ибо с некоторых пор европейцы узурпаторски завладели львиным именем, львиной гривой и львиной привычкой покорять. Национальное самолюбие львов было затронуто. И, чтобы дать пищу умам, чтобы удержать их от нового восстания, Космополит счел необходимым провоцировать «камарилью» на внесение в королевское логовище запроса о международных делах. Его львиное высочество в сопровождении зауряд-тигра отправился в Париж, не взяв с собой никакого атташе.
Ниже мы печатаем дипломатические депеши как самого принца, так и зауряд-тигра.
2. КАКОВО БЫЛО ОБХОЖДЕНИЕ С ПРИНЦЕМ ЛЕО ПО ПРИБЫТИИ ЕГО В СТОЛИЦУ ЦИВИЛИЗОВАННОГО МИРА
Депеша первая
Едва ваш августейший сын миновал Африку, французские сторожевые посты встретили
его ружейными выстрелами. Мы поняли, что солдаты таким образом воздавали должные
почести его рангу.
171
Французское правительство поспешило ему навстречу; ему был предложен элегантный экипаж, украшенный железными прутьями, полыми внутри, который должен был привести его в восторг, ибо свидетельствовал о прогрессе современной промышленности. Нас кормили мясом высшего сорта, и нам оставалось только восхвалять обхождение Франции. Принц был принят на борт корабля, носившего, в знак внимания к звериной расе, название «Бобр». Попечением французского правительства мы доставлены в Париж, нам отвели квартиру за счет государства в очаровательном местечке, именуемом Королевский сад, куда стекается столько народу посмотреть на нас, что знаменитейших ученых приставили к нам в качестве сторожей, и, охраняя нас от чьей бы то ни было неделикатности, господа ученые отделили нас от толпы железными перекладинками. Мы прибыли в удачное время, здесь находятся послы, съехавшиеся со всех концов мира.
В соседнем особняке я заметил белого медведя, явившегося из заморских стран, чтобы заявить протест от имени своего правительства. Князь Медведев сказал мне, что Франция нас одурачила. Парижские львы, обеспокоенные нашим дипломатическим поручением, устроили так, что нас держат взаперти. Ваше величество, мы оказались пленниками.
- Где нам можно увидать парижских львов? - спросил я у него.
Ваше величество, соблаговолите обратить внимание на топкость моего поведения. В самом деле, дипломатия львиной нации не должна унижать себя обманом, откровенность — средство более искусное, чем скрытность. Медведь, довольно простоватый, тотчас же угадал мою мысль и без околичностей ответил, что парижские львы живут в тропических районах, где почва состоит из асфальта, где деревья, из коих добывают лак, произрастают, орошаемые деньгами некоей феи, призванной в муниципальный совет округа Сены.
- Идите прямо, прямо, и когда под вашими лапами окажется мраморная плита,
на которой написано слово Сейсель! - грозное имя, носитель которого поглотил
несметное количество золота, пожрал целые состояния, разорил львов, заставил
уволить много тигров и распродать лошадей, послал путешествовать рысей, довел
до слез крыс, отнял награбленное у пиявок!..* когда сверкнет перед вами это
имя - значит, вы пришли в квартал Сен-Жорж, где находят себе убежище парижские
львы.
172
- Вы должны быть довольны, — сказал я вежливо, как и полагается послам говорить,— тем, что здесь не злоупотребляют именем Медведевых, царствующих на севере.
- Простите,— продолжал он,— Медведевых парижские насмешники щадят не больше, чем вас. Я видел в типографии человека, именуемого «медведь»* только потому, что он подражает нашему величественному хождению взад и вперед, подобающему существам столь рассудительным, как мы; между тем позорное назначение этого человека состоит лишь в том, чтобы покрывать белую бумагу черными отпечатками. Этим медведям помогают «мартышки», которые хватают буквы и создают то, что у ученых называется «книга».
— Дорогой князь Медведев, какая выгода людям присваивать себе наши свойства?
— Легче прослыть умником, когда называешь себя скотом, чем когда выдаешь себя за гения! А кроме того, люди всегда так хорошо чувствовали наше превосходство, что во все времена они пользовались нами для собственного облагораживания. Взгляните на старинные гербы, вы всюду увидите зверей!
Ваше величество, пожелав узнать, как относятся к этому важному вопросу правители севера, я спросил:
— Вы написали об этом своему правительству?
— Медвежий кабинет более горд, чем львиный,— он не признает человека.
— Старая, запорошенная снегом сосулька, вы полагаете, что мой повелитель, лев, не для всех животных. - Царь?
Не желая отвечать мне, белый медведь принял такую пренебрежительную позу,
что одним ударом я разломал железные прутья своих апартаментов. Его высочество,
внимательно следивший за нашим спором, поступил точно так же, и я собирался
уже отомстить за честь нашей короны, когда ваш августейший сын весьма здраво
сказал мне, что в тот момент, когда требуешь объяснений от Парижа, не нужно
ссориться с северными державами.
173
Эта сцена произошла ночью; поэтому достаточно было нам нескольких прыжков, чтобы достичь бульваров, где нас встретили, - дело близилось к рассвету, - такими восклицаниями: «Вот это здорово!» - «Вот так замаскировались!» — «Можно подумать, настоящие звери!»
3. ПРИНЦ ЛЕО ИЗУЧАЕТ ПАРИЖ В ДНИ КАРНАВАЛА. СУЖДЕНИЯ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ОБО ВСЕМ, ЧТО ОН ЗДЕСЬ УВИДЕЛ
Депеша вторая
Ваш сын с присущей ему проницательностью угадал, что сейчас карнавал в полном разгаре и что мы можем всюду ходить, не подвергаясь никакой опасности. Впоследствии я расскажу Вам про карнавал. Нам было чрезвычайно трудно изъясняться: мы не знаем здешних обычаев и языка. Вот каким образом мы вышли из затруднения...
(Депеша прервана из-за холода).
Первое письмо принца Лео его отцу королю
Вы так мало дали мне валюты, что мне трудно вести в Париже образ жизни, соответствующий
моему рангу. Едва лапы мои коснулись бульваров, я уже понял, до чего эта столица
не похожа на пустыню. Здесь все продается и все покупается. Чтобы напиться,
надо платить, жить впроголодь стоит дорого, а чтобы наесться, для этого требуются
непомерные расходы. Мы вместе с тигром в сопровождении умной собаки объехали
все бульвары, и никто не обратил на нас внимания, до такой степени мы похожи
на людей, среди которых мы отыскивали так называемых львов. Собака, хорошо знавшая
Париж, согласилась служить нам гидом и толмачом. Итак, у нас имеется переводчик
и нас принимают, как и наших противников, за людей, переодетых животными. Если
бы вы, ваше величество, знали, что такое Париж, вы не стали бы мистифицировать
меня и давать мне дипломатическое поручение. Чтобы выполнить его удовлетворительно,
мне иногда придется, опасаюсь я, ронять свое достоинство.
174
Попав на Итальянский бульвар, я счел необходимым последовать моде и закурить сигару, но так расчихался, что произвел настоящую сенсацию. Какой-то фельетонист, проходя мимо и увидав мою гриву, сказал:
В конце концов эти молодые люди будут похожи на настоящих львов.
— Вопрос распутывается, - сказал я своему тигру.
— Я полагаю,— сказал тогда пес, - лучше было бы, если бы он наподобие восточного вопроса подольше оставался запутанным.
Пес этот, ваше величество, каждую минуту дает нам доказательства своего высокого ума; поэтому вы не удивитесь тому, что он служит в знаменитом учреждении, помещающемся на Иерусалимской улице *, которое окружает иностранцев, посещающих Францию, заботами и вниманием.
Он провел нас, о чем я вам только что докладывал, на Итальянский бульвар; там, как и на всех бульварах этого большого города, природе предоставлена незначительная роль. Конечно, там есть деревья, но что это за деревья! Вместо чистого воздуха - дым, вместо росы - пыль; поэтому листья не шире моих когтей.
Кроме того, Париж лишен какого бы то ни было величия: все имеет здесь жалкий вид; еда здесь очень скудная. Я зашел позавтракать в кафе, и мы заказали себе лошадь, но лакей до такой степени изумился, что мы, воспользовавшись его растерянностью, унесли его самого и съели в сторонке. Наш пес советовал не повторять этой проделки, предупредив нас, что подобные вольности могут привести нас в полицию. Сказав так, пес принял от нас кость и без дальнейших слов полакомился ею.
Наш гид очень любит рассуждать о политике, и беседа с этим плутом совсем небесполезна для меня; он многому меня научил. Могу признаться, что, вернувшись в Львиное Царство, я не стану участвовать ни в каких бунтах; теперь мне знаком удобнейший способ управлять народом.
В Париже король царствует, но не управляет. Если вам непонятна эта система,
я сейчас ее объясню. Собирают всех честных людей данной страны, делят их на
триста-четыреста групп и говорят им: выбирайте своего представителя. В результате
получается четыреста пятьдесят девять избранников, которым поручают законодательствовать.
175
Поистине забавны эти люди: они думают, что благодаря этой операции становятся талантливыми, они воображают, что если человеку дано звание, он приобретает способность понимать и вести дела; что слова «честный человек» — синоним «законодателя» и что баран становится львом, как только ему скажут: «Будь львом». Итак, что же происходит? Четыреста пятьдесят девять избранников рассаживаются по скамьям за мостом *, приходит к ним король, просит денег пли какой-нибудь утвари, необходимой для его власти, например, пушек или кораблей. Тогда все поочередно начинают говорить на разные темы, причем никто не обращает ни малейшего внимания на сказанное предыдущим оратором. Один человек рассуждает про Восток, после того как другой говорил о ловле трески. Считается, что патока отлично может замазать рот тому, кто вносил запрос о литературных делах. После тысячи подобных речей король добивается всего. А для того чтобы убедить четыреста избранников в полной их независимости, он нарочно время от времени отказывается от некоторых из своих требований, чрезмерных и предъявленных им умышленно.
Дорогой, августейший отец, я нашел ваш портрет в королевской резиденции. Скульптор,
по имени Бари, изобразил вас в момент схватки со змием революции. Вы несравненно
красивее, чем все окружающие вас портреты мужчин, одни из которых носят подмышкой
подобие свернутой салфетки *, точно лакеи, а другие надевают на голову котелок.
Этим контрастом с полной очевидностью доказывается наше превосходство над человеком.
Его фантазия не идет дальше того, что он цветы держит в заключении, а камни
кладет один поверх другого.
Наводя все эти справки насчет страны, где жизнь невозможна, где лапы не поставишь
без того, чтобы не раздавить ноги соседа, я отправился в некое место, где, согласно
обещанию пса, я должен был увидать тех курьезных животных, которым, по приказу
вашего величества, следует предъявить запрос о незаконном присвоении ими наших
имен, наших свойств, когтей и так далее.
— Вы, наверно, там увидите парижских львов, рысей, пантер и крыс.
— Друг мой, чем же в подобной стране может питаться рысь?
176
— Рысь, не в обиду будь сказано вашему высочеству, ответил мне пес, - привыкла хватать все: она набрасывается на американские фонды, она рискует на самых дрянных акциях, а прячется по пассажам. Хитрость се состоит в том, что пасть у нее всегда открыта, и голубок, именуемый здесь пижоном, - любимая ее пища, - сам лезет к ней в пасть.
— Каким образом?
— Кажется, рысь очень находчиво написала у себя на языке слово, являющееся талисманом для пижона.
— Какое это слово?
— Слово «барыш». Впрочем, существует несколько слов. Когда слово «барыш» сотрется, рысь пишет: «дивиденд». После «дивиденда» пишет «процент». Пижоны всегда попадаются.
— Почему?
