Источник: Пятьсот лет после Гуттенберга. 1468-1968. Статьи. Исследования. Материалы. - М., 1968.
Одним из обоснований исторической обусловленности изобретения Гутенберга является факт необычайно быстрого и разностороннего распространения книгопечатания в Западной Европе при универсальном охвате им всех областей литературы, всех отраслей знания. Этим наглядно иллюстрируется назревшая потребность в механическом размножении совершенно идентичных текстов и изображений (основная социальная предпосылка создания и внедрения книгопечатания).
Об исключительном значении книгопечатания для прогресса человечества написано еще больше трудов, чем о величии и реальном содержании подвига Гутенберга. Порою апологетически тема неправомерно упрощается. Либо в книге усматривают единственно светоч разума и просвещения, а стало быть - свободы, забывая, что в антагонистических формациях печать - оружие не только народа, но и угнетателей народа, принадлежит им чаще, чем народу. Либо историю книги подменяют историей книгопечатания (издательского дела, искусства, техники, оформления книги и т. п.), упуская жизнь, т. е. служение и борьбу книги, борьбу людей за книгу и за идеи, в нее заложенные, - или же вообще игнорируя допечатную, рукописную книгу.
Последнее парализует понимание генезиса сложного, комплексного явления "книга", делая изложение неполноценным в культурно-историческом, палеографическом, историко-литературном отношениях. Но, сверх того, механическое письмо - т. е. печать - оказывается изъятым из общей сферы письма и, что важнее, печатная продукция - из категории письменности в целом. А это "закрывает" основную философскую (соответственно, физиологическую и антропологическую) проблематику средств общения, обедняя и науки о языке. (Когда же, освещая вопрос в плоскости истории письмен, авторы затрагивали и печатный период, то обычно внимание уделяли лишь графическим формам шрифтов, да изредка единичным наблюдениям над орфографией.)
* Статья является сокращенным вариантом неопубликованной работы, написанной автором незадолго до его смерти.
144
Эти соображения определили нашу убежденность в том, что о ролл и значении раннего книгопечатания сказано еще далеко не все и что возможна и иная, более глубокая и соответствующая современному научному мышлению, перспектива подхода к истории книги вообще.
Разумеется, мы далеки от намерения даже попытаться заполнить эти пробелы или хотя бы дать перечень ждущих решения вопросов. Наша цель сводится к показу еще одного аспекта высокой жизненности - а стало быть исторической необходимости - европейского книгопечатания XV-XVI вв. Сосредоточимся на вопросе, сколь быстро и продуктивно печатная книга - плоть от плоти книги рукописной - обрела новые свойства и качества., преобразившие самый ее вид (а следовательно и приемы ее использования) и позволившие ей решать задачи, рукописной книге непосильные.
При этом нас преимущественно интересует не книжная продукция данных столетий сама по себе, не просто место ранней печати во всеобщей истории книги и даже не действительно крупная проблема исторического синтеза: "Появление книгопечатания как этап в развитии человечества". Этой проблеме - притом именно в культурно-историческом обобщении - посвящена талантливая книга, задуманная еще Люсъеном Февром, но завершенная уже после его смерти Анри Жаном Мартеном. Ей будут многим обязаны историки книги, хотя многое в ней можно оспорить 1. В центре нашего внимания лежит один из механизмов эволюции - информация как в самом узком специфическом и активном значении оперативной передачи новых сведений, так и в ряде других своих функций. Тем самым и вполне локальная задача, выше намеченная, не может решаться - и даже ставиться - вне определенной системы представлений, малопривычных и притом во многом отличающихся от ходячих концепций о чисто коммуникативной функции письма и его соотношении с речью, - об этапах его развития, о роли текста-книги в процессе классообразования. Осложняется наша задача и полнейшей неразработанностью ряда коренных для данного сюжета вопросов, начиная от конкретно палеографических, вроде зависимости состава письменности от материала письма, и кончая широкими общефилософскими. А среди последних особое место занимает вопрос о значении Павловского учения о второй сигнальной системе связи для понимания природы и закономерностей развития ранних ступеней письма.
145
Как ни парадоксально, но при всем изобилии приложений теории И.П. Павлова к различнейшим областям нет ни одной специальной работы (ни лингвистического, ни физиологического плана), посвященной анализу сложения второй сигнальной системы в свете учения Энгельса о роли труда в очеловечении обезьяны, связанному с узловым вопросом о взаимоотношении языка и письма.
Нелегко найти и постановку вопроса об информации не на языке математической логики и теории вычислительных машин, а как о факторе и механизме эволюции - и притом эволюции не только научных знаний и даже не только человечества вообще. Между тем не подлежит сомнению активное воздействие информации (а вместе с тем ее совершенствование и усложнение) во всем животном мире и до появления человека 2.
Здесь невозможно ни развивать, ни хотя бы резюмировать не только положения, связанные с такого рода концепцией, но даже содержание ее основных терминов. Но нельзя же из боязни перегрузки корабля поступиться новыми мартами и навигационными приборами: им или суждено обеспечить правильный путь - или же сама неудача должна их опорочить.
Поясним наше затруднение всего тремя примерами.
При изложении процесса становления научной литературы XVI в. большое внимание должно быть уделено иллюстрации. Понятно, что при этом придется затрагивать мало освещенную в нашей литературе область: генезис книгопечатной иллюстрации, типологию иллюстрации рукописных книг предыдущих веков и т. п. Но не столь очевидно с первого взгляда, что этот вопрос органически связан с совсем иной областью: природой (логической и биологической) пиктографии, без понимания которой нельзя разобраться не только в следующих за пиктографией стадиях письма (и соотношения речи с письмом, языка с письменностью), но и в специфике соотношения иллюстрации с текстом в рукописной и печатной книге.
Естественно, что, знакомясь с изменяющимся характером информации, осуществляемой посредством книгопечатания, необходимо располагать хотя бы схематическим представлением о том, какова была основная типология информации в мире, знавшем только рукописи; необходимо и о функциях письменности вообще иметь понятие более расчлененное, нежели пресловутая формула "вспомогательное [к языку] средство общения". А где в литературе мы найдем подобные пролегомены?
146
Допустим, что любому читателю, даже не специалисту, вполне ясно, как благоприятно на создании европейского книгопечатания сказался фактор системы (ступени!) письма (буквенное письмо) и как тормозил фактор иероглифики более древнее китайское изобретение. Но вполне ли понятна, даже специалисту, вся специфика сосуществования, а затем и борьбы латыни и национальных языков, если нет ясности относительно кода информации, программированности обучения и просвещения? Нам кажется, что и эти вопросы далеко не достаточно освещены.
Если не о сути дела, то о трудностях, перед ними стоящих в связи с отсутствием сформулированной теории, читатель оповещен, и мы можем рассчитывать на его готовность последовать за нами к одному из - далеко не первых - этапов развития информации.
Блестящий знаток ранних изданий Курт Бюлер прочел в 1959 г. в Пенсильванском университете цикл лекций "Книга XV века. Писцы. Печатники. Оформители" 3. Лекции эти, подытоживающие долгий опыт и огромную литературу, насквозь полемичны. Такова и составленная на их основе книга Бюлера. Она на каждом шагу (и притом конкретными примерами) опровергает ходячие - впрочем, не среди специалистов- представления о полной противоположности между печатной и рукописной книгой, о якобы несравнимости цен на них, об антагонизме писцов и типографов, о немедленном вытеснении миниатюриста гравером и т. д.
Те писцы книг, которые не спешили переквалифицироваться на наборщика или печатника, еще долго после Гутенберга находили себе применение в качестве каллиграфов, учителей и авторов руководств чистописания. Иллюминаторов рукописей появление печатной иллюстрации и печатного орнамента отнюдь не сразу лишило заработка: опрос на художественные рукописи держался еще не менее века, роскошные пергаменные экземпляры печатных книг принято было снабжать пышными миниатюрами 4, а для более простой работы по расцветке акварелью многоэкэемплярность ксилографии представляла количественно несравненно больше возможностей заработка, нежели любая, наиболее "массовая" продукция рукописей. Даже такие сторонники книгопечатания, как Тритемий, считали, что бумажные книги не проживут и двух веков, и отдавали предпочтение писанным на пергамене.
147
Много традиционного было и в издательской специализации первых десятилетий печати, не всегда объяснимы капризы богатых и владетельных любителей, которые продолжали заказывать рукописные тексты произведений, уже существовавших в печатных (и притом исправных и доступных) изданиях. Словом, нельзя видеть в середине XV столетия некую четкую грань, разделяющую книжный обиход Западной Европы на две резко противоположные и несходные части. Старое еще долго сосуществует с новым, оно живуче и даже продуктивно. Жизнь оказывается сложнее, пестрее, противоречивее схемы - ив этом К. Бюлер, бесспорно, прав.
Но тем не менее, дочитав его книгу, ловишь себя на мысли: и это все? Неужто и вовсе нет ни скачка, ни нового качества? И в неоднородных началах существеннее ли их соседство, а не борьба, их принципиальное и несколько абстрактное равноправие, а не реальное лидерство, неотвратимая победа в будущем одного из начал и захирение, отмирание другого? Автор различает специфику каждого из ранних десятилетий книгопечатания, особенности национальной типографской продукции, но он уклоняется от долга признать становление нового, осмыслить процесс насыщения отдельных стран, а затем и Европы в целом, новой книжной продукцией, факт постепенного воплощения всего рационального наследия человечества в печатных книгах. Любой из подсчетов К. Бюлера вопиет о динамике, а трактован им как подтверждение статичности.
Последовательнее всего К. Бюлер демонстрирует обратное влияние книги печатной на книгу рукописную: тут и явные копии с типографского текста, и доведенные до совершенства рукописные подделки, а также подражания гравюрам и вообще убранству печатной книги. Тем самым по-новому выявляется отнюдь не только близость инкунабулов к рукописям и одинаковая их приемлемость для читателей и покупателей в XV в., но и иное: очень раннее воздействие самого внешнего вида печатной книги, едва начинающего обособляться и утверждаться, на эстетические воззрения и нормы потребителей и производителей книг5.
Внешний вид (зрительные признаки) книги мы и примем за исходный пункт нашего рассмотрения. Отнюдь не потому, чтобы мы ему приписывали некую ведущую роль (как чистая форма он лишь заключает содержание, а не предопределяет его) или усматривали в нем особенно сильный информационный момент. Напротив, мы считаем этот последний не столь большим. Но все же бесспорно наличным, хотя информация в нем заключена порою косвенная, побочная и во многом непроизвольная6.
148
Однако как современнику, так и человеку наших дней эта минимальная и косвенная информация наглядно свидетельствует о чрезвычайно быстро протекающем процессе перестройки.
Ощутимее всего даже для неспециалиста она сказывается в том комплексном облике, который проще всего соотнести со стилем. Книги XV в. вообще-то исключительно многообразны и в них отражены самые различные искания 7, начиная буквально с первого же десятилетия книгопечатания. Но все же, упрощая, мы не исказим действительность, если напомним, что первенцы печати вполне отчетливо готичны, лучшие образцы через полвека преимущественно ренессансны, а еще через век недвусмысленно барочны, маньеристичны, гротескны. Обосновать это примерами, проанализировать по отдельным мотивам и общим принципам решений пространственных и цветовых, по характеру очерка в гравюре и построения шрифта и прочим структурным элементам не представляет труда, но это отвлекло бы нас в сторону.
Однако означает ли все это нечто большее, нежели простое отражение в книге общих стилистических сдвигов, сказавшихся в архитектуре и скульптуре, живописи и фасонах причесок или одежды? И не изменилась ли бы принудительно и в тех же направлениях внешность книги к 1520 или 1610 г., если бы книгопечатание не было изобретено и книги по-прежнему изготовлялись от руки? Да, разумеется, не книга создала перелом вкусов, она лишь следовала за ним; и безусловно - ренессансная ясность классики одолела бы полифоничность готики с тою же неумолимой неизбежностью, даже если бы Гуттенберг не появлялся на свет. Однако не будем спешить к сведению всего к трюизму. Здесь все же заслуживают внимания два, вполне специфических, обстоятельства: печатная, многотиражная книга сама явилась передатчиком, пропагандистом, законодателем новых вкусов неизмеримо более многочисленным, мобильным и доступным, нежели была книга рукописная и, следовательно, информация о нормах и эталонах нового вкуса располагала теперь большей частотностью, большей повторяемостью, большим радиусом распространения и более широким социальным диапазоном; тем самым, она более активно, нежели ее рукописная предшественница или сверстница, сама содействовала смене вкусов, стилей и т. д., а, следовательно, в той или иной мере ускоряла процессы становления (самоосознания) и внедрения (признания, утверждения, насаждения свыше) нового.
149
Дело, однако, отнюдь не сводится к тем общим стилистическим признакам, с которых мы начали наш обзор. На протяжении первого полувека книгопечатания можно наблюдать и иную радикальную эволюцию во внешнем облике книги: первые образцы книгопечатания стремились во всем уподобиться книге рукописной с неменьшей силой и старанием, чем книги конца XV в. стремятся утвердить и продемонстрировать новую, чисто типографскую, эстетику.
Конечно, многие решения, найденные в век рукописей, сохранят свою жизненность: пропорции листа и зеркала текста, принципы золотого сечения, соотношения полей. Но едва ли не ведущим моментом в художественном решении страницы или разворота рукописи был цвет: не только принцип полихромности или, как минимум, бихромность (красные заголовки и инициалы), но и общий колорит самого листа (на пергамене всегда не совсем белого) и, главное, текста (лишь в редких случаях чисто черного, чаще же с более или менее интенсивным "теплым" коричневатым оттенком чернил). И Гутенберг, и Фуст с Шеффером, и печатник "Католикона", и Ментелин, Кеслер, Зензеншмид, Венслер, и ранние типографы Италии и Франции - все они обеспечили своим первенцам возможность предстать в торжественном обличье: будь то хитрый механизм цветных инициалов майнцских Псалтырей, будь то просто ломбарды или колонтитулы, впечатываемые красным или же вписываемые рубрикатором от руки, - но двуцветность, иногда трехцветность, этим достигалась вполне наравне с рукописью.
А в любом пышном инициале - уже возможность разрастись листвой, усиками, побегами на целое поде; иначе говоря, поля ранних инкунабулов (особенно-пергаменных экземпляров) нередко напрашивались на орнаментацию цветочным, зоологическим или геральдическим узором - и узор столь же удачно обрамлял фрактуру текста, как в лучших богослужебных книгах, хрониках или часовниках предыдущих столетий.
Это тесно связано с многообразными и полнокровными функциями иллюминации средневековых рукописей, но даже при высшей реалистичности изображения в такого рода орнаменте фиалок, зайцев, ягод земляники или гончих собак, информационная их функция весьма специфична и с содержанием книги, с ее литургическим, познавательным или душеспасительным использованием либо вовсе не связана, а иногда - прямо им противостоит (языческие птице-рыбы, драконы; жонглеры в скандальной близости от евхаристии в английских псалтырях XIV в.), либо связана крайне слабо. О текстовой иллюстрации, связанной с содержанием книги, речь пойдет далее; сейчас достаточно отметить, что при всей несходности художественных принципов, лежащих в основе миниатюр и ранних ксилографических иллюстраций, последние вполне допускали расцветку, подчас прямо ее требовали.
150
Когда же печатники, например, Конрад Финер в Эслиягене и Урахе, стали создавать ксилографические бордюры, эти последние, несмотря на свое графическое совершенство, допускали раскраску; даже чутко воспринявший итальянскую (и вполне ренессансную) манеру бордюра-рамки Э. Ратдольт компонует ее в Аппиане 1477 г. как красную.
Традиция цепка и живуча - искушение расцвечивать доживет и до начала XVI в. и обезобразит не один экземпляр изданий, вовсе в раскраске не нуждающихся: чисто типографской графичности, построенной на эффекте контраста максимально белой бумаги с предельно черным шрифтом или рисунком, не только противопоказана пестрота, но и скромнейший красный инициал или заголовок приличествует далеко не всегда (и только в виде самого исключительного, особо "ударного", эффекта). А (за исключением книг церковно-служебных, которые сохранят красные элементы вплоть до наших дней) книга конца XV в., будь то законченно-гуманистическое издание, пронизанное ренессансным отблеском античного мрамора, будь то национально-сочное немецкое или французское воспроизведение средневекового творчества в готических формах, будет резко отличаться от рукописи и строиться по нормам новой, типографской эстетики, уже успевшим выработаться за два-три десятилетия.
Конечно, явление это вовсе не только художественного плана, и природа его обусловлена в первую очередь производственными требованиями. Набор и печать одноцветные неизмеримо проще и дешевле. Точно так же, хотя никем не оспаривалась красота Гутенберговской Библии с ее предельным приближением к готической каллиграфии, весьма быстро как слишком уже нерентабельная на всех этапах (резка пунсонов, выбивание матриц, отливка литер, а главное, набор) стала отмирать или предельно упрощаться вся система лигатур, вариантов одной и той же буквы по рисунку и по дистанции примыкания. А вскоре начали отбрасывать и всяческие сокращения, и наконец, - надстрочные знаки, весьма выгодные для ускорения письма и экономии места в рукописи, но несущественные и даже прямо затруднительные в типографской практике. Это сказалось уже в первые десятилетия книгопечатания, а через столетие после Гутенберга окончательно изменило даже внешний вид текста (он уже почти неотличим от современного нам).
151
Но все это только механическое преобразование, и притом осуществляемое именно под нажимом требований производственного процесса: информационное значение его ничтожно, и в этом отношении книгопечатание лишь несколько ускорило распространение манеры письма с весьма ограниченным применением сокращений. Однако нововведения и эксперименты на этом поприще не могли не повлечь за собой огромной работы по преобразованию наборного текста, неизмеримо более важному как по информационному значению, так и по существу (а потому и потребовавшему длительной напряженной - и уже не безымянной - активной деятельности ряда печатников). Мы имеем в виду реформы орфографии - ее упрощение и унификацию.
Новые элементы сознательно вводились ранними типографами и все дальше уводили печатную книгу от рукописного прообраза. Практика кустодов, эпизодической фолиации (счета листов), буквенно обозначаемых сигнатур лагенов (тетрадей), изредка-колонтитулов выработалась еще в рукописный период и была унаследована печатной книгой. Однако вся эта разметка вводилась не в помощь чтению, а в помощь брошюровке; сама тиражность во много раз увеличила (и осложнила) труд переплетчика, тем более, что дороговизна бумаги и необходимость ее приобретать сравнительно небольшими партиями имела неизбежным следствием разнобой в объеме тетради (4, 6, 8, 10 листов) и в спуске полос. Характерно, что, как правило, если в книге были обозначены сигнатуры или кустоды, то фолиация не проставлялась (и наоборот). Сбивчивая фолиация ранних изданий - одно из проклятий библиографов. Но воочию убеждаешься, как типографы последовательно одолевают хаос. Они вводят в конце книг "регистры" сигнатур, т. е. справку для переплетчика, в каком порядке подбирать лагены и сколько в каждом из них листов; упорядочивают колонтитулы, от сложных колонпиферов "Folium CXCVIII" - "Folium CXCIX" переходят, даже при готическом наборе, к простым арабским колонциферам "198-199", а в "Cornucopiae" Перотто в 1499 г. Альд впервые вводит - с бесспорным выигрышем в первую очередь для читателя - сплошную пагинацию. В течение четверти века она будет завоевывать свое положение, с 20-х годов XVI в. станет общепризнанной и сама собой разумеющейся 8.
Корректорские функции обособились еще в типографии Шеффера, квалифицированные специалисты приглашались на эту должность уже в первую парижскую типографию, ученые-гуманисты в качестве "корректоров" выполняли нередко подлинно научную работу редакторов текста, ученых консультантов издателя. Ибо, с одной стороны, все повышаются требования к достоверности текста, и мы готовы считать эти требования уже "текстологическими", а не нотариальными.
152
Растет критика текста (ранние гуманисты-филологи: Лоренпо Балла; Лефевр д'Этапль; Беат Ренан; Эразм; Бюде; Доле; Этьены) и все расширяется круг текстов, к которым она прилагается и притом не в интересах одних университетских кругов, но в расчете на гораздо большие толщи читателей. С другой стороны, нельзя забывать информационную роль фактора численности экземпляров, утверждаемого данным изданием "верного" и "ложного" чтения, и чисто экономическую его роль. Мера читательских претензий или, напротив, доверия и предпочтения, на язык книготорговли и издательства переводится шансами сбыта лежащих на складе, но также и еще печатающихся или даже планируемых изданий; в том же направлении развитие стимулируется и конкуренцией, когда недобросовестный сосед готов опередить, печатая "быстрее, чем варится спаржа", а завистливый к чужому успеху гуманист - обойденный в данном издании комментатор того же историка или поэта - спешит излить в желчной полемике свое злорадство по поводу каждого стилистического промаха, филологической недогадливости, а то и простой опечатки. Старинные просьбы к читателям "не клясть, но исправлять", прощать человеческие слабости переписчика (соответственно, наборщика) нашли место и в печатных книгах, но уже явно никого не устраивали; горделивые заверения типографа о тщательности выверки набора вскоре их вытеснят, но и они не избавят от огорчений ни читателя, ни автора (в эпоху Ренессанса не всегда щепетильного в средствах завоевания своего авторитета, но всегда сверхщепетильного в поддержании его). Уже Иоганн Фробен признавал, что "покупатель книги, полной опечаток, приобретает не книгу, а неприятности". Альд вписывает от руки в греческой Псалтыри 1496 г. строку, выпавшую при верстке, а в "Аристотеле" 1497 г. вклеивает в аналогичном случае наборную строку. Но вот появляются списки опечаток, а в 1529 г. Эразм добивается специального приложения "Опечатки и добавления" на 26 страницах с 180 исправлениями. Разве это не показательно для роста точности и достоверности информации, недостижимой на предыдущем этапе письменности?