— Вы находитесь в стране, где люди такого плохого мнения друг о друге, что самый глупый человек твердо надеется найти еще более глупого, которого он убедит в равноценности лоскутка бумаги и золотой жилы... Началось дело с правительства, которое приказало верить тому, что бумажный листок и поместье равноценны.
Ваше величество, в Африке еще не существует кредита, мы дадим работу смутьянам,
если построим биржу. Приставленный ко мне пес, продолжая свое сообщение о человеческих
глупостях, привел меня в очень известное кафе, где я действительно увидал львов,
рысей, пантер и других псевдозверей, которых мы искали. Вопрос становится все
более ясным. Представьте себе, дорогой августейший отец, парижского льва: это
— молодой человек, который на ноги надевает лаковые сапоги стоимостью в тридцать
франков, на голову — шляпу с коротким ворсом. Двадцать франков, жилет на нем
— самое большее в сорок франков, а панталоны — в шестьдесят. К этому тряпью
прибавьте завивку, стоящую пятьдесят сантимов, трехфранковые перчатки, двадцатифранковый
галстук, стофранковую трость и брелоки, которые стоят не больше двухсот франков;
если не считать часов, за которые платят лишь в редких случаях, получается сумма
в пятьсот восемьдесят три франка пятьдесят сантимов. Израсходовав Для себя лично
эту сумму, человек становится столь горделив, что присваивает себе наше царственное
имя.
177
Итак, если имеешь пятьсот восемьдесят три франка пятьдесят сантимов, то можешь считать себя выше всех парижских талантов и добиться всеобщего восхищения. Имеете вы пятьсот восемьдесят три франка, значит вы красавец, вы блестящий молодой человек, вы презираете прохожих, ветошь которых стоит на двести франков дешевле. Будь вы великим поэтом, великим оратором, человеком доблестным, храбрецом, знаменитым художником, но если вы не нарядитесь в этот безвкусный костюм, никто на вас и не взглянет. Немножко лаку для сапог, галстук определенной цены, завязанный определенным способом, перчатки, кружевная отделка обшлагов сорочки — вот отличительные признаки этих завитых львов, возмущающих наши воинственные народы. Увы, ваше величество, я опасаюсь, не будет ли точно так же обстоять дело и с другими вопросами, не исчезнут ли они сами собой, когда близко присмотришься к ним, и не окажется ли под этим лаком, под этими подтяжками та же старая и вечно новая корысть, которую вы обессмертили, постоянно спрягая на свой манер глагол «хватать»!
— Ваше высочество,— сказал мне пес, который наслаждался, видя мое изумление этим тряпьем,— не всякий умеет носить костюм,— существует особая манера, а в нашей стране все сводится к вопросу о манере.
— Пусть так,— сказал я ему,— а если человек имел бы манеры, но не имел бы платья?
— Это был бы еще невиданный лев,— ответил пес без всякого смущения.— А затем, ваше высочество, парижский лев выделяется среди прочих людей не столько благодаря самому себе, сколько благодаря своей крысе; ни один лев не выходит на улицу без крысы. Простите, ваше высочество, я ставлю рядом два слова, которые ничего общего между собою не имеют, но я ведь говорю на местном наречии.
— А это еще что за зверь?
— Крыса — это шесть аршин пляшущего муслина, и ничего на свете нет более опасного,
потому что эти шесть аршин муслина говорят, едят, гуляют и капризничают, пока
не изгложут все состояние льва,— какие-нибудь тридцать тысяч экю, которые он
взял в долг и которые исчезают бесследно!
178
Депеша третья
Объяснить вашему величеству, чем отличаются друг от друга крыса и львица, это значило бы объяснять неуловимые оттенки, тонкие различия, в которых ошибаются даже парижские львы, хотя у них имеются лорнеты! Как определить неизмеримо малое расстояние, отделяющее французскую шаль, зеленую, но американского оттенка, от индийской шали, зеленой, но яблочного оттенка, или гипюр настоящий от гипюра поддельного, походку вызывающую от походки пристойной! Вместо мебели черного дерева с резьбой работы Жане, отличающей логовище львицы, у' крысы мебель вульгарного красного дерева. Ваше величество, у крысы наемный экипаж, у львицы собственная карета; крыса танцует, львица катается верхом в Булонском лесу; крыса получает фиктивное жалованье, львица обладает государственными облигациями; крыса пожирает чужие состояния, ничего не сберегая, львица сколачивает себе изрядное состояние; у львицы логовище обито бархатом, тогда как крыса едва-едва поднимается до поддельной персидской набойки. Сколько загадок для вашего величества, не интересующегося легкой литературой и помышляющего лишь об укреплении своей власти. Сопровождающий нас пес прекрасно объяснил нам, что эта страна переживает переходный период, что будущего здесь предсказать нельзя, и предсказывают здесь только настоящее, - до такой степени быстро развертываются события. Непостоянство общего положения отражается на непостоянстве каждого человека. Этот народ, очевидно, станет вскоре бродячим племенем. Он до такой степени ощущает потребность в движении, в особенности за последние десять лет, что ныне сам сдвинулся с места; видя, как все вокруг идет прахом, он пустился в пляс, он несется галопом! Драмы развиваются так стремительно, что в них уже ничего нельзя понять; от них требуется только действие.
Из-за этой всеобщей подвижности рассыпались богатства, как и все прочее; теперь
никто не считает себя достаточно богатым, поэтому устраивают складчину, чтобы
собрать денег для развлечений. Все устраивается вскладчину: люди собираются
для того, чтобы играть, чтобы поговорить, чтобы помолчать, чтобы покурить, чтобы
поесть, чтобы попеть, чтобы заняться музыкой, чтобы потанцевать; вот откуда
клуб и балы Мюзар.
179
Без сопровождающего пса мы ничего не поняли бы в том, что бросалось в глаза. Он нам сказал, что для фарсов, для безумных хоров, шуток и забавных картин устроен здесь специальный храм, своего рода Пандемониум. Если его высочеству будет угодно посмотреть на галоп у Мюзара, он привезет в свое отечество полное представление о здешней политике и здешней неразберихе.
Принц выразил очень сильное желание отправиться на бал, и, при всей трудности удовлетворить его желание, его советникам, оставалось только повиноваться, хотя они сознавали, что отступают от полученных ими инструкций; но разве не полезно поучиться молодому престолонаследнику? Когда мы явились и собирались уже войти в зал, трус чиновник, стоявший у двери, так был перепуган приветствием вашего сына, что мы получили возможность войти без билета.
Последнее письмо принца его отцу.
Ах, отец! Мюзар останется Мюзаром, а корнет-а-пистон мюзаровской музыкой.
Да здравствуют женщины, переодетые грузчиками! Вы поняли бы мой восторг, если
бы увидели галоп! Один поэт сказал: «Покойники быстро уходят», но живые несутся
еще быстрее. Ваше величество, карнавал — вот единственное, в чем человек одержал
верх над животными, и невозможно оспаривать его права на это изобретение. Вот
когда приобретаешь уверенность в тесной связи между миром людей и миром животных,
ибо на карнавале в человеке обнаруживается столько звериных страстей, что нельзя
сомневаться в нашем сродстве. Среди невероятной сумятицы, ради которой изысканнейшие
столичные люди переодеваются в лохмотья и несутся в виде безобразных или причудливых
фигур, я прямо перед собой увидал существо, называемое у людей львицей, и вспомнил
старую басню про влюбленного льва, ее мне рассказывали в детстве, и я очень
ее любил. Но сегодня эта история показалась мне смешной выдумкой. Перед львицей
такой породы настоящий лев ни за что не зарычит.
180
4 О ТОМ, КАК ПРИНЦ ЛЕО ПРИЗНАЛ, ЧТО ОН НАПРАСНО БЕСПОКОИЛСЯ И ЧТО ЛУЧШЕ БЫ ЕМУ ОСТАВАТЬСЯ В АФРИКЕ
Депеша четвертая
Ваше величество, как раз на мюзаровском балу его высочество имел, наконец, возможность лицом к лицу встретиться с парижским львом. Встреча совсем не соответствовала принципам театрального «узнавания»; вместо того чтобы броситься в объятия принца, как сделал бы настоящий лев, парижский лев, увидав, с кем он имеет дело, побледнел и едва не упал в обморок. Однако он пришел в себя и благополучно выпутался... «Применив силу?» — скажете вы. Нет, ваше величество, применив хитрость.
— Сударь,— сказал ему ваш сын,— я желаю знать, на каком основании вы пользуетесь моим именем?
— Сын пустыни,— дрожащим голосом ответило дитя Парижа,— имею честь обратить ваше внимание на то, что вы называетесь лев, а мы называем себя на английский манер лайон.
— В самом деле,— сказал я принцу, пытаясь уладить дело,— лайон — совсем не ваше имя.
— Кроме того,— продолжал парижанин,— разве мы так сильны, как вы? Если мы едим мясо, то ведь оно вареное, а ваш обед состоит из сырого мяса. Вы не носите колец.
— Подобные доказательства,— сказал его высочество, - меня не удовлетворяют.
— Но ведь мы спорим,— сказал парижский лев,— а в спорах выясняется вопрос.
К примеру сказать, пользуетесь ли вы для своего туалета и для приведения в порядок
ваши гривы пятью видами различных щеток? Сосчитайте: круглая щетка для ногтей,
плоская для рук, горизонтальная для зубов, грубая для растирания кожи, двухсторонняя
для волос! Разве у вас есть кривые ножницы для ногтей, плоские ножницы для усов?
А семь флаконов различных духов? Разве вы платите определенную сумму человеку,
которому поручен уход за вашими ногами? А знаете ли вы, что такое педикюр?
181
Вы не носите штрипок и еще спрашиваете, почему нас называют львами? И я вам только что сказал: мы не львы, мы лайоны, и называемся так потому, что ездим верхом, пишем романы, утрируем моду, ходим особой поступью, и потому, что мы самые изысканные светские люди. Есть такой портной, которому вы должны?
— Нет,— ответил принц пустыни.
— Ну вот, что же общего между нами? Вы умеете править тильбюри?
— Нет.
— Итак, вы видите: то, что является нашей заслугой, вполне противоположно характерным для вас чертам. Умеете вы играть в вист? Знаете ли вы, что такое Жокей-клуб?
— Нет,— сказал принц.
— Ну вот, дорогой мой, вист и клуб — два стержня пашей жизни. Мы кротки, как ягнята, а вы отнюдь не отличаетесь кротостью.
— Вы станете также отрицать, что приказали запереть меня? — сказал принц, которого столь преувеличенная вежливость начинала выводить из терпения.
— Если бы я и хотел вас запереть, я не мог бы этого сделать,— ответил мнимый лев, отвешивая поклон почти до земли.— Я вовсе не правительство.
— А почему правительство приказало запереть принца? — вмешался я.
— У правительства иногда бывают свои основания,— ответило дитя Парижа,— но оно никогда не сообщает их.
Судите сами, как изумился принц, когда с ним говорили таким недостойным языком.
Его высочество был так поражен, что упал на все четыре лапы.
Этим воспользовался парижский лев, он поклонился, сделал пируэт и исчез.
Его высочество пришел к заключению, что ему больше нечего делать в Париже;
что зверям нечего вмешиваться в людские дела; что надо предоставить людям безбоязненно
играть своими крысами, львицами, тростями, позолоченными безделушками, колясками
и перчатками; что его высочеству лучше было бы не покидать вашего величества
и что теперь ему надлежит вернуться в пустыню.
182
Через несколько дней в марсельской газете «Семафор» можно было прочесть следующее:
«Вчера принц Лео проехал через наш город, направляясь в Тулон, где он должен сесть на корабль, отплывающий в Африку. Причиной этого поспешного отъезда, говорят, является смерть короля, его отца. Справедливую оценку львы обретают лишь после смерти».
Газета добавляет, что эта смерть повергла в уныние многих обитателей Львиного царства и приводит в замешательство весь мир.
«Волнения достигают таких пределов, что можно опасаться всеобщей катастрофы. Многочисленные почитатели старого льва в отчаянии.
— Что будет с нами? — восклицают они. Как утверждают, пес, служивший толмачом принцу Лео и оказавшийся при нем в момент получения роковых известий, дал ему совет, хорошо рисующий, до какой деморализации дошли парижские псы:
— Ваше высочество, если вам не удастся спасти все, то спасайте кассу!
Вот какой урок,— заканчивает газета,— единственный урок будет вывезен принцем из прославленного Парижа! Не свобода, а шарлатанство распространяется по всему миру».
Вполне возможно, что весь этот рассказ — чистейшая выдумка, мы заглянули в
Готский альманах * и не нашли в нем династии Лео.
183
Альманах «Бес в Париже», т. II, 1844 г.
Пройдет несколько дней, и столбы Крытого рынка исчезнут, старый Париж будет существовать только в книгах беллетристов, достаточно смелых для того, чтобы в точности списывать последние остатки архитектуры наших предков; ведь серьезный историк редко обращает внимание на подобные вещи.
Когда французы пошли походом в Италию отстаивать права французской короны на Миланское герцогство и Неаполитанское королевство, они восхищались гениальным уменьем итальянцев защищаться от жары; вернувшись на родину, они от восхищения перешли к подражанию. Дождливый климат Парижа, который славится уличной грязью, подсказал им тогда идею портика, показавшегося в те времена чудом. Впоследствии окружили портиком Королевскую площадь.
Странное дело! При Наполеоне по тем же мотивам построили улицу Риволи, улицу Кастильоне и знаменитую улицу Колонн.
Египетские походы принесли нам украшения в египетском стиле для Каирской площади. Еще не известно, превышают ли расходы на войну стоимость того, что она нам приносит.
Если бы наши верховные правители, выборщики, не воплощали бы собственную посредственность
в архитектуре правительственных учреждений, а побольше заботились о посылке
художников и писателей в генеральный совет Сенского департамента, то лет сорок
тому назад у нас стали бы украшать вторые этажи всех вновь строящихся домов
балконами, выступающими вперед метра на два.
184
В таком случае Париж мог бы справедливо гордиться очаровательными архитектурными фантазиями, а, кроме того, прохожие получили бы возможность ходить по тротуарам, защищенным от дождя, и все неудобства, вытекающие из пользования аркадами или колоннадами, исчезли бы. Еще можно терпеть одну улицу Риволи в такой эклектической столице, как Париж, но от семи или восьми подобных улиц начинает тошнить, как от улиц Турина, где глаза слепнут раз двадцать на дню. Атмосферические невзгоды явились бы для города источником красоты, а квартиры второго этажа приобрели бы преимущество, вознаграждающее их за те неблагоприятные для них условия, которые вызваны узостью улиц, высотой домов и низкими потолками, встречающимися все чаще и чаще.
В Милане еще к XI веку относится создание комиссии del ornamante 1, которая наблюдает за фасадами, выходящими на улицу, и все домовладельцы обязаны были представлять ей планы домов на утверждение. Итак, съездите в Милан. Вы придете в восхищение от тех результатов, к которым привел патриотизм городской буржуазии и городской знати, ибо в большинстве своем постройки оригинальны и характерны.
Старинные столбы Крытого рынка играли ту же роль в XV веке, что теперь играют аркады улицы Риволи, они были гордостью прихода св. Евстафия. Это архитектура Маркизских островов: три четырехгранных столба опираются на каменную подставку, на высоте десяти — двенадцати футов лежат побеленные известью балки, образующие средневековый помост. А на нем возвышается легкое строение, похожее на голубятню, с шпицем, иногда изрезанным наподобие испанской куртки. Возле лавки — крытый проход с крепкой дверью; он ведет в тесный, как колодезь, двор, на который выходят оконца, освещающие Деревянную лестницу с перилами, по которой поднимаются на два или три верхних этажа. В таком стиле был построен и тот дом, где родился Мольер! К стыду городского Управления, все переделали, перестроили, уничтожили столбы и получился гадкий современный дом с желтой штукатуркой. Ныне портики Крытого рынка сделались парижской клоакой. Исчезает не только это чудо былых времен.
1 По делам благоустройства (тал.).
185
С точки зрения тех, кто, внимательно наблюдая, бродит по Парижу, кто является историком, имеющим единственного читателя, ибо публикует свои писания в единственном экземпляре, с точки зрения тех, кто умеет изучать Париж, и особенно тех, кто не только живет в Париже, но и относится к нему любознательно и с пониманием, - какая странная социальная метаморфоза произошла здесь за последние тридцать лет. По мере того как уходят крупные люди, исчезает вслед за ними и мелюзга, Уничтожить плющ, мох и лишайник так же легко, как распилить на доски пальмы и кедры. Один и тот же молот дробит и живописную прелесть простых вещей и царственное величие. Словом, народ уходит вслед за королем. Рука об руку удаляются они, предоставляя место гражданину, буржуа, пролетарию, промышленности и ее жертвам. С тех пор как выдающийся человек сказал: «Короли уходят!» — мы увидали гораздо больше королей, чем прежде, что и доказывает, как правильны эти слова. Чем больше фабрикуют королей, тем их становится меньше. Король — это не Луи-Филипп, не Карл X, не Фридрих, не Максимилиан, не какой-нибудь Мюрат; король — это Людовик XIV или Филипп II. Во всем мире теперь только царь осуществляет представление о короле, единый взгляд которого дарует жизнь или смерть, слово которого обладает способностью творить, как слово Льва X, Людовика XIV, Карла V. Королева Виктория всего лишь догаресса, а конституционный король — не более чем приказчик народа, получающий столько-то миллионов жалованья.
Три старинных сословия заменены, как говорят теперь, классами. Мы имеем классы образованных людей, классы промышленников, классы высшие, средние и т. д. И у каждого класса имеется наставник, как в школе. Тиранов заменили тиранчиками, вот и все. У каждой отрасли промышленности есть свой буржуазный Ришелье, именуемый Лафитом или Казимиром Перье, его изнанкой является касса, его лицевой стороной — презрение к своим крепостным, лишенное королевского величия!
В 1813—1814 годах, в ту эпоху, когда по улицам шагали гиганты, когда друг
с другом соприкасались гигантские события, можно было видеть немало ремесел,
совершенно неизвестных теперь.
186
Через несколько лет безвозвратно исчезает фонарщик, который спал днем, и его семья, которая не имела иного пристанища, кроме хозяйского склада, и вся целиком была занята работой: жена протирала стекла, муж наливал масло, дети тряпками чистили рефлекторы; сам фонарщик днем готовился к ночи, а по ночам гасил или вновь зажигал свет в зависимости от прихотей луны.
Штопальщица, обитавшая, подобно Диогену, в бочке, на которой находилась ниша для статуэтки богоматери, сооруженная из обручей и клеенки, также становится достопримечательностью, уходящей в прошлое.
Теперь приходится рыскать по Парижу, как рыщет по полям охотник в поисках дичи, теперь нужно постранствовать несколько дней, прежде чем найдешь одну из тех жалких лавчонок, которые прежде насчитывались тысячами; там стоял стул, жаровня, чтобы греться, и глиняная печурка, заменяющая целую кухню; в этой лавчонке ширма выполняла роль витрины, а крыша состояла из куска красной парусины, прибитой гвоздями к соседней стене; справа и слева висели занавески, из-за которых прохожий видел либо торговку, продававшую телячьи легкие, мясные обрезки, всякую овощную мелочь, либо портного, наскоро чинившего заказчику платье, либо продавщицу свежей рыбешки.
Не встречаются уже красные зонты, под которыми процветали фруктовые лавочки, на смену им в большинстве городских районов явились рынки. Эти огромные грибы УВИДИШЬ теперь только на Севрской улице. Когда город построит рынки всюду, где того требует спрос населения, тогда эти красные зонты станут столь же удивительны, как экипаж «кукушка», как масляные фонари, как те цепи, которые протягивал квартальный надзиратель от одного Дома к другому в конце улицы, словом, как все предметы общественного обихода, уходящего в прошлое. Средневековье, век Людовика XIV, век Людовика XV, революция, Империя — породят специальные главы археологии.
Теперь магазин убил все виды промыслов, ютившихся под открытым небом, начиная
с ящика чистильщика обуви, вплоть до лотков, которые иногда состояли из длинных
Досок на двух старых колесах.
187
В свои обширные недра магазин принял и торговку рыбой, и перекупщиков, и мясника, отпускавшего обрезки мяса, и фруктовщиков, и починяльщиков, и букинистов, и целый мир мелких торговцев. Даже продавец жареных каштанов устроился у виноторговца. Редко, редко увидишь продавщицу устриц, которая сидит на стуле, возле кучи раковин, спрятав руки под фартук. Бакалейщик упразднил всех торговцев, которые продавали - кто чернила, кто крысиную отраву, кто зажигалки, трут, кремни для ружей. Вскоре продавец напитка «коко» станет неразрешимой загадкой для тех, кто увидит подлинное его изображение, его колокольчики, изящные серебряные литавры, его старинный кубок — образцовое изделие серебряных дел мастеров, гордость наших предков, его разукрашенную будочку, сверкавшую лоскутками красного шелка и султанами, которые иногда делались из серебряной канители.
Шарлатаны, бывшие герои площадей, теперь подвизаются на четвертой странице
газет, получая по сотне тысяч франков в год; у них собственные особняки, построенные
на доходы от «гвайаковой смолы», у них имения, купленные на выручку от «потогонных
корней», когда-то забавные и живописные, они сделались гнусными. Шарлатан, который
не обращал внимания на насмешки, который многим рисковал и встречался с публикой
лицом к лицу, был не лишен храбрости, а шарлатан, запрятавшийся в антресоли,
еще более гнусен, чем его снадобья.
Знаете ли вы, во сколько обошлось это превращение? Знаете ли вы, во сколько
обошлись сто тысяч парижских магазинов, если отделка некоторых из них стоила
сто тысяч экю?
Вы платите полфранка за вишни, за крыжовник, за ягоды, которые прежде стоили два лиарда.
Вы платите два франка за землянику, которая стоила пять су, и тридцать су за виноград, стоивший десять су!
Вы платите от четырех до пяти франков за рыбку или цыпленка, которые стоили полтора франка!
В два раза дороже вы платите за уголь, цена на который утроилась!
Ваша кухарка держит на сберегательной книжке сумму, превышающую сбережения
вашей жены, и, отправляясь гулять, одевается лучше своей хозяйки!
188
Квартира, стоившая в 1800 году тысячу двести франков, теперь стоит шесть тысяч.
Раньше на жизнь вполне хватало пяти тысяч франков, а сейчас и на восемнадцать тысяч так не проживешь!
Пятифранковая монета стала куда меньше прежней трехфранковой!
Зато извозчик теперь носит ливрею и, поджидая седока, читает газету, наверно, издающуюся специально для него.
Зато государство пользуется таким кредитом, что выпуск государственных процентных бумаг в четыре раза превысил долг Франции при Наполеоне.
И наконец, вы имеете удовольствие видеть на вывеске колбасной: «Такой-то, ученик г-на Веро», что свидетельствует о развитии просвещения.
Разврат уже не внушает ужаса, он широко распахивает ворота, огненно-красный номер притона пылает на черном стекле. Разврат завел салоны, где вы, как в ресторане, по карточке можете себе выбрать Семирамиду или Дорину, испанку или англичанку, провинциалку из Ко или из Бри, итальянку или негритянку с реки Нигер. Полиция запретила романы из двух глав, обдуваемые всеми ветрами.