В наши дни единственно папские буллы, да иногда еще стихотворения имеют хождение, именуясь не по сюжету или названию, а по первым 1 двум-трем словам. Нам поэтому трудно себе представить, что заглавие и даже имя автора стали устойчивыми элементами самого произведения (а также той книги, в которой оно материально воспроизведено писцом или печатником) тоже только с развитием книгопечатания.
154
Разумеется, о том, что "Божественная комедия" - творение Данте, а "Филоколо" - Боккаччо, знали так же несомненно, как то, что именно Вергилий сочинил "Энеиду", а Боэций - "Утешение философией". Но средневековому книжнику, даже ученейшему, ничего не стоило приписать тому же Боэцию - сочинение "De disciplinae scolarium", родившееся во французской университетской среде XIV в.; с одинаковой легковерностью приписывались Аристотелю и Альберту Великому труды, не принадлежавшие ни тому, ни другому. Множество "слов", трактатов, писем числилось за Августином Гиппонским или за Бернаром Клервоским, Бонавентурой, Кассиодором, которые к ним были совершенно непричастны. Под одними и теми же формальными или отраслевыми наименованиями (Secreta secretoruin, Tractatus de poenitentia, Liber de laudibus Beatae Mariae Virginis, De affinitate et consanguinitate и т. п.) в инвентарях бытовало множество разнородных произведений, одно и то же произведение фигурировало в списках под несколькими несходными названиями. Историко-технически это было связано с отсутствием в книжном кодексе того ярлыка - "титула", который некогда свисал из футляра положенного на полку папирусного свитка и содержал краткое наименование сочинения или, точнее, то, что столетиями считалось отличительным признаком: начальные слова (т. е. "Гнев, о богиня, воспой!", а не "Илиада" или "Гомер"; "Quousque tandem", а не "Речь против Катилины" или "Цицерон"; "Блажен муж", а не "Псалом I" или вообще "Псалмы Давидовы"). Культурно-исторически это связано с тем, что вплоть до появления печатной книги отсутствует (и материально и как понятие) титул книги - нет ничего даже эмбрионально соответствующего титульному листу и самое слово "titulus" стало приравниваться просто к "именованию" ("Liber cujus titulus est..." "Книга глаголемая..."). Правда, редко текст начинался вверху левой колонки без начальной формулы, "зачина" ("Incipit Liber qui dicitur...", "Incipit Evangelum secundum Marcum..."). Нередко в конце текста писец помещал краткое название переписанного труда, подчас добавлял кое-какие сведения о времени и месте изготовления данного списка, иногда и свое имя. Такого рода "инципиты" и "колофоны" не могли не перекочевать и в книгопечатную практику. Однако, как правило, типографом руководили не совсем те соображения, что писцом, и не просто о пропитании помышлял он, но об обеспечении верного и быстрого сбыта данному изданию, а также будущим своим изданиям. И поскольку это так, анонимность 42-строчной Библии должна была смениться многозначительной недоговоренностью колофона "Католикона", а затем все более эксплицитной полнотой сведений в колофонах 60-х годов.
156
Более того, весьма рано, уже у Фуста с Шеффером, рождается издательский знак - оповещение покупателя о персональных достоинствах печатника или издателя.
Спорадически заголовок книги начинают выносить на отдельный листок в качестве шмуцтитула (т. е. скорее с целью сохранить начало текста от загрязнения, нежели с задачами информации о содержании книги, или во всяком случае не ради чего-то большего, нежели имели в виду прежние владельцы книг или переплетчики, еще в XIII в. штемпелями выбивавшие на крышках краткие надписи). Но новое развитие лежало в природе вещей: печатники при брошюровке и сортировке книг в сотнях экземпляров, торговый агент или купец-комиссионер, перевозя разные книги и держа их на складе, нуждались в четком, бросающемся в глаза отличительном признаке данной пачки связанных печатных листов. Эта техническая сторона не должна, однако, заслонить экономическую: в самом торговом процессе, в пропаганде своего товара, при размещении заказов, в отчетности по продажам, при калькуляции дальнейших сделок было удобно сразу видеть, что за сочинение, какого автора, быстро разошлось, а какое залежалось, в каком городе, когда и, главное - кто его напечатал и кто пустил в продажу. А выиграл от всех этих забот не столько торгующий, сколько читающий мир, т. е. не производители товара и не посредники по его распространению, а его потребители, в тот момент - грамотная часть населения данной страны, в конечном счете - человечество. Сведения, аккумулированные в колофонах и впереди текста, все чаще теперь выносимые на отдельную страничку, становятся все более исчерпывающими, начинают включать элементы рекламной похвалы сочинению, автору, качеству издания и умению и старанию печатника. И не пройдет и четверти века со времени шедевра Гутенберга, как Эрхард Ратдольт создаст в Венеции в 1476 г. первый в мире полный титульный лист, в котором наличествуют уже все библиографические элементы, да еще вдобавок - в стихотворной форме и с красивым орнаментом.
158
Не станем отвлекаться от нашей темы в сторону истории титульного листа, которой уже посвящены и искусствоведческие и культурно-исторические исследования (а литературоведческие и юридические еще несомненно будут написаны). Ему предстоит вплоть до XVIII в. (а в графическом отношении - и до наших дней) сложная эволюция, насыщенная борьбой витиевато-напыщенного многословия с изящным - и не менее впечатляющим, но более доходчивым лаконизмом; темная, перегруженная аллегорикой, бордюрами и орнаментами многошрифтовая эпиграфика, сложнейше организованная по многим вертикалям, не без боя уступит свои позиции предельно сухим и светлым, простым и ясным построениям заглавия и выходных данных. Титульному листу предстоит то воздерживаться от скромнейшего типографского или ксилографического орнамента, то самому ретироваться, уступая место гравированному фронтиспису. Титульный лист станет то сам возвещать о "высочайшем одобрении", церковном благословении, привилегии, то, напротив, умалчивать о месте напечатания и об издателе (а то и об авторе) - или даже намеренно вводить в заблуждение, прибегая к лжи о стране, городе, годе или имени - во спасение от инквизиции или полиции.
Но какие бы оттенки мы ни усматривали в этом дальнейшем развитии, очевидно: в титульном листе книга обрела новый не только издательски-структурный, но и логический (или иначе: не только прагматический, но и рациональный) элемент, обрела его, едва перейдя из рукописного состояния в типографское - и задолго до того, как печатная книга оттеснила на задний план рукописную в арсенале ученого, на полках университетской или городской библиотеки.
А к уже имевшимся средствам информации добавилось новое, не просто восстановившее в правах древний ярлык-титул, но несравненно более красноречивое, емкое и активное в смысле формирования самого произведения, его печатного воплощения, его включения в состав литературы (и осмысления как определенный разряд в классификации ее) 9.
Книга - явление общественное, и неизбежно мы уже затронули ряд связей ее с внешним миром (экономических, эстетических, технических), хотя пока нас занимает всего лишь внешний вид самой книги: титульный лист с этой точки зрения тоже характернейшее отличие новой, печатной книги.
Не станем разбираться в теме, несравнимо более содержательной и ответственной в культурно-историческом плане: об эволюции шрифта, о все нарастающем применении антиквы. Это - сторона истории письма, исключительно существенная для развития информации, для универсализации знаний, для обособления национальных культур. Примем за достаточное некоторые простейшие (и пожалуй бесспорные) факты развития в первое столетие книгопечатания: 1) целые обширные категории литературы (а со времени контрреформации - вся продукция целых стран вообще) печатаются только антиквой, объективно более четкой;
159
2) общая тенденция к графической рационализации шрифтов несомненна; 3) вырабатывается вместо сказочного их множества (4000 в XV в.) всего несколько основных типов шрифтов; 4) устанавливаются определенные обычаи их применения и сочетания, например, выделение цитат курсивом (впервые у Фробена в Базеле в 1510-х годах, т. е. через десять-двадцать лет после появления курсива). В результате - повышенная читаемость текста, возможность удлинения строки, почти полное отпадение (кроме специальных случаев вроде словарей) набора в две колонки, который в первые десятилетия книгопечатания был господствующим. Длинные строки сохраняются даже в крупноформатных изданиях, но сами фолианты и крупные "квартанты", составлявшие первоначально ведущий тип изданий, в середине XVI в. отводятся лишь под сравнительно немногие виды книг: словари, атласы, библии, юридические своды. Малый кварт становится уже в 90-х годах XV в. едва ли не господствующим форматом; в отдельных случаях создаются и совсем "карманные" издания 10, но вот в 1501 г. Альд, введя узкий и убористый курсив, начинает свою серию изящных и удобных томиков в формате 10х16 см, ставшем надолго одним из излюбленных. Этьены в 1540-х годах внедрят еще вдвое меньшие, узкие, вполне "карманные" издания. И конечно, компактные, легкие томики размером в 1/12, а то и в 1/24 долю листа, расходясь по всему миру из типографий Эльзевиров (начиная с конца XVI в.), благодаря своей дешевизне, высококачественному набору, научно-актуальному содержанию, были не просто модой; они отучили связывать представление о научной авторитетности с внушительностью размера книги, они сделали науку и литературу портативными и мобильными. (Последнее уже весьма непосредственно касается масштабов, темпов, географического диапазона, социальной доступности и научной надежности информации; но здесь мы акцентируем только момент наглядного изменения внешнего вида издания и, в среднем, всей массы изданий на протяжении первых полутора веков печати).
Кроме отмирания сокращений и "титлов", нужно отметить появление новых значков (например, седили и аксаны у Робера Этьена в 1530-х годах") или специально создаваемых знаков для передачи фонетических особенностей. Опять-таки нельзя отрицать возможность зарождения и формирования потребности в них в силу внутренней логики развития новых языков и учения о языке. Иными словами, не изобретение Гутенберга - первопричина реформ орфографии, повсеместно преизобилующих в XVI в.