Позволительно спросить, не нанося оскорбления се королевскому высочеству -
политической экономии, зависит ли величие нации от того, что сосиски нам будут
отпускать с прилавка из каррарского мрамора, или от того, что о рубцах будут
заботиться больше, чем о живых людях!
Фальшивый блеск Парижа явился причиною нищеты в провинции и в пригородах. В
Лионе уже имеются жертвы, их зовут лионскими ткачами. В любой промышленности
имеются собственные лионские ткачи *.
Взвинчены потребности всех классов, объятых тщеславием. Слова Фуке: «Quo nоn ascendam» 1 — стали девизом французских белок, с какой перекладины общественной лестницы они ни начинали бы свой бег в колесе. Политика должна была бы, ужасаясь не меньше моралиста, спросить у самой себя: а где же найдутся доходы, чтобы покрыть все эти потребности? Когда следишь за текущим Долгом казначейства, когда узнаешь, что у любого семейства, на манер государства, имеется собственный текущий долг, тогда с ужасом видишь, что половина Франции в долгу у другой половины. Когда сведут счеты, то должники сожрут кредиторов.
1«До каких высот я ни поднимусь» (лат.).
189
Вот каков, вероятно, будет конец так называемого царства промышленности. Нынешняя система, которая поместила весь капитал в пожизненную ренту, обостряет этот вопрос и тем более обостряет столкновение. Все помогают рыть глубокую яму, конечно, для того, чтобы все могли в ней поместиться.
Руины зданий, воздвигнутых церковью, знатью, феодализмом, средневековьем, великолепны
и теперь еще поражают победителей, которые стоят перед ними, остолбенев от изумления;
а после буржуазии сохранятся лишь жалкие остатки картона, штукатурки да раскраски.
Вся эта огромная фабрика мелких изделий и создаваемый ею причудливый, дешево
стоящий расцвет ничего после себя не оставят, даже пыли. Робронов знатной дамы
прошлых веков хватит на обивку всей мебели в кабинете теперешнего банкира. А
что можно будет сделать в 1900 году из гардероба теперешней буржуазной королевы...
От него и следа не останется; он весь пойдет на выделку бумаги того сорта, на
которой печатаются все теперешние произведения. А куда девать эту бумагу?
190
Альманах «Бес в Париже», т. 11. 1844 г.
У каждого столичного города есть своя поэма, которая выражает его, передает
его сущность и своеобразие. Бульвары теперь играют ту же роль в Париже, что
когда-то играл Канале-Гранде в Венеции, что теперь играют Корсиа-дей-Серви —
в Милане, Корсо — в Риме, Невский проспект - в Петербурге (подражание нашим
бульварам), Унтер-ден-Линден — в Берлине, Гаагская роща — в Голландии, Реджент-стрнт
— в Лондоне, Грабен — в Мадриде, но ни одно из этих мест и сравнить нельзя с
парижскими бульварами. Самый короткий из наших бульваров, пожалуй, длиннее Грабена,
похожего на разодетую по-праздничному мещанку. Улица Унтер-ден-Линден уныла,
как бульвар Понт-о-Шу, от нее попахивает провинциальным гуляньем, а начинается
она особняками, которые похожи на тюрьмы. Невский проспект не больше похож на
наши бульвары, чем страз на брильянт; там не хватает солнца, оживлявшего душу,
свободы... смеяться над всем, отличающей гуляющих парижан. Местные порядки препятствуют
там собраться, хотя бы втроем, побеседовать у крохотного камина, который к тому
же вечно дымит. Словом, вечер, такой прекрасный, такой пленительный в Париже,
терпит неудачу на Невском проспекте; но здания на нем необычайны, и если бы
искусству не приходилось считаться со строительными материалами, то беспристрастный
писатель признал бы, что архитектурное убранство Невского местами может оспаривать
пальму первенства у наших бульваров.
191
На Невском только и видишь мундиры, петушиные перья да шинели! Нигде кучка людей не соберется позлословить! Не встречаешь ничего неожиданного, нет жриц веселья, да нет и самого веселья! Отрепья простонародья однообразны. Шагает себе простолюдин в неизменном своем овчинном тулупе. На Реджент-стрите также встречаешь все того же англичанина, тот же фрак или тот же макинтош! В Петербурге улыбка замирает на губах, а в Лондоне скука растягивает их беспрестанно и без малейшего удовольствия. Всякий предпочтет настоящие льды оледенелым лицам Лондона и Петербурга. На Невском проспекте только один царь, а в Лондоне что ни лорд, то царь,— многовато! Канале-Гранде стал уже трупом. Гаагская роща не что иное, как огромная харчевня для богачей. Корсиа-дей-Серви — не в обиду Австрии будь сказано — слишком переполнена шпионами, а посему не может оставаться самою собой, а в Париже... О! в Париже свобода ума, в Париже — жизнь. Жизнь необычайная, плодотворная, заражающая бодростью, жизнь горячая, солнечная, жизнь ящерицы, жизнь артистическая, занимательная, полная контрастов.
Бульвар никогда не остается одним и тем же, все содрогания Парижа передаются
ему: у него есть часы меланхолии и часы веселья, часы опустелости и часы бешеного
движения, часы целомудренные и часы постыдные. В семь часов утра ничьи шаги
не оглашают плит тротуара, ни один экипаж не оживляет мостовой. Самое раннее
в восемь часов бульвар пробуждают тяжелые шаги носильщика с ношей на плечах,
стук первых кабриолетов, крики рабочих в блузах, спешащих на стройку. Еще нигде
не подняты жалюзи, лавки закрыты, как устричные раковины. Зрелище, незнакомое
многим парижанам, которые считают, будто бульвар всегда наряден; но они считают
также вместе со своим любимым критиком, что раки так и появляются на свет красными.
В девять часов бульвар по всей линии занят мытьем ног, магазины открывают глаза,
показывая, какой ужасный у них беспорядок внутри. Через несколько минут бульвар
уже суетится, как гризетка, там и сям появляются на тротуарах пронырливые пальто.
192
Часов в одиннадцать кабриолеты мчатся на судебные процессы, к очередным платежам, к присяжным стряпчим, к нотариусам; они везут уже готовые распуститься банкротства, везут задатки биржевым маклерам, мировые сделки, интриги, на лицах которых — задумчивость, везут блаженство, на лице которого — дремота и сюртук которого застегнут на все пуговицы, везут портных, везут белошвеек — словом, весь деловой и утренний парижский люд. К полудню бульвар уже голоден, на бульварах завтракают, проезжают биржевики. Наконец, между двумя и пятью часами жизнь бульваров достигает своего апогея, они бесплатно дают пышный спектакль. Три тысячи магазинов сверкают, и поэзия витрин поет своп красочные строфы от церкви Мадлен до ворот Сен-Дени. Прохожие, превратившись в актеров, сами того не зная, играют для вас роль хора из античной трагедии; они смеются, любят, плачут, улыбаются, предаются пустым мечтаниям. Они движутся, словно тени, словно блуждающие огоньки!.. И двух бульваров не пройдешь, как уже встретишь друга или врага, какого-нибудь оригинала, вызывающего смех или повергающего в глубокомысленные размышления бедняка, который молит о милостыне, или водевилиста, который молит о сюжете,— они оба неимущие и все же первый богаче второго. Здесь можно наблюдать комедию костюма. Сколько людей, столько разных костюмов, и сколько костюмов, столько же характеров! В погожие дни появляются здесь дамы, но не разряженные. Нынче туалеты вы увидите на Елисейских полях или в Булонском лесу. Прогуливающиеся по бульварам светские дамы только следуют прихоти и покупают кое-что ради забавы; они быстро проходят мимо и ни с кем не здороваются.
Около 1500 года жизнь Парижа и все самое характерное в ней сосредоточивались
на улице Сект-Антуан; около 1600 года — на Королевской площади; около 1700 года
— возле Нового моста; около 1800 года — в Пале-Рояле. Все Указанные места в
свое время были бульварами... Земля там горела, как теперь она горит под ногами
биржевиков на террасе кафе Тортони. Словом, у бульвара своя собственная судьба.
Нельзя было и предполагать, чем он станет в 1800 году. Из района, находящегося
между предместьем Тампль и улицей Шарло, где кишел весь Париж, жизнь ушла в
1815 году на бульвар Панорамы.
193
В 1820 году она сосредоточилась на Гентском бульваре, а теперь поднимается выше, к церкви Мадлен. В 1860 году сердцем Парижа станет район между улицей Мира и площадью Согласия. Легко объяснить эти перемещения парижской жизни. В 1500 году королевский двор помещался в замке Турнель, под защитой Бастилии. В 1600 году аристократия жила вокруг знаменитой Королевской площади, которую воспел Корнель, как со временем будут воспеваться бульвары.
Тогда двор переезжал то в Сен-Жермен, то в Фонтенебло, то в Блуа; Лувр не
являлся постоянным местопребыванием королей. Когда Людовик XIV остановил свой
выбор на Версале, Новый мост стал главной артерией, по которой весь город переправлялся
с одного берега на другой. В 1800 году не стало уже никакого центра, искали
развлечений всюду, где только можно было; парижские театры тогда помещались
на бульваре Тампль, он стал средоточием города. Дезожье прославил его своей
знаменитой песнью. Бульвары тогда служили первоклассной столбовой дорогой, ведущей
к наслаждению, ведь известно, чем тогда был теперешний ресторан «Голубой циферблат»!..
В 1815 году, когда Бурбоны сосредоточили всю деятельность Франции в палате,
бульвары превратились в проезжую дорогу для всей столицы. Однако блеск бульваров
достигает своего апогея только после 1830 года. Странное дело! Тогда вошла в
моду северная сторона бульваров, парижане упорно ходили только по ней. По южной
стороне никто не ходил, другими словами она не имела никакой цены, ее магазины
не привлекали ни арендаторов, ни покупателей, в них торговали без блеска, без
чувства собственного достоинства. Эта странность имела свою причину: все парижане
жили тогда между северной стороной бульваров и набережными. За пятнадцать лет
построился новый Париж, между южной стороной и холмами Монмартра. С тех пор
обе стороны соперничают друг с другом в элегантности и отбивают одна у другой
прохожих.
194
История бульваров, так же как история империй, начинается жалким образом. Кто из парижан, достигших сорокалетнего возраста, не помнит варварства муниципалитета, очень долгое время сохранявшего у входа на любой бульвар высокие тумбы, на которые наталкивались беременные женщины, рассеянные молодые люди, взгляды которых были отвлечены иными предметами и которые не замечали столба, прежде чем не натыкались на пего животом? Не менее тысячи несчастных случаев происходило каждый год, и над ними только смеялись!.. Целых тридцать лет сохранялись эти столбы, варварская бессмысленная косность, бросающая свет на характер французской администрации л больше всего парижской муниципальной, самой неумелой, самой расточительной и самой неизобретательной. В дождливую погоду на бульварах воцарялась непролазная грязь. Наконец, овернец Шаброль додумался вымостить бульвары вольвикской лавой. Как это характерно для парижского муниципалитета! Из овернской глуши привозят плиты вулканического происхождения, пористые, недолговечные, тогда как по Сене могли доставить на баржах гранит с берегов океана. Однако и то был шаг вперед, парижане приветствовали его, как благодеяние, хотя дорожки были так узки, что трем прохожим не позволяли сойтись вместе.