160
Но без книгопечатания само развитие национальных литератур, само становление национальных языков происходили бы несравненно медленнее, неравномернее, а реформы орфографии потребовались бы позже и осуществлялись бы с удручающей постепенностью. На самом деле перед нами вовсе не эпизодические эксперименты, диктуемые личными вкусами того или иного гуманистически образованного типографа первой половины XVI в. или конкурентной борьбой, толкающей на создание новинок. Орфографическое творчество этого периода теснейше связано с политическими, идейными, социальными движениями (консолидация национальных государств и рост абсолютизма, Реформация, подъем благосостояния и культуры горожан во Франции, Англии, Испании, Швеции, отчасти Италии и Германии). Дело никак не сводится к энтузиазму почитателей классической древности, в свою очередь ставшей осязательней среди десятков и сотен все более доступных, все более полных и исправных изданий античных авторов. Типограф и издатель совсем по-новому заинтересованы в том, чтобы их книги мог и хотел приобрести бюргер, рыцарь, мастеровой и даже крестьянин. Уже у Гутенберга часть продукции, и притом среди самых ранних экспериментальных выпусков, была адресована не ученому миру, но именно грамотным горожанам, владевшим лишь немецким языком. Один из его непосредственных преемников, Пфистер, шрифтом 36-строчной Библии печатает ряд немецких народных книг. Среди библий, выпущенных до 1500 г., на 94 латинских приходится 30 библий на национальных языках (главным образом, на немецком). Если университетские центры обеспечивают и < продолжают в XVI в. поддерживать издание латинских, а затем и греческих текстов, то во Франции, Лионе, Аугсбурге, Страсбурге, Девентере, Лондоне, Женеве, Праге, Валенсии, Барселоне и многих других городах процветает книгопечатание на национальных языках.
Лингвисту очевидна определяющая значимость письменности в фиксации, распространении и унификации живых языков и роль в этих процессах книгопечатания. Литературовед отчетливо видит водораздел между ранними веками словесного творчества народа на родном, а не церковно-книжном языке (преимущественно в форме песен, сказаний, поговорок, фарсов и шванков) и началом письменной художественной литературы (эпоса, лирики, новеллы, миракля и т. п., вплоть до поэмы и романа). К моменту появления первых печатных книг у народов Западной Европы уже имеется своя национальная художественная литература, прославленная такими мастерами, как Данте, Боккаччо, Петрарка, Чосер.
161
Но даже у итальянцев она насчитывает всего лишь полтораста лет, а у других народов и совсем молода, находится в брожении, жадно насыщается переводами, то изощряется в подражаниях, то, напротив, восстает против рабства перед латынью и чужеземным. Поэтому вмешательство печатного станка не могло быть пассивным откликом на спрос, а результаты этого вмешательства не сводились к ускоренному размножению новых произведений на родном языке или к повышению доступности шедевров национальной литературы прежних времен. Печатники сами формировали и стимулировали такой спрос, были заинтересованы в преодолении областнических барьеров, нуждались, уже на стадии редакции, набора и корректуры, в максимальной нормализации языка и правописания. Потому-то они активно отбирали, насаждали, пропагандировали новые лингвистические и орфографические нормы.
Итак, вид печатной страницы, начиная с середины XVI в., еще в одном отношении стал отличаться от вида страницы, напечатанной в первые десятилетия книгопечатания: изменилась и лексика и написание. А несомая этой страницей информация утверждала одни, незаметно, но властно оттесняла другие обычаи родного языка, языкового мышления, областнической замкнутости.
Тема изменения внешности книги, взятая нами для наглядного показа динамичности превращений, происходивших в XV-XVI столетиях, и обнаружения формирующего воздействия информации даже в таких моментах, которые обычно рассматриваются вне связи с нею, тема эта далеко не исчерпана.
Переключимся на иные стороны торжества книгопечатания. И приглядываясь к его все более ярко выраженной общественной функции 12, проследим, как с помощью книги информация обретает новые черты, новые области применения, новую продуктивность.
Начнем с того же явления оформления национальных культур на путях сложения литературы на родном языке. Внутри каждой данной нации это - процесс роста литературы вширь, охвата ею социально все более широких кругов, слияния областей и т. д. Но в этом же и неизбежность роста новых языковых барьеров, большего обособления государств и народов, литературного процесса (несмотря на выравнивающее верхушечное воздействие классического образования).
162
И протекают эти процессы не в изолированных сосудах и не в гармонических общинах мудрецов и праведников, а среди мятежей и завоеваний, порабощении и истреблении целых народов, среди междоусобиц и эксплуатации, религиозного фанатизма эпохи первоначального накопления. Зачем вспоминаем мы о них? Чтобы сопоставить факты, прямейше сюда относящиеся 13.
Именно в XVI в. погибли языки пруссов, поморян, куров. Ни на одном из них не было развитой письменности, и ни для одного из них даже миссионеры лютеранства не создали своего шрифта и не издали хотя бы катехизиса. Порабощение в этих условиях привело к смерти. Но в 1542 г. в Стокгольме (т. е. у поработителей-шведов) вышел финский букварь Агриколы, поработители-немцы издали, тоже ради обращения в лютеранство, эстонский катехизис в Виттенберге в 1535г., литовский в Кенигсберге в 1547 г.; латвийский перевод катехизиса был напечатан в Вене в 1585 г. - и эти народы свой язык сохранили, вопреки закрепощению у немцев, поляков и шведов. На каталонском языке появилась поэма в честь богоматери в 1474 г. и перевод Библии в 1478 г. И хотя Валенсийская Библия была полностью сожжена инквизицией 14, каталонский язык сохранился, несмотря на всю испанскую централизацию. Сохранился и баскский, на котором книгопечатание началось еще в 1545 г. Язык Корнуэльса исчез не потому, что его народ притесняли более уэльсцев, ирландцев или шотландцев. Но на этом языке книгопечатание не вводилось, а на кимрском его ввели в 1546 г. - ради реформации веры (англиканизации). Равно как и около 1567 г. Елизавета I приказала, в тех же целях, вырезать специальный шрифт для ирландского языка; результат оказался диаметрально противоположным ее намерениям: шрифт был применен в 1571 г. для баллады католического барда, и вообще "гаэлика" стала оружием борьбы ирландцев как против епископской церкви, так и против английского господства.
Весь Балканский полуостров к концу XV в. оказался под пятой турок, утвердившихся в Константинополе в 1453 г., т. е. в точности одновременно с печатанием в Майнце 42-строчной Библии. Все народы полуострова, сербы и хорваты, черногорцы, македонцы, болгары, влахи (а также их соседи-молдаване, местами венгры и др.) на многие столетия были низведены до полнейшего бесправия, задержаны в хозяйственном и культурном развитии. Но все они сохранили свой язык, ибо имели не только свою письменность, но и с конца XV в. отечественное книгопечатание 15.
163
На новогреческом языке книгопечатание началось с перевода "Илиады", изданной в Венеции в 1526 г. С 1475 г. интенсивно развилось книгопечатание на древнееврейском языке, что имело значение отнюдь не только для сохранения еврейских общин, но и для той ученой гебраистики, которая в начале XVI в. в Германии, Франции, Нидерландах явится одной из основ критики текста Библии, важной предпосылкой Реформации. Роль Реформации в поощрении национальной печати очевидна. Ее вожди и князья были заинтересованы в распространении учения Лютера, Цвингли или Кальвина, в поддержке проповеди Нокса и т. д., в оформлении отрыва целых народов от Рима и от латинского богослужения. Теперь в противовес его таинствам и обрядам личная молитва, псалмы, проповедь составляют самую основу новой веры, а чтение Священного писания - первейший долг верующего. Все это должно быть именно на родном языке: отсюда и переводческое рвение Лютера и Кальвина, Тиндаля и Нокса, отсюда и пропагандистские замыслы и предприятия Трубера, Агриколы и многих других.
Если бы XVI век ознаменовался лишь механическим сочетанием таких трех факторов как новое религиозное сознание и новая церковная организация, языковое творчество на стадии оформления национального литературного языка и могучее развитие книгопечатания, то и в этом случае мы должны были бы признать такое беспрецедентное и (во всяком случае, по масштабам) неповторимое сочетание исключительно плодотворным (и, в частности, для выработки и совершенствования новых форм и принципов информации). Но эти факторы действовали не изолированно и не как система трех тел, а в реальной исторической действительности, с ее мощными силовыми полями, многократно усиливавшими и в личном сознании, и в народных движениях, и в правительственных мерах моменты оформления идеологического шифра, "программности" мышления, а равно и потребность в получении информации и стимулы к ее распространению. Не говоря о прочем, вспомним о борьбе между сепаратистскими тенденциями и централизаторскими, вспомним об экспансии в Америку и на Дальний Восток, сплетенной не только с притоком золота и революцией цен (мощный фактор в социальных сдвигах, а также в книготорговле), с истреблением и закабалением целых народов и их насильственной христианизацией, насаждением испанского и португальского языков (и письменности) на целых континентах и архипелагах. Эта же экспансия неизмеримо раздвинула не одни лишь горизонты, но и насыщала человечество неведомыми прежде фактами, знаниями, заставляла пересматривать не только агротехнические или фармакологические воззрения, но и богословские и этические.
164
Борьбу гуманизма с аскетизмом, возрожденного античного язычества со страстной мистикой страдающей совести средневековья не сняли ни ренессансные пропорции новых церквей и замков, ни победа цицеронианской латыни над латынью кухонной - и рядом с ренессансным рационалистом но только в начале, но и в конце века (Джордано Бруно) будет стоять энтузиаст и мученик, а прагматический утилитаризм Макиавелли отнюдь не закроет пути для фанатического исступления Лойолы. Автора "Утопии" четыре века спустя канонизует римский папа, ибо казнят его за верность католичеству; скептический карьерист Эразм отвернется от ранних реформаторов, а в десятилетия дымящихся кровью гугенотских войн во Франции, расправ Альбы с восставшими гезами, заговоров и казней в Англии и Шотландии, скептик Монтень возвысится до горькой мудрости человеческого достоинства. Не забудем о росте эмпирических знаний, о наследниках технического гения Леонардо, рационализме вновь создаваемых университетов - рассадников Реформации и о создаваемых в противовес центрах католического образования, о складывающейся сети иезуитских школ, о независимых от рутины и церковного контроля новых колледжах, научных компаниях, академиях. Не забудем, наконец, и об основном факте производственных отношений - об обезземеливании английских крестьян и новом закрепощении восточноевропейских, об упадке старого ремесла и формировании мануфактур, о духе пиратства, грабежа и авантюризма и образовании колониальных империй, о "кровавом рабочем законодательстве", об антверпенской бирже и небывалых банковских спекуляциях - иными словами, о процессе первоначального накопления капитала!
И тогда названные выше три фактора утратят свою механистическую метафизичность (увы, завораживающую и в наши дни даже наиболее широко мыслящих зарубежных авторов!) и позволят увидеть мир в реальном взаимодействии и борении множества сил, а его информационные проблемы наблюдать при более выигрышном освещении.
Сперва - несколько справок, легко обнаруживающих органическую связь между фактором "Реформация" и ростом литературы на родном языке. Обойдемся без сведений о доле живых языков в печатной продукции колыбельного периода. Задумаемся, однако, над тем, случайно ли в ранней печатной продукции Англии столь безоговорочно господствует (свыше 80%!) английский язык, и даже в Испании преобладание национального языка над латынью наступает уже к середине XVI в.16.