Дальнейших улучшений приходится ждать и посейчас. Пешеходные дорожки должны
быть покрыты ровным слоем асфальта, который не следует чередовать с каменными
плитами, ибо и ноги влияют на мысли парижан,— перемена грунта отзывается на
голове. Шоссе надо замостить богато, нарядно, в духе того опыта, который проделали
на улице Монмартр. Словом, почву нужно выровнять с одного конца бульвара до
другого, а ворота Сен-Дени привести в порядок. Но бульвары будут достойны Парижа
лишь после радикальной перестройки прилегающих зданий, когда можно будет гулять
и под прикрытием и под открытым небом, не боясь того, что тебя изжарит солнце
или намочит дождь. Полная перестройка домов обошлась бы так дорого, что о ней
и думать не приходится, но хороший результат дали бы непрерывные выступающие
над тротуаром балконы. (См. выше — «Уходящий Париж».) А почему бы не журчать
в ложбинке вдоль каждой аллеи прозрачному ручейку от площади Согласия до площади
Бастилии? Как зачахли теперь деревья и трава на бульварах!.. Разве не собираются
накачивать воду из Сены на набережной Вильи только для того, чтобы выливать
ее обратно в реку у моста Людовика XVI, пропустив ее через тела сирен?
195
Ребяческая выдумка, сказка! Впрочем, каковы бы ни были бульвары, все же ни в какую эпоху, ни у одной нации не было таких видов, таких прогулок и зрелищ, какие дает нам кольцо бульваров, которое начинается у Аустерлицкого моста, доходит до Зоологического сада и кончается у площади Мадлен, а затем ведет к площади Согласия и к Елисейским полям.
Теперь представим себе, что мы несемся на омнибусе, и проследим за течением этой реки, этой второй, безводной Сены, изучим ее характер.
Между площадью Мадлен и улицей Комартен обычно не прогуливаются. Над этой
частью бульвара господствует наше подражание Парфенону, большое, красивое здание,
обезображенное, что бы ни говорили, плохими скульптурами, которые годились бы
для кафе, но портят боковые фризы этого здания. С южной стороны параллельно
бульвару идет улица, удаляющая прохожих от магазинов, а новые постройки на левой
стороне начаты только год тому назад. Итак, бульвар в этой части еще ожидает
лучшего будущего, которое будет блестящим, особенно если уничтожат улицу с южной
стороны. Пока здание министерства иностранных дел не приспособят под торговые
помещения, вся эта часть бульвара обречена на гибель. Здесь люди только проходят,
но не гуляют. Нет никакого оживления, хотя прохожие в общем хорошо одеты, элегантны
и богаты. Место самое опасное для пешеходов: в главную артерию вливается пять
улиц. Место самое скользкое: недаром здесь расположено министерство иностранных
дел. Вот почему, быть может, никто не задерживается на этом бульваре: на передвижение
влияет политика; но вскоре политику, здесь упразднят. Покуда будет существовать
улица Басс-дю-Рампар, последняя из улиц, проложенных ниже уровня бульвара, он
будет лишен веселости, своеобразия, фланеров, а следовательно, и торговли. Домовладельцы,
вам надо умеючи сеять сотни тысяч франков, приносящих миллионы! Здесь фланер
чувствует себя слишком на виду; он не любит, чтобы на его счет злословили в
верхних этажах домов, когда он входит в лавку, чтобы купить какую-нибудь мелочь.
196
Угловой дом на улице Комартен в XVIII веке пользовался огромной известностью: здесь жила мадмуазель Гимар, прежде чем переехать в собственный особняк на Шоссе д'Антен. Атрибуты ее актерского ремесла и сейчас еще видны на скульптурных украшениях круглого павильона, как раз на углу улицы. Когда-нибудь и его разрушат, как разрушили дом Люлли, который стоял на углу улиц Нев-де-Пти-Шан и Сент-Анн и на котором Люлли обозначил свое имя при помощи орнаментов, где в виде лиры изображена скрипка, доставившая ему большое состояние.
На улице Мира иная картина: прохожих здесь множество. Прежде бульвар, в настоящем смысле слова, кончался уже здесь. Весь Париж сворачивал с бульвара на улицу Мира, направляясь к Тюильри. Улица Мира в будущем сделается соперницей улицы Ришелье и станет играть роль теперешней улицы Сен-Дени. Миновав эту точку, вы подходите к сердцу нынешнего Парижа, которое бьется между Шоссе д'Антен и улицей Фобур-Монмартр. Здесь начинаются причудливые, чудесные здания, напоминающие волшебную сказку или страницы. «Тысячи и одной ночи». Прежде всего Ганноверский павильон и высокий дом против него, построенный Симоном, чтобы закрыть вид на сады маршала Ришелье. Весь Париж гуляет здесь, даже и не подозревая о том, что двадцать лет тянулся процесс по этому делу, которое было проиграно маршалом; а еще верят, что все делалось по прихоти короля в те годы, когда король уже изнемогал под натиском парламента. Затем идут Китайские бани, одно из самых смелых коммерческих предприятий, миллионный будто бы капитал, постоянная реклама и — странное дело! — основанное во времена Империи.
Если бы такие красивые и своеобразные здания, как Золотой дом, как Дом с большим балконом, не перемежались на бульварах неопрятными, невзрачными постройками, попросту оштукатуренными, безвкусными и бесстильными, то бульвары могли бы соперничать по богатству архитектурной фантазии с самым большим из венецианских каналов.
Взгляните, как начинается улица Гранд-Бательер, на любом углу которой среди
окружающего великолепия стоят дома, совсем не величественные и ничем не выделяющиеся!
Поверите ли вы, что один из них принадлежит Жокей-клубу? Не странно ли, что
его члены, богатые щеголи, не выражают желания соперничать из национала ной
гордости с лондонскими клубами, которые по своей роскоши превосходят дворец
короля.
197
Знаменитым Золотым домом мы обязаны бывшему обойщику, сделавшемуся по призванию архитектором! Вот еще пример: модному портному Бюисону бульвары обязаны огромным домом (на противоположной стороне), построенном во дворе особняка, где все парижские игроки трепетали целых тридцать пять лет! Здесь помещался игорный дом Фраскати, имя которого почтительно было сохранено владельцем кафе, расположенного против кафе «Кардиналь». Полюбуйтесь, какие Поразительные перемены произошли в домовладельческих предприятиях. Под гарантию арендного договора сроком на девятнадцать лет, обязывающего к ежегодной плате в пятьдесят тысяч франков, портной выстраивает настоящий фаланстер в духе Колизея; и на этом деле, говорят, заработает миллион, а лет десять тому назад тот дом, в котором помещается кафе «Кардиналь» и нижний этаж которого приносит теперь сорок тысяч франков, был продан всего лишь за двести тысяч франков. Дом портного Бюисона и дом бывшего обойщика Жанисара, кафе «Кардиналь» и кафе «Птит Жанет» (сколько эти слова заключают в себе завтраков, сделок, драгоценностей, богатств!) заканчивают собою улицу Ришелье. Кухня, фрак, дамские платья, бриллианты — в этих словах не весь ли Париж? Ибо в Париже без этого ничего не делается и ради этого делается все.
Кто же не знает, какие чары, какое опьянение разлито в воздухе между улицей Тэбу и улицей Ришелье?
Как только вы ступили сюда, ваш день потерян, если вы мыслитель. Здесь царствует
золотой сон, неотступно влекущий к себе. В одно и то же время вы наедине с самим
с собой и на людях. Гравюры в магазинах эстампов, дневные спектакли, лакомства
различных кафе, бриллианты в витринах ювелиров, все пьянит вас и возбуждает.
Здесь перед вами самые дорогие и изысканные товары Парижа; драгоценности, ткани,
гравюры, книги. Префекту полиций следовало бы закрыть беднякам доступ сюда,
ибо они станут добиваться немедленного передела земли. Вот выходит на бульвар
лоретка из какого-нибудь узенького переулка, который ведет на облюбованные ею
улицы; и вдруг мыслитель становится похож на охотника, зачитавшегося Горацием
и увидавшего, что у него из-под носа убегает куропатка!
198
С биржевого поля битвы к ресторанам движутся люди, переходя от пожирания фондовых ценностей к поглощению пищи. Кафе Тортони не является ли одновременно и предисловием к бирже и ее развязкой. Почти все парижские клубы расположены в этих местах; прославившиеся художники, известные богачи и тысячи ножек, имеющих отношение к Опере, проходят здесь; во всех кафе сказочный блеск. Десять театров, включая театр Конта, блистают неподалеку огнями. Этот парижский район нанес смертельный удар Пале-Роялю. Здесь считаешь себя богачом, здесь самого себя признаешь умником, так как трешься среди умных людей. Здесь столько проезжает экипажей, что минутами кажется, будто и ты уже не идешь пешком. Головокружительное движение захватывает тебя; здесь опасно оставаться одному, не беседуя с кем-нибудь или не погрузившись в занимательные размышления. Вот почему в Париже обладатель годового дохода в сто луидоров чувствует себя счастливее, чем обладатель пятидесяти миллионов в Лондоне, чем владелец пятидесяти тысяч крестьян в Петербурге.
Начиная от улицы Монмартр и вплоть до улицы Сен-Дени физиономия бульваров
резко меняется, несмотря на здания, не лишенные своеобразия, среди которых отметишь
великолепный особняк Лагранж, приютивший теперь ковры Обюсона. Напрасно построили
дом в вавилонском стиле, как будто бы сделанный из гипса; напрасно кажет свой
кокетливый фасадик театр Жимназ; напрасно, точно по мановению феи-волшебницы,
явился магазин «Бонн-Нувель», не уступающий по своей красоте венецианскому палаццо;
все это потерянные труды!.. Уже не заметно изящества у прохожих, хорошо одетые
дамы здесь чувствуют себя неловко, художник и светский лев не отважатся появиться
в этих местах. С улиц, прилегающих к воротам Сен-Дени, из предместья Тампль,
с улицы Сен-Мартеп "РИХОДИТ сюда множество людей провинциального вида,
всем не элегантных, плохо обутых, похожих на торгашей; проявляются старики домовладельцы,
буржуа, удалившиеся от дел; совсем иной мир!.. Впрочем, такое явление можно
наблюдать и в Петербурге: вся жизнь Невского проспекта сосредоточилась между
Морской и Аничковым дворцом. В Париже достаточно пройти один из бульваров; и
все меняется.
199
Уже нет смелости в убранстве магазинов нет роскоши в мелочах, нет богатых
витрин, нет всего того,' что придает поэтичность бульварам между улицей Мира
и улицей Монмартр. Совсем иные здесь и товары; нахальная лавка, продающая все
по двадцати пяти су, выставляет свои непрочные товары; уже ничто не подстрекает
вашего воображения, которое за несколько шагов отсюда непрестанно находилось
в возбужденном состоянии. Контраст столь разительный, что ум не в силах справиться;
мысли у вас уже переменились, и если имеются у вас пятифранковые монеты, вы
спокойно оставляете их у себя в кармане. А когда вы дойдете до ворот Сен-Дени,
которые муниципальный совет уже лет двадцать собирается снести, - о! тогда,
невзирая на оригинальность прилегающего обширного бассейна, вы спешите повернуть
вспять, если даже вы забрались в эти места по какому-нибудь делу. Этот бульвар
являет вашим взорам пеструю картину блуз, рваной одежды, крестьян, рабочих,
тележек — словом, перед вами толпа, среди которой платье почище кажется чем-то
нелепым и даже предосудительным.
Здесь бездарность муниципальных властей предстает пред вами во всем блеске.
В десяти шагах от ворот Сен-Дени уже лет пятьдесят стоит водоем, единственное
назначение которого — продажа воды. Ужасающее болото, не проходимое ни в какое
время года, разливается грязью метров на двадцать кругом и позорит этот парижский
уголок. Зачем это делается? Я требую, чтобы муниципальные советники это объяснили
и оправдали. Этот бульвар всегда был средоточием всякой мерзости. Целый век
не разрушали здесь стену высотою всего лишь в- метр, которая отделяла от бульвара
улицу, проходящую внизу. В конце переулка Буа де Булонь находилась лестница,
спускаясь с которой знаменитая танцовщица Гимар вывихнула себе ногу. Весь Париж
говорил об этом происшествии. После этого случая стена просуществовала еще лет
пятьдесят. Если бы Лафайет, которого здесь освистал народ в '1832 году, обвиняя
в измене, тогда простудился (его обливали из насоса), то стена еще сто лет простояла
бы на том же месте. В Париже несчастья, причиняемые злоупотреблениями, еще более
упрочивают злоупотребления. Не зря существует так называемый префект Сены: воду
нужно всюду продавать. А почему бы не построить водоразборную будку?
200
Разве мало таких углов, где муниципалитету следовало бы поставить красивые резервуары, вроде того, что стоит на улице Аркад?
Вот где простонародная часть бульваров. От театра «Порт Сен-Мартен» до «Турецкого кафе» народ все принял под свое покровительство. Поэтому здесь успех какой-нибудь пьесы привлекает не записных театралов, а все население предместья. Популярные романисты никогда не клеветали на площадь Шато-д'0: в любой день, если стоит хорошая погода, между полуднем и четырьмя часами здесь можно видеть капрала и его землячку.
Словом, эта зона для простонародья - то же, что Итальянский бульвар. Но она оживляется только по вечерам, ибо утром все здесь уныло, бездеятельно, безжизненно, бесцветно. Зато вечером какое здесь оживление! Восемь театров наперебой приглашают зрителей. Пятьдесят торговок продают с лотков съестное, поставляя пищу народу, который ассигнует два су на хлеб и двадцать су на зрелища. Только здесь вы услышите парижские уличные крики, увидите, как кишмя кишит народ, встретите лохмотья, способные изумить живописца, и взгляды, способные испугать собственника! Здесь выступал покойный Бобеш, одна из здешних знаменитостей, который, как многие знаменитости, никем не заменен. Его кума звали Галимаре. Для этих прославленных клоунов Мартенвиль писал «парады» *, вызывавшие хохот у детей, У солдат и у нянек, костюмы которых здесь постоянно мелькают в толпе.
Дом, в котором помещается ресторан «Дефие», является последней попыткой этого района соперничать с главными бульварами. Опыт постройки таких зданий, как тот дом, как театр Амбигю и цирк, не вызвал подражаний. Прочие театры и дома построены по дрянным образцам: штукатурка, недолговечные орнаменты,— все ненадежно и плачевно, но в целом эффектно, причудливо и не лишено оригинальности. В знаменитом «Голубом Циферблате» ни один этаж, ни одно окно не выведены по отвесу. «Турецкое кафе» имеет такое же отношение к моде, как фиванские руины — к цивилизации.
Дальше начинаются пустынные бульвары, где никто не гуляет, каменистые пустоши
этой величественной перспективы. Вас охватывает скука, издали доносится запах
фабрик.
201
Оригинального вы не увидите уже ничего. Рантье если ему будет угодно, может
здесь прогуливаться в халате. В солнечные дни здесь иногда слепые играют в карты.
In piscem desinit elegantia 1. На столиках выставлены для продажи
игрушечные дома, железные или стеклянные; лавки здесь отвратительны, витрины
запущены. Этот отрезок тянется от площади Мадлен до бульвара Голгофских дев.
Жизнь и движение вновь встретятся нам на бульваре Бомарше; там находятся лавки
старьевщиков, а народ вечно толпится у Июльской колонны. Тамошний театр напоминает
о Бомарше только тем, что носит его имя.
А еще дальше — бульвар Бурдон, это уже не Париж, это деревня, пригород, большая
дорога, величие ничтожества; но это одно из прекраснейших мест в Париже, вид
открывается отсюда поразительный. Чисто римское великолепие, которым никто не
любуется! Аустерлицкий мост, Сена, в ее самой широкой части, собор Парижской
богоматери, Зоологический сад, винный рынок, остров св. Людовика, запасные хлебные
амбары, Июльская колонна, рвы Бастилии, Сальпетриер, Пантеон,— все грандиозно.
Поистине конец парижской драмы достоин ее начала.
Поезжайте верхом на английской лошади, крупной рысью, от площади Согласия до
Аустерлицкого моста, и вы за четверть часа прочтете поэму о Париже, начиная
с Триумфальной арки на площади Звезды, где оживут в вашей памяти три тысячи
солдат, и кончая убежищем Сальлетриер, где живут три тысячи сумасшедших женщин;
от Интендантского склада до Музея, от эшафота Людовика XVI, одетого египетским
гранитом, до первого выстрела революции, огонь которого вспыхнул на глазах у
Бомарше, убивавшего своими остротами за десять лет до того, как раздался первый
ружейный выстрел; от дворца Турнель, где родился король Франции, до палаты депутатов,
где он умер в лице короля французов *. Вся история Франции, особенно ее последние
страницы, записаны на парижских бульварах.
1Поговорка: «Началось с изящества, окончилось рыбьим хвостом»
(лит.).
202
Теперь готов появиться грозный конкурент бульварам. Светские люди уже выбирают
для прогулок южную боковую аллею Елисейских полей; но та же самая нерачительность,
из-за которой в дождливую погоду нельзя пройти по бульварам, - а в Париже чаще
всего бывает дождливая погода,— еще надолго задержит успех главного проезда
Елисейских полей. Caveant Consules! 1 - Я кончил.
203
1 Да будут бдительны консулы! (лат.).
Очерки Бальзака сопутствуют всем главным его произведениям. Они создаются параллельно романам, повестям и рассказам, составившим «Человеческую комедию». Бальзак писал их в 1820-х годах, и в начале 1830-х годов, и в течение первой половины 1840-х годов.
Первые очерки были созданы Бальзаком в самом начале его творческого пути, в 1825—1826 годах, задолго до того, как он приступил к «Человеческой комедии». Они составили два цикла: «Кодекс честных людей, или Искусство не оставаться в дураках» и «Маленький критический и анекдотический словарь парижских вывесок». Эти очерки представляют собой обширную панораму самых различных социальных типов и отличаются своими крупными размерами («Кодекс» превышает 10 печатных листов).
Преследуя якобы задачу — предостеречь читателей от опасности быть ограбленными,
Бальзак дает в «Кодексе» ряд зарисовок людей самых различных социальных положений.
Здесь и мелкий карманный воришка, и уличный мошенник, и громила-взломщик, и
великосветские дама и франт, и адвокат, и нотариус, и много других. Все они
одержимы одним стремлением — присвоить чужое имущество, чужие деньги, чужое
состояние. Жизнь представляется писателю как «непрерывная битва богатых и бедных».
Существующий социальный порядок объявляется непосредственным результатом того,
что «каста богатых» в данный момент гораздо сильнее «массы отверженных». Но
если карманные воры и громилы-взломщики в какой-то степени оправданы Бальзаком
уже самой своей принадлежностью к тем, «кто голоден», к тем, у кого «нет других
способов заработка», то никакого оправдания не находит Бальзак, когда он касается
великосветских бездельников и обеспеченных юристов. Завсегдатаи великосветских
гостиных оказываются не менее опасными для «честных людей», нежели профессиональные
воры.
609
К числу противников «честных людей» относятся у Бальзака и нотариусы, нагло обворовывающие вкладчиков, и поверенные, «обделывающие свои собственные делишки, управляя чужими», и адвокаты, использующие незнание законов своими клиентами. Опасны все они уже тем, что действуют в отличие от профессиональных воров под покровом «законности», тем, что «ловкие воры приняты в свете и слывут любезными людьми». Бальзак задевает мимоходом и торговцев, обирающих своих покупателей, и биржевых маклеров, посредников, дельцов. Но основные удары наносит он дворянам, аристократам, а также тем, кто кормится возле них, подражает им, следует за ними.
Критику и разоблачение аристократов и их прислужников продолжает Бальзак и в очерках, написанных в самом начале 1830 года (до Июльской революции) и напечатанных в газетах «Силуэт», «Мода». Среди них следует выделить «Праздного и труженика», «Мадам Всеотбога», «Несчастного». В «Несчастном» обличается праздность и расточительность дворян, их презрение к труду и к людям, занимающимся какой-либо полезной деятельностью, их паразитический способ существования. В «Праздном и труженике» высмеян молодой аристократ-бездельник, день которого заполнен до отказа разговорами с сапожниками, парикмахерами, лакеями, участием в увеселительной загородной поездке, подготовкой светского сборища. В очерке «Мадам Всеотбога» Бальзак обрушивается на ханжество, на церковную мораль, на католическую церковь, оказывавшую в период Реставрации чрезвычайное влияние на политику правительства.
Важное место в очерковом наследии Бальзака занимает второй цикл его очерков, созданный во второй половине 1830, в 1831 и 1832 годах и печатавшийся в оппозиционно настроенном по отношению к Июльской монархии левореспубликанском органе «Карикатура». В этом издании публиковали свои рисунки мастера политической и бытовой сатиры Гранвиль, Травьес, замечательный сатирик-демократ Домье, а во главе его стоял республиканец Филиппон. Текст первых номеров (№№ 1—4, 6—7) «Карикатуры», начавших выходить после Июльской революции, принадлежал целиком Бальзаку. За 1830, 1831 и 1832 годы из девяноста девяти номеров только в двенадцати не было статей и очерков Бальзака. Всего Бальзак поместил в «Карикатуре» с ноября 1830 года по сентябрь 1832 года до ста очерков.
В очерках первых лет Июльской монархии Бальзак, полностью солидаризируясь
с политической пропагандой, которую вели левые республиканцы, выступает в первую
очередь против правительства Луи-Филиппа, пришедшего к власти в результате революции
1830 года. В очерке «Сен-симонисты» он заявляет: «Было бы большим заблуждением
думать, будто наши представители нас представляют, будто депутаты нации посланы
нацией».
610
В очерке«3накомство» он издевается над охранительными мероприятиями реакционного министра Казимира Перье, пытавшегося «погасить» народные волнения с помощью пожарников. Он сочувственно рассказывает о возмущенной толпе, которая встречает отряд пожарников негодующими возгласами. Характерен очерк «Министр», в котором выведен беспомощный представитель власти, являющийся игрушкой в руках различных группировок—легитимистов, правых республиканцев, сторонников центра, каждая из которых требует, чтобы министр выполнил ее волю. Мы читаем здесь о министре: «То был человек маленького роста, иначе его бы не назначили министром». Контрреволюционный охранительный характер правительства Луи-Филиппа тесно связан в представлении Бальзака с ориентацией этого правительства не на народные массы, а на уголовные элементы. Показателен очерк «Две человеческие судьбы, или Новый способ выйти в люди», в котором рассказывается, как авантюристы Рипопетт и Маклу были наняты подавлять восстание и убивать повстанцев. Ориентация на уголовные элементы характеризует в глазах Бальзака не только правительство, но и всю общественную верхушку. В очерке «Антракт» он отмечает почет, каким окружаются в его время «злостные банкроты, подделыватели и воры».
Значительную часть очерков 1830—1832 годов Бальзак посвящает сатирическому изображению основной социальной базы Июльской монархии — буржуазии. Буржуа, впервые появляющийся у Бальзака в его романах первой половины 20-х годов: «Арденский викарий» и «Пират Аргоу», в его «Кодексе честных людей» и в очерках начала 1830 года «Бакалейщик» и «Ростовщик», становится теперь его главным персонажем. В буржуа иронически отмечается в первую очередь его политическая «благонамеренность» и «благонадежность», полная и безоговорочная солидарность с правительством Июльской монархии, которое он считает «своим» правительством. Даже домашняя обстановка у буржуа Филипотена, персонажа одноименного очерка, свидетельствует об его политических наклонностях: у него полосатые, трехцветные, как национальный флаг, обои, мебель его обшита трехцветной материей, за столом у него никогда не подаются груши, так как Филипотен не желает оскорбить короля, которого тогдашние карикатуристы изображали в виде груши.