165
Обратим внимание на признаки возросшего значения живых языков (и осознания этого значения): в Венеции в 1477 г. выходит первый в мире двуязычный словарь двух живых языков (итало-немецкий), одновременно начинается издание параллельных текстов на латыни и на немецком - в Ульме у Иоганна Цайнера в 1476-1477 г. выходит Эзоп (затем такой же двуязычный Катон у Бемлера в Аугсбурге в 1492 г.);
печатная продукция на французском языке начинается с национальной хроники (Париж, 1477), а книгопечатание на датском языке - с так называемой Рифмованной хроники (Копенгаген, 1495). Изабелла Кастильская, впервые долговременно обеспечив типографов (севильским четверым companeros alemanos поручено было издание словаря испанского языка), - тем самым возглавила еще в 1490 г. весь длинный ряд субсидируемых правительствами научных предприятий по созданию полных словарей национального языка. Вряд ли нужно обосновывать уровень осознания подобных задач, продолжающих занимать в следующие столетия Французскую Академию, Оксфордский университет или нашу Академию наук, колоссальную повседневно-практическую информационную значимость этих словарей, их сильнейшую нормативную функцию, их роль резервной и фундаментальной информации 17.
Исполинский труд над библиями-полиглотами (а ведь восьмитомному шедевру Плантена 1568-1573 гг. предшествовала четырехъязычная Библия кардинала Хименеса, 1502-1522, в пяти томах) не сводился к подвигу благочестия, расчету на барыши и к честолюбивым замыслам продемонстрировать умение преодолеть величайшие типографские трудности: пропаганда древних языков, включая арамейский ("халдейский"), обладание восточными шрифтами были условием и предпосылкой не только утверждения и критики библейского текста, но и вообще успехов языкознания и зачаточной ориенталистики 18, а многолетняя совместная работа выдающихся ученых в редакторском процессе явилась своего рода школой организации совместного, коллективного научного труда над подготовкой публикации сложного текста, школой, на новом этапе не менее существенной, чем была за три четверти века до того альдовская "Новая академия" 19.
Пример Германии - страны Гутенберга, Мюнцера и Лютера - особенно красноречив при оценке интересующих нас взаимосвязей. К 1517 году-моменту выступления Лютера с его "Тезисами" и, по удачному выражению А. Мартена, - начала первой в мире кампании в прессе - годовой выпуск книг на немецком языке по всей Германии составлял 40 изданий.
166
Уже через два года он достигает 111, еще через два, в 1521 г., - 221; на следующий год их уже 347, а в 1525 г. - 498. Притом, среди последних по нецерковной тематике всего 80, зато в 183 изданиях вышли в этом году сочинения Лютера, в 215 - других реформаторов и в 20 - противников реформы. Лютеровский перевод Нового завета издавался, считая и перепечатки, 73 раза еще при жизни переводчика s (труд которого по созданию немецкого языка Энгельс сравнил с подвигом Геракла). Виттенбергский книгоиздатель Луффт за 40 лет (1534- 1574) выпустил в свет и распродал 100 000 экземпляров далеко не дешевой полной лютеровской Библии20. Речи Лютера издаются буквально на следующий день, расходятся по всей стране с необычайной быстротой, распродаются моментально, и притом уже не в сотнях, а в тысячах экземпляров. Дело не сводится к национально-антипапистским страстям или к кризису религиозного сознания. 19 марта 1525 г. в Улвме началась продажа одной из программ Великой крестьянской войны - "Двенадцати статей", а уже 24-го ее запрещают к продаже в Мюнхене. Эта брошюра за кратчайший срок была издана 25 раз и отнюдь не залеживалась.
Очень показательно для XVI в. появление в каждой стране перевода Библии на свой язык. Этот факт связан с пропагандой Реформации, но ею не ограничен: Ветхий и Новый заветы переводятся также в странах, к Реформации не причастных, и не всегда лютеровский перевод лежит в основе. Стейнберг21 приводит следующий ряд изданий переводов: 1523 (Новый завет, перевод лютеровского немецкого!) и 1525 (Ветхий завет) - голландские 22, 1524 - "швейцарский" (адаптация лютеровского текста с введением в него единичных швабских оборотов), 1524 (тиндалевский перевод Нового завета) и 1535 (полный перевод Коверделя) - английские, 1524 и 1550 - датский, 1526 и 1540-1541 - шведский, 1540 и 1584 - исландский, 1541 - венгерский и хорватский, 1548-1552 - финский, 1552-1553-польский, 1557-1582-словенский, 1561-1563 румынский, 1579-1590-литовский и 1579-1593-чешский. Картина очень внушительная 23, и ее закономерность убедительна. К сожалению, в ней недостает одного немаловажного звена. Мы, к удивлению, не замечаем в этом обзоре ни Библии Скорины, которая возглавляет этот ряд, ибо печаталась в 1517-1519 гг., т. е. еще до того, как Лютер предпринял свой перевод, ни Острожской Библии 1580-1581 гг., работа над которой Ивана Федорова началась примерно одновременно с литовским и чешским предприятиями, но завершилась несравненно оперативнее; а ведь в отличие от многих других, оба издания - и Скорины и Федорова - потребовали создания нового шрифта, и - сверх всего - нового перевода.
167
В свое время церковь противилась переводческой деятельности Виклефа и Гуса и вообще не одобряла чтение Библии мирянами. С XV же века она сама взяла дело распространения Священного писания в свои руки и все же не могла предотвратить его вольное истолкование реформаторами, сектантами, пуританами, левеллерами и т. д., неизменно почерпавшими в нем новые аргументы, а также новые идеалы и образцы для подражания. Тут доступен наблюдению один из нагляднейших примеров движущего противоречил между комплексом информации (многослойной, противоречивой, но слитной) и его обусловленностью программой (из него же извлекаемой, но, по мере абсолютизации и окостенения, вступающей в конфликт с более широким и всесторонним, т. е. в других измерениях, использованием той же информации). Подробнее анализировать это интереснейшее свойство идейной информации и связанные с ним явления XVI и XVII вв. мы сейчас не станем во избежание крена в специфическую область истории идеологии и классовой борьбы; но мы вполне можем констатировать, что перечисленные типографские предприятия не были просто правительственными мерами или автоматическими следствиями церковной политики, но отвечали обширной и напряженной общественной потребности и сами ее форсировали.
То, что к началу XVI в. вообще спрос на печатную книгу становится из эпизодического и локального повсеместным и постоянным, находит свое выражение во все большем обособлении книжной торговли от типографского и издательского дела, в превращении ее в самостоятельную профессию, в возникновении книжных ярмарок; но также и в том, что утверждается тип дельца, занятого единственно книгоиздательством; крупные издатели на рубеже XV и XVI столетий вроде Октавиана Скота в Венеции или Жана Пти в Париже лишь постепенно отходили от деятельности собственно-типографской, в лице же аугсбургского Иоганна Рингмана (ум. 1522 г.) перед нами уже законченная фигура предпринимателя, загружающего на протяжении десятков лет множество печатников (всего им издано около 200 книг), но типографией не владеющего и в типографии не работающего.
Если от общественных потребностей мы обратимся к государям, воля и забота которых в XVI в. далеко не всегда соответствовала вкусам и убеждениям подданных (а нередко их стесняла, пресекала, карала), то сразу убедимся, что усилившаяся государственная власть, совершенствуемый аппарат принуждения не безразличны к судьбам книги и информации, что они небывало активно используют их или же стремятся парализовать.
168
Принцип "Gujus regio, ejus religio" 24 означал не одну лишь основу политического равновесия для каждого из германских княжеств внутри Империи. И хотя он ознаменовал крушение традиционной религиозной нетерпимости и как бы компромисс, допускавший мирное сосуществование протестантских государей и народов с католическими, т. е. в сфере международных отношений стал объективным достижением, этой стороной принцип "чья власть, того и вера" не исчерпывается. Формула эта явилась и провозглашением нового начала - антинародного и абсолютистского. Это начало - подданство, прерогатива, а вместе с тем - отрицание суверенности народа также и в области идеологической. В этой сфере, разумеется, и прежде не было свободы, однако прежде власть государя выводилась из церковной санкции, светский меч осуществлял земное правосудие, князь "отвечал перед небом" за свой народ, а теперь все было как бы поставлено на голову. Церковная организация санкционировалась главой государства, духовный меч был призван в помощники светскому, духовенство за свою паству отвечало перед земным князем.
По старой концепции королевской (и даже императорской) власти государь должен был лишь пресекать и искоренять зло, всячески поощрять правую веру и благочестие вообще, и в силу этого не мог быть нейтральным в вопросах книжной продукции. Но монарх абсолютистский хотя бы in spe, будь то даже мелкий князек "в двенадцатую долю листа", по выражению Энгельса, уже не "содействует" видам церкви, а считает себя вправе, да и объективно вынужден проводить собственную позитивную политику; он не может допустить возникновение учений не то чтобы ему враждебных, но хотя бы только не отвечающих его видам. Тем самым он как бы сознательно воспроизводит в расширенном масштабе основу своей власти, тогда как феодальный князь старого типа лишь поддерживал ее в относительной незыблемости.
Практически, какими бы догмами это ни прикрывалось, отныне церковные дела - это только ведомство светского управления.
169
Лютеранство и англиканство прямо идут этому навстречу, кальвинизм оказывается строптивым и становится прибежищем сопротивления королевской централизации; католическая церковь, на словах отвергая новое положение вещей, фактически повсюду ищет компромисса и отлично уживается с испанским, французским, австрийским или неаполитанским самодержавием 25.
Ни протестантский, ни католический князь (разумеется, в одной лишь Германии) просто не могут быть безразличными в вопросе вероисповедания. Политика государей в отношении книгопечатания может быть последовательной и осторожной или же судорожной и крутой, - безразлично, все они быстро научаются распознавать созидательную, а особенно - разрушительную силу печатного слова, все они от благожелательного меценатства или обскурантского недоверия переходят на путь если не полного подчинения, то во всяком случае строжайшей регламентации выпуска и обращения книг на подвластной им территории.
Упоминавшиеся выше тиражи изданий Луффта, золотой век французских королевских печатников, мировой сбыт продукции Плантена - все это - продукты королевского покровительства, явления, при всех своих различиях, одного и того же порядка, немыслимые без усиления центральной власти, без тесного сплетения ее интересов с интересами определенной церковной и вообще идеологической пропаганды, информации и программы. Зародившись в XV в., "привилегии" типографам, авторам и издателям в XVI в. из милости государя превращаются в полицейскую норму; в ней экономический протекционизм сочетается с заботой о качестве продукции, -но все более проступает иное: отбор угодного и "похвального", ориентация авторов, издателей, печатников, книготорговцев (да и самых потребителей печатного слова, т. е. подвластного населения) в желательном направлении. Другими словами - стремление овладеть каждым каналом информации, максимально контролировать процесс формирования идеологии. Характер привилегий неоднороден, от единичных и кратковременных - до пожизненных и широких; в одних случаях они дарят лишь почетное звание, в других - предоставляют права неограниченного контроля над прочими типографами. Но привилегии всегда - выражение зависимости книжной продукции от благоусмотрения властей.