Концентрируя свое внимание на буржуа, Бальзак стремится подчеркнуть, что интересы
буржуазии расходятся с интересами революционного движения, то есть с интересами
народа. В очерке «Как случается, что шпоры полицейского комиссара мешают торговле»
Бальзак всыпает насмешками дрожащего, насмерть перепуганного владельца табачной
лавочки, которому всюду мерещатся республиканцы, который больше всего на свете
боится народных волнений, ибо они могут повредить его коммерции.
611
Неслучайно герой очерка «Филипотен» в июльские дни 1830 года трусливо отсиживается в своем подвале, не принимая никакого участия в революционных событиях. После того как переворот совершился, он с превеликим удовольствием облачается в мундир национального гвардейца: «Его рота блестящим образом атаковала нескольких беззащитных граждан, одного из них он собственноручно проткнул штыком...» За убийство врагов «трона и порядка» он получает орден Почетного легиона.
От буржуазии, воспользовавшейся плодами Июльской революции, резко отделяются
в представлении Бальзака народные массы, совершившие эту революцию, но ничего
от нее не получившие. И если большинство очерков начала 30-х годов, в которых
писатель касается деятельности буржуазии и ее правительства, написан в резко
сатирическом и обличительном тоне, то в очерках «Две встречи в один год» и «1831
год», посвященных народу и революции, сквозит явное восхищение доблестным и
самоотверженным поведением народных масс в июльские дни. В очерке «Две встречи
в один год» Бальзак называет день революции «днем пробуждения после сна, длившегося
пятнадцать лет». Внимание Бальзака привлекает высокое мужество народа. Он понес
большие жертвы в июльские дни и, однако, остался уверен в своей правоте. «И
ни упрека, ни раскаяния, ни жалобы!.. Но то было дело народа, то был час опасности,
и все шли в бой. О народ, как ты прекрасен!» — восклицает Бальзак. Два образа
запоминаются при чтении очерка — образ студента, который оставляет свою возлюбленную
и устремляется на баррикады сражаться за свободу, и образ рабочего-печатника,
который спокойно и гордо идет на баррикады, будучи уверен, что детям его не
видать хлеба, пока па троне сидит Карл X. Любопытно, что оба бесстрашных патриота
спустя год оказываются в тюрьме, куда их бросило правительство Луи-Филиппа,
и приветствуют друг друга «понимающим» взглядом. «Это мрачное безмолвное признание,
— замечает Бальзак,— выразило историю целой эпохи одним словом: «Измена!» Нужно
учитывать, что именно как измену народным интересам рассматривали политику буржуазного
правительства левые республиканцы начала 1830-х годов. То же восхищение народным
героизмом и та же мысль о предательстве в очерке Бальзака «1831 год». В нем
рассказывается о юноше, который спустя год после революции был выставлен у позорного
столба, то есть подвергся репрессиям со стороны правительства Луи-Филиппа. Юноша
этот был, как указывает сам Бальзак, «патриотом, сражавшимся в великую неделю
(то есть в июле 1830 года. - Д. О.), и был трижды рацеи, завоевывая свободу».
612
Бальзаковские очерки 1830-—1832 годов явились своеобразной подготовительной работой к его большим художественным произведениям 1833—1835 годов — к «Евгении Гранде» (1833), «Отцу Горио» (1835), «Гобсеку» (1835). Создавая свои очерки, Бальзак вырабатывал приемы для художественного воплощения рождавшегося в те годы нового общества и его главного действующего лица — буржуа. Он как бы присматривался в них к новому для него объекту изображения, как бы нащупывал в них подход к углубленному и всестороннему изучению этого героя современности. В огромном большинстве очерков 1830—1832 годов писатель, правда, сосредоточивал свое внимание не столько на изображении жизни и деятельности самой буржуазии, сколько на обличении внутренней и внешней политики правительства Июльской монархии. И здесь, однако, удары, которые Бальзак обрушивал на министров Луи-Филиппа, в особенности на Казимира Перье, косвенно задевали тех людей, интересам которых служили эти министры, бывшие исполнителями воли буржуазии. К тому же в некоторых очерках («Филипотен», «Как случается, что шпоры полицейского комиссара мешают торговле») фигура буржуа переводилась писателем с периферии в центр изображения. Бальзак набрасывал в этих очерках образ буржуа, пусть пока предварительный, еще весьма схематический, но содержащий уже не только реалистические детали, а раскрывающий большой исторический смысл. Следует вспомнить хотя бы о контрреволюционности и политической «благонадежности» Филипотена. Позже, как показывают фигуры Гобсека (в редакции 1835 года), старика Горио, Феликса Гранде, этот образ обогатился глубиной, фоном, стал раскрываться в своем историческом происхождении, в своем развитии, движении.
С другой стороны, создавая свои очерки о людях из народа («Две встречи в один год», «1831год»), Бальзак открывал ими длинную галерею народных образов. Образы людей из народа, то более тщательно выписанные, то намеченные как бы пунктиром, фигурируют во многих его произведениях 1830—1839 годов: в «Иисусе Христе во Фландрии» (1831), в «Полковнике Шабере» (1832), в «Сельском враче» (1833), в «Озорных рассказах» (1830—1835), в «Обедне безбожника» (1836), в «Фачино Кане» (1836), в «Пьеретте» (1840). И всюду они заставляют вспомнить суровый образ рабочего, вступившего в сражение с монархией Бурбонов, о котором рассказывает Бальзак в очерке «Две встречи в один год».
Третий цикл очерков Бальзака приходится на 1839—1844 годы. В эти годы Бальзаком
написаны второй вариант очерка «Бакалейщик», очерки «Нотариус», «Монография
о рантье», «История и физиономия парижских бульваров», «Уходящий Париж» и др.
Если очерки 1830—1832 годов создавались в атмосфере революционного подъема,
то очерки 40-х . годов Бальзак пишет и публикует в обстановке социально-политической
реакции, в период временной стабилизации режима Июльской монархии.
613
Бальзак, конечно, и теперь не идет на снижение своих высоких требований к человеку и обществу, не снижает своей критики людей буржуазного общества. Очерки 1839—1844 годов с полной очевидностью свидетельствуют об этом. Бальзак рассказывает, однако, теперь уже не о политике буржуазного правительства и не о деятельности революционеров. Сложившийся за десятилетие 1830—1840 годов общественный политический строй является главным предметом его изучения и его изображения. На первом месте не буржуазное правительство, а сама буржуазия, не Луи-Филипп и его министры, а Филипотен и его собратья по классу. В этом отношении очерки Бальзака 1839—1844 годов продолжают традиции таких его произведений, как «Евгения Гранде» (1833), «Отец Горио» (1835), «Гобсек» (1835), «История величия и падения Цезаря Бирото» (1837), «Пьеретта» (1840).
В очерках 1839—1844 годов мы уже не обнаруживаем того мгновенного отклика
на современные события, тех злободневных намеков и ассоциаций, как в очерках,
печатавшихся в «Карикатуре». От кратких, «моментальных» зарисовок начала 30-х
годов они отличаются своими обширными размерами. Они представляют собой широкие
картины общественной жизни, дают как бы итоги многолетних наблюдений и размышлений,
дают глубокое обобщение социальных процессов и вполне соответствуют грандиозным
полотнам многоплановых произведений с бесконечным множеством персонажей, какими
являются «Чиновники» (1837) и «История величия и падения Цезаря Бирото» (1837),
а особенно «Утраченные иллюзии» (1837—1843) и «Кузина Бетта» (1846), «Кузен
Попе» (1847) и «Крестьяне» (1838—1848). В отличие от очерков 1830— 1832 годов
они воплощают современность не в фигурах людей, выделяющихся на фоне старых
социальных отношений, отличающихся, как нечто новое, от традиционного уклада
жизни (именно такой смысл имели в 1830—1832 годы образы ростовщика, банкира,
министра), а в типических «устоявшихся» образах «бакалейщика» и «рантье». Во
втором варианте «Бакалейщика» (1840) и в «Монографии о рантье» (1840) Бальзак
рассматривает и «армию бакалейщиков» и рантье как основную опору режима орлеанской
монархии. Если бакалейщик не будет поддерживать «нынешний социальный строй,
какой бы он ни был», «кому он будет продавать?!» — спрашивает Бальзак. Рантье
преклоняется перед Луи-Филиппом и остерегается республики, так как не уверен,
что при республике он будет получать свои проценты. В отличие от прежних своих
представлений о буржуа, как они выражаются в первом варианте «Бакалейщика» и
отчасти в очерках 1830—1832 годов, Бальзак уже не видит в буржуазии по преимуществу
мелкое, жалкое, комическое явление, над которым можно, главным образом, смеяться,
явление, достойное лишь презрения.
614
Бальзак рассматривает теперь буржуазию как могущественную, опасную социальную силу, определяющую своими вкусами развитие литературы и театра, способную нанести непоправимый ущерб искусству, привести его к деградации, поощряющую в литературе и театре все пошлое и низкопробное, содействующую успеху Поль де Кока, мелодрамы, вульгарной комической оперы. Бакалейщик успевает до самой своей смерти прочитать только семнадцать страниц первого тома Вольтера, хотя и скупает все собрания его сочинений, так как интерес его к великим произведениям прошлого чисто показной,— фактически он глубоко равнодушен к ним. Показным, поверхностным представляется Бальзаку и повышенный интерес к политике, культуре и т. п., которым одержим рантье. Интерес этот сводится к пустому, бесцельному любопытству, бесцельному, как все существование рантье, соответствующее его глубокому невежеству, мелочности, беспринципности. Внешняя безобидность бакалейщика прикрывает его хищнические аппетиты, его человеконенавистнические инстинкты. Медоточивый, любезный, обходительный с покупателями, он выказывает себя свирепым, придирчивым, злым, обнаруживает свое подлинное лицо, когда ему приходится иметь дело в качестве домовладельца с квартиронанимателями.
Мысль о враждебности буржуазии развитию искусства, науки, производительных сил страны развивает Бальзак и в своих художественных произведениях тех же лет. В этой связи стоит вспомнить вещи, опубликованные в 1839—1840 годах: «Пьера Грассу», «З. Маркаса», «Сельского священника», которые во многом перекликаются со вторым вариантом «Бакалейщика» (1840) и «Монографией о рантье» (1840).Образ бакалейщика-домовладельца находит себе также почти полное соответствие в фигурах Молине из романа о Цезаре Бирото (1837), и дю Круазье из «Музея древностей» (1836—1838), в фигурах брата и сестры Рогронов из «Пьеретты» (1840). Бальзак выдвигает на первый план во всех этих образах черты мстительности, недружелюбия и человеконенавистничества.
В очерке «Нотариус» он рассказывает, как общественная система, основанная на власти денег, содействует моральному развращению, порче, духовной деградации человека. Нотариус привыкает «все видеть, не глядя, смотреть и ничего не видеть», он приучается «изготовлять нравоучительные изречения, как повара готовят соус».
Очерки «История и физиология парижских бульваров» и «Уходящий Париж», относящиеся
к 1844 году, написаны в той же идейно-художественной манере, что и «Крестьяне»
и особенно «Бедные родственники», создающиеся в сороковые годы. В них та же
мысль о социальных «низах», обездоленных и угрожающих сытому благополучию «верхов»,
в них та же мысль о социальных контрастах («контраст столь разительный, что
ум не в силах справиться»), о враждебном сосуществовании бедности и богатства,
роскоши и нищеты.
615
Образы "причудливых чудесных зданий, напоминающих волшебную сказку", присутствуют здесь рядом с образами предместий, где ютится беднота, где попадаются на каждом шагу "плохо обутые" люди, "пестрые картины блуз, рваной одежды крестьян, рабочих", где встречаются взгляды, "способные напугать собственника". Бальзак рассказывает здесь о том, как мелкая торговля вытесняется крупной, как создаются огромные магазины с прилавками из каррарского мрамора, как растет богатство буржуазии и как одновременно с этим повышаются цены на уголь, мясо, ягоды, жилище. "Фальшивый блеск Парижа" он рассматривает как "причину нищеты в провинции и пригородах". Он недаром вспоминает в этой связи о лионских восстаниях: "В Лионе уже имеются жертвы, их зовут лионскими ткачами. В любой промышленности имеются собственные лионские ткачи". Его преследует мысль о приближающейся неминуемой социальной катастрофе. Ему представляется, что "половина Франции находится в долгу у другой половины" и что "должники сожрут кредиторов", когда произойдет "всеобщее сведение счетов". "Вот каков, вероятно, будет конец так называемому царству промышленности", - заключает Бальзак.
Стр. 9 "Конститюсьонель" — умеренно либеральная антиклерикальная
и бонапартистская газета. Основана в 1815 году.
Физиологический очерк. — Понятие физиологический не означает у Бальзака явление,
связанное с жизненным процессом организма, а употребляется в смысле близости
явления к природе, натуре, правде, быту, то есть в том смысле, как его употребляли
в то время и другие авторы физиологических очерков.
Рака — бранное древнеассирийское слово, упоминаемое в Евангелии.
Стр. 10. "Эрнани" — пьеса В. Гюго.
Стр. 12. Фюмад — изобретатель фосфорной зажигалки.
Стр. 15. "Rule Britannia" ("Правь, Британия") — английский национальный гимн. "Old Robin" ("Старый Робин") - шотландская песня.
Трехколеска — омнибус.
"Gradus ad Parnassum" ("Путь на Парнасе") — руководство к сочинению стихов на латинском языке.
Стр. 18. Лазаристы — монашеская организация, готовившая миссионеров.
Стр. 19. "Котидьен" — ультрароялистская газета.
Стр. 26. "Газетт де Франс" — ультрароялистская газета.
Стр. 27. ".Июльский победитель". — Имеется в виду представитель
народных масс, сокрушивших в дни Июльской революции 1830 года монархию Бурбонов;
затем власть перешла в руки финансовой аристократии.
616
"Глобист" — сторонник газеты "Глоб"; бывшей в 1830 году органом сен-симонистов.
Стр. 32. "Исповедь опиофага" — произведение английского реакционного писателя романтика де Квинси (1785—1859). "Испанские сказки", точнее "Испанские и итальянские сказки" — сборник стихов А. Мюссэ (1810__1857). "Мелыют", точнее "Мельмот-скиталец" — роман английского писателя Ч. Матюрена (1782—1824). "Смарра" — сказка Ш. Нодье (1780—1844), "Гяур" — поэма Д. Г. Байрона (1788—1824), "Хоровод на шабаше" — баллада В. Гюго, напечатанная в его сборнике "Оды и баллады".
Стр. 36. Амфиболия — неправильно построенная фраза, приводящая к двусмыслице.
Стр. 41. "...они добились "лучшей в мире республики".— Так именовалась конституционная монархия Луи-Филиппа ее сторонниками.
Стр. 42. "...изображение петуха, орла и лилии".— Изображение петуха - эмблема французской нации, орла — наполеоновской империи, лилии — монархии Бурбонов.
Стр. 44. "Кукушка" — карета на двух высоких колесах.
Стр. 49. "...попав к Франкони, считает, что пришел в Оперу".— Имеется в виду цирк Франкони.
"...принимает... Тальони—за госпожу Саки".— Тальони — знаменитая балерина. Саки — канатная плясунья.
Стр.52, "...пожарный... выполняет волю правительства". - Речь идет о попытках правительства Луи-Филиппа разогнать революционные демонстрации при помощи пожарных насосов.
Стр. 54. "...любовь к гидравлическому правительству Казимира Помье". - Имеется в виду правительство Луи-Филиппа, возглавлявшееся министром Казимиром Перье и разгонявшее при помощи пожарных насосов демонстрации; слово "помпье" (pompier) означает "пожарник".
"...вы стоите и за Генриха Пятого". - Генрихом V роялисты после 1830 года называли внука Карла X, претендента на французский престол.
Генерал Ламарк — французский военный и политический деятель (1770__1832); один из лидеров либеральной оппозиции во время Реставрации.
Стр. 55. "Он записался в Ассоциацию!"— Имеется в виду объединение республиканцев, образовавшееся после 1830 года.
Грегуар, Тибодо. — Грегуар Анри (1750—1831) и Тибодо Антуан (1765—1854) —
члены Конвента во время французской буржуазной революции 1789—1794 годов.
617
Стр. 60. ".Это было в день пробуждения...-" - Имеется в виду Июль, екая революция 1830 года.
Стр. 62. Детище Гельвеции. - Имеется в виду швейцарский наемный солдат; Гельвеция - латинское название Швейцарии.
Стр. 64. Кенкеты — масляные лампы, усовершенствованные изобретателем Кеннетом.
Стр. 66. "Монитер" - официальная газета французского правительства.
Стр. 69. Жиске — префект полиции в период Июльской монархии.
Стр. 70. "... молодой человек... в кожаной шляпе". - Кожаные шляпы носили в то время сторонники республики.
Стр. 73. Торговля английскими ружьями — намек на закупку орлеанским правительством оружия в Англии; оружие это предназначалось для подавления революционного движения.
"Настало 14 июля, великий день для убийц..." — Имеется в виду избиение республиканских демонстраций в 1831 году правительственными войсками и национальной гвардией.
Стр. 75. Монморанси — дворянский род, находившийся в родственных связях с французским королем.
Стр. 77. 27 июля - день Июльской революции 1830 года.
Стр. 78. "... когда у короля-гражданина будет настоящий дом". — Королем-гражданином именуется здесь Луи-Филипп, который стал королем не в порядке наследования, а в результате Июльской революции 1830 года. Под настоящим домом подразумевается королевский двор.
Цивильный лист — денежные средства, отпускаемые королю из государственного бюджета.
Стр. 79. Сын великого человека — сын Наполеона I, герцог Рейхштадтский, известный под именем Наполеона II.
"...сторонников герцога Ангулемского..."— то есть легитимистов, сторонников свергнутой династии Бурбонов, находившихся в оппозиции к монархии Луи-Филиппа.
Стр. 80. "Цифра V произносилась... крайне редко..." — Имеется в виду Генрих V, претендент на французский престол, соперник Луи-Филиппа.
"...кухарке было запрещено подавать к столу груши..." - Карикатуристы изображали голову Луи-Филиппа в виде груши.
Стр. 85. "...когда во Французском театре поют "Чаттертона".— Речь идет о пьесе А. Виньи (1797—1863) "Чаттертон". Словом поют Бальзак характеризует манеру чтения французских актеров.
"Почтальон из Лонжюмо" — комическая опера Ж. А. Адана (1803— 1856).
618
"...жертвовать деньги в пользу детей генерала Фуа..." — После смерти либерального депутата генерала Фуа (1775—1825), противника роялистов, был объявлен сбор средств в пользу его детей.
Стр. 93. Голубь Лафонтена. — Имеется в виду басня "Два голубя" Ж. Лафонтена (1621—1695).
Стр. 96. Бридуазон — персонаж комедии Бомарше "Женитьба Фигаро".
Стр. 100. Белина — персонаж комедии Мольера "Мнимый больной".
Стр. 106. Парламентские советники — судейские чиновники; парламентами до революции 1789 года назывались высшие судебные учреждения.
Стр. 108. "Силуэт" — сатирический журнал, в котором Бальзак сотрудничал в первые месяцы 1830 года.
"...за счет "производителей " Сен-Симона..." — Имеется в виду различие, проводившееся Сен-Симоном между праздными — то есть дворянами, священниками и банкирами — и производителями, к которым Сен-Симон относил рабочих, ремесленников, крестьян и фабрикантов.
Микрограф — ученый, занимающийся изучением мельчайших организмов.
Стр. 112. Фиески — корсиканец, покушавшийся на Луи-Филиппа; казнен в 1836 году.
Сен-Мерри — улица в Париже, на которой в июне 1832 года были воздвигнуты баррикады в дни республиканского восстания. Восстание было подавлено правительственными войсками.
Транснонен. - Из дома на улице Транснонен в Париже был произведен в дни восстания, в апреле 1834 года, выстрел по войскам. В ответ на это все жители дома были варварски уничтожены.
Стр. 113. "...капуцинам, снимающим и надевающим шляпу по воле атмосферы-". — Имеется в виду барометр с фигуркой игрушечного монаха.
Стр. 114. Северный гигант — подразумевается Россия.
Стр. 116. 5 мая 1821 года — день смерти Наполеона I.
"...он показывает свой зонт..." — Для карикатуристов 1830—1840 годов зонт являлся иронической эмблемой Луи-Филиппа, который из показного демократизма часто гулял с зонтом.
Стр. 123. "Конститюсьонель первый".— Имеется в виду период в истории этой газеты, закончившийся в 1830 году, когда она перестала быть органом оппозиции.
Стр. 124. Прюдом — тип буржуа, созданный карикатуристом А. Монье, которого
Бальзак называет здесь в шутку "ученым натуралистом".
619
Стр. 125. «Плоды войны» — наименование уличных женщин.
Стр. 126. Атеней — так называлось тогда одно из научных обществ.
«Погребок» — кружок поэтов, основанный в 1729 году Пироном и Кребильоном-отцом.
Стр. 128. Кодрук — роялист, вандеец, требовавший от правительства Реставрации генеральского чина; когда ему было в этом отказано, он перестал стричь волосы и демонстративно появлялся на улицах Парижа в лохмотьях.
Стр. 129. Тератология — наука, изучающая врожденные уродства.
Стр. 135. «Эдинбургское обозрение» — английский журнал.
Стр. 139. «Часы досуга» — сборник стихотворений Байрона.
Стр. 143. «Мальбрук в поход собрался» — французская песенка, высмеивающая английского полководца Мальборо (1650—1722).
Стр. 144. Невинный аппарат. — Имеется в виду клистирная трубка, с которою в последующих строках сравнивается пожарная кишка, пускавшаяся в ход против демонстрации министром Перье.
Стр. 163. «...притаившийся за решеткой на улице Бюффона...» — На улице Бюффона в Париже находятся Зоологический сад и Зоологический музей.
Стр. 172—173 «....разорил львов, заставил уволить много тигров... довел до слез крыс, отнял награбленное у пиявок». — Львами именуются здесь светские модники, тиграми — грумы, то есть мальчики-лакеи, крысами — малолетние фигурантки в театре, пиявками — ростовщики.
Стр. 173. «... человека, именуемого «медведь» ... Этим медведям помогают «мартышки» ...» — Медведями на языке типографов назывались печатники, а мартышками — наборщики.
Стр. 175. Иерусалимская улица — в Париже там помещалось полицейское управление.
Стр. 176. «... рассаживаются по скамьям за мостом...» —Имеется в виду палата депутатов, которая находится на правом берегу Сены и к которой ведет мост Согласия.
«...подобие свернутой салфетки...» — французское слово «serviette» обозначает и «салфетка» и «портфель».
Стр. 183. «Готский альманах».— Имеется в виду альманах, выходивший с 1763 года в городе Гота и содержавший ряд сведении о различных странах и перечень царствующих особ.
Стр. 189. «В любой промышленности имеются собственные лионские ткачи». — В начале 30-х годов лионские ткачи, страдая от нищеты и эксплуатации, дважды поднимали восстания.
Стр. 201. «Парад» — коротенькая сценка, сопровождаемая клоунадой.
620
Стр. 202. «...от дворца Турнель, где родился французский король, до палаты депутатов,
где он умер в лице короля французов» - Дворец Турнель был резиденцией Бурбонов;
восходя на престол, они принимали титул «французский король», а Луи-Филипп получил
титул «короля французов».