А раз так, то практика привилегий не могла не сопровождаться другим воплощением той же прерогативы государственной власти быть властелином не только над телами и кошельками, но и над умами подданных.
170
Этим воплощением явилась государственная цензура. Ее эволюция крайне поучительна. Претензия властей определять состав письменности стара, как сама письменность; сколько разрушенных стел, разбитых надписей, соскобленных имен вынесено на поверхность раскопками в Египте и других царствах Древнего Востока! Одни императоры жгли христианские, а другие - языческие книги, в одном столетии уничтожались писания Ария, в других - сочинения монофизитские или иконоборческие; вместе с альбигойцами выкорчевана была целая литература. Бернар Клервоский преследовал читателей Абеляра, "реалистские" епископы - университетских авторов "номиналистского" толка. В самом факте церковной цензуры нет ничего аномального: власть церкви покоится на догме, и чистота учения не может замутиться без распада церковных уз, т. е. самой религиозной общины. Социологически контроль церкви над религиозными текстами так же естествен и повсевременен, как существование налога или стражи на любой ступени государственной власти. Развитие средневековой книжности не могло не сопровождаться появлением разных форм проверки: не содержат ли поступающие в монастырь, в университетскую библиотеку или на продажу фолианты или тетрадки еретических учений, чернокнижия, ведовства и т. п.; и вполне органически светские власти, от императора до городских старейшин, "споспешествовали" прелатам в изъятии и истреблении таких книг, а иногда и их авторов или распространителей. Однако в рукописный период борьба велась скорее против физически наличных списков, нежели против сочинений как таковых, хотя, конечно, существовали акты соборов и решения суда инквизиции, которыми осуждались все творения того или иного ересиарха или целые категории литературы (например, по магии или алхимии).
Неудивительно, что церковное вмешательство не заставило себя ждать •при появлении возможности быстрого размножения текстов. В Майнце в 1455 г. миру было явлено чудо рождения 42-строчной Библии; не прошло и четверти века, как в 1479 г. Кельнский университет, одна из твердынь схоластики и правоверия, добился папской привилегии на цензуру не только рукописных, но и печатных книг, а еще менее чем через десятилетие в самом Майнце в 1486 г. по инициативе архиепископа возник первый цензурный комитет. Созданный, чтобы проверять майнцские издания, отправляемые на франкфуртскую ярмарку, этот орган был чреват зловеще грандиозным будущим. Неизбежно было превращение цензуры из эпизодического поручения определенному компетентному лицу (мы бы назвали его рецензентом) в постоянно действующий орган власти; неизбежно было и расширение ее компетенции на сочинения совсем не церковного содержания. А при новой роли светской власти в XVI в. вполне понятно, что в этой сфере интересы князя и церкви вскоре слились и что сложившийся институт государственной цензуры был обострением контроля над умами, обузданием информации.
171
Началось с того, что папа Александр VI в 1501 г., еще задолго до первых выступлений Лютера, возложил на всех венценосцев и на все городские власти обязанность введения и поддержания цензуры, причем книги небогословского содержания тоже подлежали церковному контролю и одобрению, вводилась единообразная предварительная цензура. В 1543 г., уже в разгар борьбы против Реформации, кардинал Караффа запретил как печатание, так и продажу любого произведения без разрешения инквизиции, и он же, став папой Павлом IV, в 1559 г. опубликовал первый "Индекс". Этот "Список книг, запрещенных для чтения", многократно пополнявшийся и переиздававшийся до совсем недавних лет, сам является любопытным показателем развития задач и средств информации. Он не допускает толкований, прост: строго алфавитный список, построенный по личным именам (а не по фамильным, ввиду множества авторов древних) и подразделенный на авторов, "книги и писания коих полностью запрещены", и авторов, лишь отдельные сочинения которых не подлежат чтению. В своем карманном формате он удобен для любого исповедника, не говоря уже об инквизиторах и полицейских чинах. Словом, для них информация вполне рационализирована. Это пример того, как антагонистическое использование информации приводит к парадоксу - разумно построенному перечню того, что должно оставаться за пределами разума, о чем надлежит пресекать информацию. "Индекс" уже изначально содержал сотни имен авторов, т. е. зачеркивал право на существование (во всяком случае, на легальное действие) тысяч произведений, и эти величины росли, как лавина; некоторые запреты при переизданиях отпадали, но, например, шедевры Руссо и весь Дидро фигурируют и в последнем издании.
Но папский индекс - не первый список такого рода: в Венеции сразу после декрета 1543 г. появился перечень запрещенных 70 книг венецианской печати; флорентийский список 1552 г. и миланский 1554 г. еще обширнее. Более того, светская власть в этом даже опередила церковь. Генрих VIII первым из королей опубликовал подобный список - еще в 1529 г.; во Франции такой указатель появился в 1545 г.
172
В Англии в 1538 г. был вообще запрещен ввоз английских книг, печатанных за границей. Тут действовали не только политические и конфессиональные мотивы, но и протекционистские, но ни о каком протекционизме не может идти речь при подчинении франкфуртских книжных ярмарок имперской цензурной комиссии в 1579 г.: рвение заправлявших в ней иезуитов подорвало цветущую книжную торговлю, ярмарка стала хиреть и вскоре утратила свое мировое значение, которое отошло к лейпцигским книжным ярмаркам в протестантской Саксонии.
С. Стейнберг резонно связывает с практикой цензуры и запретов расцвет нидерландского книгопечатания (Голландия оказалась убежищем для всех гонимых по религиозному признаку) и два "обратных действия" несвободы печати 26. Запреты создавали небывалую рекламу, взвинчивали цены на запретный плод, поощряли контрабандный ввоз и тайные, бесцензурные издания. А "умение ускользнуть от бдительности цензора стало виртуозным искусством": анонимные издания, вымышленные адреса типографов и издателей, хитроумные псевдонимы, ложные годы выпуска и т. п. - все то, что обычно связывают с Вольтером и современными ему французскими просветителями, достигло высокого совершенства не только в XVII в., но вполне сформировалось еще в XVI столетии. Опять парадокс: дезинформация, и притом умышленная и тщательно продуманная, во имя информации.
Чтобы сведения, которые ты собрал, решения, до которых додумался, истины, которые выстрадал, стали общим достоянием людей, нужно утратить имя, лицо, родину, хотя бы в глазах цензора, подчас необходимо отречься от авторства. Все в этом изощряются, будут к этому прибегать и Паскаль и Декарт; но все это даже не партизанские действия, а маленькие военные хитрости отдельных вольных стрелков, и общего знамени еще нет. В гражданской смуте XVI - начала XVII в. во Франции родится множество смелых политических теорий, вплоть до республиканских идей, но только в Англии в 1644 г., т. е. в разгар революции, сформулирует Мильтон требование свободы печати.
Печать используется монархами и более непосредственно. Не в том дело, что Генрих VIII лично атакует учение Лютера и заслуживает от папы "навеки и во всем своем потомстве" титул "защитника церкви" (что, как известно, не помешает ему вскоре развернуть секуляризацию, а затем и вовсе порвать с Римом).
173
Важнее, что Франциск I начал издание дипломатических документов в оправдание своей внешней политики - и таким образом "Белые книги", специфический вид правительственной информации, разглашающей то, что обычно остается скрытым от широкой публики (и нередко утаивающей то, что монаршую политику компрометирует), ведут свою прямую родословную от "Lettres de Francois I au Pape" 1527 г., вслед за коими из-под пера и печатного станка Робера Этьена вышло еще несколько публикаций, в которых он заботой о мире всей Европы и о прекращении церковных разногласий обосновывал союз "христианнейшего короля" с султаном и с протестантскими князьями против католика Карла Габсбурга 27.
Текст мирного договора, важнейшие решения имперского сейма, объявления о фальшивых монетах, приглашения на состязание стрелков - вот весь репертуар крайне редких и эпизодических правительственных изданий в конце XV - начале XVI в.
За два-три десятка лет объем и характер правительственной информации изменились неузнаваемо.
IV
Прежде чем подойти к содержанию массы информации, вносимой печатью XV-XVI вв., и к обзору состава литературы, задержимся еще на одном специфическом виде информации, непосредственно связанной с самим фактом возросшего выпуска книг, широкого внедрения книги в быт, экономического упрочения профессии издателя и т. п. Мы имеем в виду информацию о самом печатнике и издателе, об их продукции, о книгах, имеющихся в продаже и, наконец, о вообще существующих книгах.
Книгопроизводство весьма рано приняло не ремесленный, а капиталистический вид (последующая "цеховая" регламентация имела полицейское, а не экономическое значение) 28. Приступить к выпуску книг, обзавестись необходимым помещением, оборудованием и запасом бумаги было невозможно без достаточно солидных средств; и даже при удаче первого опыта, сравнительно быстром сбыте всего тиража (а на это, как правило, уходили даже не месяцы, а годы), для продолжения дела надо было располагать сбережениями или кредитом. Конец XV в. - начало XVI в. знают с десяток крупных предпринимателей-типографов, которые, содержа множество наборщиков и печатников, регулярно выпускают книгу за книгой, имеют связи с далекими рынками и, преуспевая, занимают видное место среди городской знати.
174
Но наряду с ними множество неудачников либо еле перебиваются, работая все более на заказ сторонних издателей, либо превращаются в наемных рабочих в чужих типографиях. Не случайно первые стачки и рабочие волнения возникают именно в печатной промышленности и притом уже в 1539 г. (в Лионе).
Типограф, навлекший на себя недовольство властей в XV в., обычно скрывался из города, в худшем варианте поплатившись штрафом. В XVI же столетии, прогневив государя, не избежишь тюрьмы, а то и костра. За распространение анабаптистской листовки в 1527 г. был казнен нюрнбергский книгоноша Хергот; за декабрь 1534 г. сожжены в Париже печатник, повинный в издании Лютера, через неделю - книготорговец, еще через 5 дней - видный типограф Ожеро. Книги наваливают на костер. Так было и при сожжении в 1546 г. вольнодумца Этьена Доле, гуманиста-издателя и печатника.
В этих условиях доброе имя автора, типографа, самой книги - первостепенный фактор в борьбе за сбыт книжной продукции.
Привилегия - теперь уже не только защита монопольного сбыта, она - гарантия цензурной благонадежности, сама по себе - некоторая реклама. Если прежде ограничивались кратким "cum privilegio", то теперь печатают сплошь да рядом весь текст королевского указа и цензорского одобрения и т. д., словом, вместо справки о факте дается предельная информация о документе (это показатель определенной ступени мышления: документ заступает место факта, его юридическая сила существеннее его смысла).
Издательский знак, все чаще с девизом, уже не просто торговая марка, а художественное произведение (и, стало быть, осознанный элемент оформления уже не колофона, а титульного листа) и "визитная карточка" фирмы. Оценивая издательские знаки XVI-XVII вв. с точки зрения наших дней, С. Стейнберг порицает их усложненность: они утрачивают простоту и четкость, позволяющую покупателю сразу различать издательства. В этом есть доля истины. Читатель тех времен любил поразмышлять над замысловатой аллегорией, в издателе искал союзника и воспитателя, за девизом которого готов был следовать, как за знаменем. Иначе говоря, графически издательские марки тех времен заключали в себе несравнимо большую идейную информацию, нежели всё более шаблонные вариации гербов, венков, инициалов, лир и труб, глобусов и орбит в издательских марках следующих столетий29.
175
Особенно наглядно зарождение нового вида информации и его совершенствование может быть наблюдаемо на объявлениях книготорговцев, быстро перерастающих в издательские каталоги; ярмарочные каталоги, как известно, - более прямой предшественник библиографии, нежели античные и средневековые перечни писателей. Наконец, реклама как таковая - неотъемлемый элемент ("двигатель") торговли вообще, свои первые шаги на стадии печатной информации сделала именно на службе книготорговли.
Первое (из дошедших до наших дней) объявление сделал о своих изданиях Эггештейн в Страсбурге уже в 1466 г. Около 1470 г. его примеру последовали не менее четырех типографий - Шеффера в Майнце, Руппеля в Базеле, Ментелина в Страсбурге и Свейнхейма с Паннарцем в Риме; в 1477 г. объявление выпустил Кекстон, с 1480 г. их публикуют Кобергер и Ратдольт. Объявления были рассчитаны на вывешивание у входа в собор, в университет, на здании гостиницы и т. д. - и Кекстон впечатывает: "Просьба не срывать!" В первой афише Шеффера перечислено 21 его издание, причем уже с аннотациями и даже с пояснением, что книги печатаны тем же шрифтом, что и объявление30; Свейнхейм и Паннарц ввели указание цен и тиража (275 или 300 экз.). Каталог Зорга был нов тем, что предназначался для горожан: он охватывал 36 названий только на немецком языке (1483-1484). Напечатав свои первые 15 греческих книг, Альд в 1498 г. издал их каталог с указанием цен. Поскольку Зорг обращался к менее ученой публике, аннотационный и рекламный момент в его афише особенно силен. В своей листовке Кобергер сочетал подробную аннотацию на одну книгу с систематизированным перечнем 22 других, не забывая отметить, что они "заново" или "отлично и вполне точно" выправлены. Анализируя этот любопытный документ, С. Стейнберг обнаруживает в нем буквально все элементы нынешней книготорговой аннотации, умело примененные и коммерчески целесообразные 31.
Даже такая форма оповещения, как проспект будущего издания или вообще издательской программы, уже применялась в XV в.: еще в 1474 г. астроном и математик Иоганн Мюллер (Региомонтан) выпустил перечень специализированной продукции своей нюрнбергской типографии, с разбивкой на книги готовые, находящиеся в производстве или в стадии подготовки.
Наряду с издательскими возникли и книготорговые объявления, т. е. о предлагаемых данным странствующим купцом книгах разных типографов, как например, выпущенный в 1500 г. в Меммингене список двух сотен "продажных книг, напечатанных в Венеции и Нюрнберге".
176
Профессия "книговоза" (Buchfuhrer) стала быстро обособляться и упрочиваться: за время с 1483 по 1500 г. их в одном Аугсбурге насчитывается 12, а 30 таких разъездных книжных купцов получили права гражданства в Лейпциге на протяжении сорока лет с 1489 г. Начинает складываться и оседлая книготорговля, сперва периодически (по ярмаркам, в определенные дни и т. д.), а затем и постоянно, сперва на комиссионных началах, а затем и за свой риск.
Самих типографий в 1500 г. работает свыше 200 в 69 городах (а всего из 1450-1500 гг. мы знаем в 246 городах 1099 типографий). Но печатная продукция проникала, конечно, во многие другие города, даже в ту пору, когда книжная торговля еще не оперилась. Книги привозили из деловых или учебных странствий себе, друзьям и заказчикам. Конечно, не мешками и бочками (так их обычно вывозили торговцы), но все же и не в порядке редкого исключения. В срочных случаях прибегали к услугам курьеров или тех торговых приказчиков, которые регулярно возили письма, заказы, векселя и деньги, образцы товара и личные покупки или подарки купцов из Испании во Фландрию, из Ганзейских городов в Швейцарию или Австрию, из Италии - в Польшу и Венгрию и т. д. Так, нюрнбергский врач Мюнцер, умерший в 1508 г., заказывал книги в Венеции, Лионе, Болонье, Флоренции и Милане, а в самом Нюрнберге покупал издания, выпущенные не только в Аугсбурге или Страсбурге, но и в Венеции, Падуе, Тревизо, Лувене. О возможностях использования курьерской почты торговых компаний говорит пример, пусть исключительный, но имевший место в 1516 г.: Ульрих фон Гуттен из Болоньи пишет 9 августа англичанину Круку, преподавателю греческого языка в Лейпцигском университете; он просит раздобыть ему "Письма темных людей", а 22 числа того же месяца он уже благодарит за присылку 32. Даже если допустить, что адресат в тот момент был не в Лейпциге, а где-то поближе, но все же за Альпами, - срочность комплектования отменная.
И все же основным книжным рынком были и надолго остались ярмарки. Образовавшиеся здесь запасы книг требовали разумного учета (сотни названий, от многих десятков торговцев, издателей и типографов) и как можно более широкого оповещения покупателей, особенно - оптовых заказчиков.
Складывается новый вид информации - ярмарочные каталоги книг, в Франкфурте - с 1564 г., сперва в форме полугодовых списков новинок, предлагаемых аугсбургским оптовиком Г. Вилларом, с 1598 г. - в виде официальных изданий городских властей, которые этой реорганизацией ответили начавшему их опережать Лейпцигу, где такое издание было заведено еще в 1595 г.
177
Несмотря на нынешнюю технику связи, на абонементы, микрофильмы и т. п., ученым и в наш век приходится много путешествовать, чтобы знакомиться с уникальными установками, работать в высокоспециализированных лабораториях, а особенно в архивах и библиотеках. Успехи книгопечатания не сняли этой необходимости прибегать к личной активной конвергентной 33 информации. Но они чрезвычайно изменили положение по сравнению с античностью и средневековьем. Тогда сплошь да рядом вне личных контактов имелись лишь запасы ориентирующей или тавтологической информации (т. е. об уже известном), описания же, и тем паче изображения дальних стран, непривычных растений я животных были количественно скудны и качественно неточны, а о произведениях, например, флорентийских мастеров живописи или скульптуры немец или англичанин судить мог единственно по словесным описаниям.
Печатная книга, а с середины XVI в. и репродукционная гравюра радикально изменили ориентировку во внешнем мире, непрерывно повышая сумму и коэффициент уже не тавтологической, но синтезирующей и синтезируемой информации о нем. Однако ярмарочные каталоги и университетские занятия не давали возможности ориентироваться в океане книг: ранние каталоги были просто суммой отдельных списков разных издателей, университетская ученость была преимущественно книжной, крайне слабо (кроме медицины) связанной с практикой (зверинцами, ботаническими садами, минералогическими коллекциями), а названий печатных книг к середине XVI в. было уже необъятное множество (примерно 150 000).
В этом отношении показателен пример "Плиния XVI века" - универсального ученого (врача, натуралиста, агротехника, филолога, библиографа) С. Геснера. Его грандиозному по значимости - и по объему - литературному творчеству не мешала его непоседливость (то в Цюрихе, то в Монпелье, то в Аугсбурге и т. п.), благодаря ей он сам видел, препарировал, по-своему систематизировал растения и животных, сам листал рукописи и книги, делал десятки тысяч выписок и заметок.
178
Как характерны такие черты: словно в качестве побочного продукта к своим естественнонаучным трудам он подарил миру гигантскую "Всеобщую библиотеку" - "Bibliotheca universalis sive Catalogus scriptorum locupletissimus" (Цюрих, 1545 г., с двадцатью добавочными "Пандектами" 1548-1549 гг.); перечисляя все известные ему издания (и списки) произведений того или иного автора, он часто добавляет: et alia niulta quae non vidi ("и много других, которых я не видел"), ибо всегда указывает объем произведения в тетрадях и листах, его структуру, хронологические рамки содержания и т.п.; о современниках сообщает, что ОЕГИ живут там-то; при гигантском объеме собранных сведений он озабочен оперативностью информации (показательно исправление в конце текста: Геснер узнал, что один из упомянутых в тексте авторов еще жив, и спешит уточнить заметку о нем). Наконец, характерной чертой его установки на справочное значение, на удобство пользования нельзя не считать его заботу об удобстве читателя, выраженную в специальных аннотациях ad lectorem перед текстом, и указатель имен.
Излишне распространяться о пользе и значении библиографии. Но не забудем ни того, что "отец библиографии" Геснер свой подвиг осуществил в середине 40-х годов XVI в. (так назрела необходимость в преобразовании информации ровно через сто лет после появления первых печатных листков!), ни того, что если списки "писателей и книг, ими сочиненных", составлялись еще и Каллимахом, и Иеронимом, и Исидором Севильским, не говоря уже об ученых типографского периода вроде Тритемия, все же вся дальнейшая библиография восходит именно к Геснеру и к появившимся в ближайшие за ним годы национальным библиографиям. "Libraria" Франческо Дони (вышла в Венеции в 1550г.), "Каталогу английских печатных книг" Эндрю Маунселла, выпущенному в Лондоне в 1595 г., предшествовал напечатанный в Базеле уже в 1557 г. "Каталог британских писателей" Джона Бебса; Ла Круа дю Мен выпустил в Париже в 1584 г. свою "Французскую библиотеку", а в следующем году вышла в Лионе под таким же названием французская национальная библиография Антуана Дювердье. Вторая же половина XVI в. подвела и к созданию ретроспективных библиографий, изданных, правда, уже в начале следующего столетия: "Перечень книг одного века" Клесса (Франкфурт, 1602) и три "Библиотеки": 1) классическая, 2) экзотическая, 3) классическая немецких книг - Георга Драуда (Франкфурт, 1610 и 1611) 34.
Последнее особенно показательно: современная (и вообще вышедшая после Гутенберга) литература заняла видное место уже у Геснера, но ее по числу авторов ощутимо еще подавляла литература античности и средневековья до середины XV в.
179
Особого внимания заслуживает раннее появление рекомендательной библиографии, т. е. информации выборочной, специально ориентированной с установкой побудить к чтению литературы определенного направления 35.
Поскольку решающие успехи механики, математики и естествознания связаны с XVII столетием, а философские и общественные выводы из них принадлежат "веку Просвещения", не среди одних лишь обывателей было распространено представление, будто вся литература предшествующих столетий никакой научной ценностью не обладала, и уже тем более - схоластическая наука периода "догуманистического". Этой удобной иллюзии уже давно не разделяет никто из знатоков дела. Интерес к истории техники и медицины, пробудившийся в конце XIX в., замечательные коллекции рукописей и книг, собранные с тех пор, специальные научные органы, музеи, общества и институты, исследующие историю науки; труды Зудхофа, Бека, Олыпки, Торндайка, Сартона и многих других на Западе (а среди наших соотечественников - В. П. Зубова, Н. А. Фигуровского, М. А. Гуковского и др.) покончили с представлением о многовековом застое научных интересов, об отсутствии прогресса. В столетия, когда повысилось санитарное благоустройство городов, возникли госпитали, была приостановлена проказа; когда уточнились астрономические таблицы и начаты плавания вдоль Западной Африки; когда выросли удивительные здания, украшенные замысловатыми часовыми механизмами, усовершенствовались крашение и тонкое литье и загремела артиллерия, - в эти столетия не праздно билась и математическая, и философская, и политическая мысль.
Следовательно, и в массе переписывавшейся литературы, а тем более, в той ее доле, которую поспешили предать тиснению (постепенно, на протяжении значительно менее одного столетия, исчерпав все, что могло казаться в ней актуальным), содержались не только случайные зерна истины, но и вполне надежные зоны достоверных наблюдений, фактов и правильных обобщений. Оторвавшись от торных троп античной традиции и проложив новые пути, даже Колумб и Коперник36 начинали не на пустом месте, и даже Леонардо был не первым инженером и живописцем, но первым среди инженеров и живописцев он не отверг их искания и опыт, а творчески от них оттолкнулся.
Часть ранней печатной карты.
Из книги X. Бешвиндена "Gedicht vom Krirg mil Siliu: mir imd Turkenfi. Рейтлинген, ок. 1490 г.
180
Здесь не место для анализа того, сколько и каких карт, чертежей, инструментов, расчетов и приемов расчета, рецептов, теорий (т. е. рассеянной и концентрированной, ложной и верной, примитивно бытовой или высокоорганизованной информации) каждый из этих гениев почерпнул из прошлого и современного и насколько сам отменил их на будущее своим творчеством, мышлением и произведениями.. Но несомненно: ни одно из крупных открытий, в том числе и в XV-XVII вв., не родилось в мозге девственном, который не был бы поглощен напряженнейшими размышлениями и начинен до предела итогами, пусть несовершенных, но обильных знаний предшественников. И в любой области новаторства, хотя бы в столь некнижной, как мореходство или производство фаянса, каждый из этих светлых умов (за вычетом, однако, самого Гутенберга) весьма существенную часть необходимой информации почерпал из книг, - и притом, преимущественно, из книг печатных.
Вклад старых знаний в строительство нового был прямо пропорционален росту доли объективного знания в сменяющихся идеологиях. Перечислим некоторые каналы и пути поступления знаний, фиксируемых и обобщаемых в книжной форме, к человеку того времени.
До статистической точности здесь далеко. Типографская продукция XVI в. учтена несравнимо слабее и изучена как целое случайнее и поверхностнее, нежели инкунабулы. В отношении последних группировку и классификацию крайне затрудняют комплексность и самой жизнью определяемая реалистичность содержания как схоластической, так и гуманистической литературы. Это - причина, запрещающая сочинения богослова Жерсона о монастырском режиме зачислять единственно в разряд церковно-организационной литературы (в них существенны разделы о половом созревании), а для истории медицины пренебречь назидательной поэмой Батиста Мантуанского против нечестивых новомодных поэтов: именно в ней содержится первое упоминание (и описание) появившейся в конце XV в. новой "французской болезни" 37. Кроме того, о распространенности издания того времени, о степени интереса к нему специалистов или широких кругов, не всегда можно судить по числу и частоте переизданий. Множество факторов, лежащих вне плоскости "внутреннего развития" данной науки и, прежде всего, соображения цензурного порядка, могут весьма заметно сказаться на этих показателях. Да, труд Коперника с 1543 г. не переиздавался на протяжении чуть ли не четверти века (до 1566 г.), но вряд ли А. Мартен прав, объясняя этот факт слабым интересом к новому учению 38.
182
И все же подсчеты многое освещают. Начало положили осторожные сводки А. Полларда и, особенно, В. Шольдерера, подытожившие состав германской и итальянской печати XV в. в собраниях Британского музея 39, подсчеты Фульема по кельнской печатной продукции 40. К числу новейших наблюдений относятся приводимые Бюлером: среди выставленных в Париже в 1955 г. 362 французских иллюминованных рукописей XIII-XVI вв. - всего 19 научных и 11 юридических; на национальной выставке по истории итальянской миниатюры (во Флоренции, 1954 г.) было всего 732 рукописи, среди которых 46 естественнонаучных и 10 исторических (а также 51 произведение античных авторов). Тот же исследователь суммирует данные по пергаменным экземплярам собрания Ван-Прета (20 научных среди 396 инкунабулов, при общем числе 138 из 1910 за XV-XVIII вв.) и французской Королевской библиотеки (91:398 и, соответственно, за XV-XVIII вв. - 120:1465), а также одного из новейших собраний - в библиотеке П. Моргана, собранной всецело в нашем веке (XV в. - 2: 69; XVI в. - 3:81).
183
Но все это относится либо к иллюминованным рукописям, либо к экземплярам, отпечатанным на пергамене, т. е. к роскошным, а потому не показательно для общего соотношения научной литературы со всей печатной продукцией. Гораздо для нас существеннее подсчеты на основании известных торговых объявлений XV в. Всего в них названо книг по истории 6, по праву- 11, античных авторов (включая переводы) - 6, средневековых нецерковных авторов - 12, путешествий - 2 и естественно-научных (включая медицину) - 13, т. е. в общей сложности 50, или уже 29% от общего числа рекламируемых (176 изданий), а без художественной литературы около 23% 41. Это процент, вполне сравнимый с самыми современными данными 42 стран с наиболее развитым книгопроизводством.
Доля научной тематики среди прочих видов книг в первой половине XVI в. по сравнению с первым полустолетием печати повысилась, а во второй половине XVI в. она возросла еще значительнее. Притом этот прирост выражен всего сильнее в областях естествознания, географии, "механических искусств" (горное дело, артиллерия и фортификация и т. п.), медицины (включая анатомию), т. е. связан с обновлением мировоззрения не менее коренным, чем гуманистические или реформационные начала в области эстетики, морали или религии. Это как раз один из тех случаев, когда обновление мировоззрения является итогом не просто количественного накопления внутренних антиномий, приводящего к кризису старой системы и рождению из ее обломков новой; напротив, это обновление подготовляется в первую очередь потоками новой информации (о неведомых землях и народах, вновь созданных приборах и сооружениях, впервые наблюденных анатомических фактах и т. п.). Это не подлежит сомнению, хотя еще и не может быть обосновано статистически43. Раннее книгопечатание - это особый переломный этап в эволюции мирового информационного процесса.
О словарях живых языков и о двуязычных словарях уже упоминалось. Век Этьенов ознаменован такими монументальными и нестареющими сводами латинской и греческой лексики, как "сокровищницы" ("Тезаурусы") латинского (1531) и греческого (1572) языков. Рейхлин, Цельтис, Эразм, Бюде, Доле, Тюрнеб, Липсий, Казобон, Скалигер и много других филологов и юристов, теологов и "антикваров" проделали исполинскую этимологическую и публикаторскую работу, вскрыли целые пласты античного наследия (преимущественно научного).
184
Не было недостатка и в перепечатках средневековых энциклопедий. Еще в 1472-1473 гг. вышли в Страсбурге одновременно в двух разных изданиях четыре тома (около 800 листов) "Исторического зерцала" Викентия из Вове; его "Зерцало природы" было издано впервые там же, около 1475 г., а "Зерцало нравственное" ("Speculum morale") в Венеции в 1494 г. (сверх того - "Speculum doctrinale" - ок. 1478 г. и в 1494 г.). Не раз переиздавался Варфоломей Английский ("О свойствах вещей"), в издании 1492 г. - фолиант в 200 листов. Обе эти энциклопедии - XIII в. Пятнадцатое столетие принесло новый словарь Венцеслава Брака "Vocabularius rerum"; в ходу были неоднократно переиздававшиеся словари Рейхлина и Мельбера типа терминологических, словари греческо-, латинско-, еврейско-немецкие или французские, а ближе к концу периода даже пособия типа англо-голландского разговорника с параллельными текстами и примерами произношения. Словом, - все растущая и все более совершенствуемая специально справочная и учебная литература (помимо прочего, огромная планомерно создаваемая и распространяемая резервная информация). После двух Библий и двух Псалтырей первой крупной книгой стал в 1460 г. загадочный майнцский "Католикон", т. е. универсальный словарь, огромная энциклопедия Иоанна Бальба (тоже XIII в.). Выбор подобной книги для первого нецерковного и небогословского издания, неизбежно дорогого44, не мог быть опрометчивым и должен был диктоваться спросом на справочное пособие такого типа.
Малообследованной остается история авторской и издательской организации текста книги, начиная от ее разбивки на тома, разделы, главы и параграфы, включая практику подстрочных сносок (неизвестных еще XV веку), выноски характерных слов или имен на поля (еще в рукописях и в инкунабулах) 45, отказ от междустрочных глосс и от обрамляющего комментария, и вплоть до важнейшего для нас вопроса о построении указателей.
Простейшие "Регистры" и "Таблицы содержания" применялись еще в рукописный период. В изданиях XV в. им придают все большее значение, выносят их вперед текста, выделяют набором, иногда снабжают эффектным титульным листом (Шеделевская "Хроника").
185
Затем они разрастаются, строятся то по алфавиту, то по систематическому или предметному принципу. "Index dictionum" небольшого страсбургского издания начала XVI в. содержит не менее 2800 терминов и имен и вполне оправдан, поскольку в самой книге изложение строится в систематическом порядке46. Специфические трудности возникали в связи с тем, что у современников не всегда твердо отстоялись фамилии, широко бытовали прозвища и псевдонимы или латинизированные формы (Фабер Стапулензис вместо Лефевр д'Этапль; Меланхтон вместо Шварпэрд); светское и духовное имя автора не совпадало (Эней Сильвий Пикколомини - Пий II); на протяжении многих веков о фамильном имени вообще не знали (и помнили просто: Абеляр, Беруль, и т.п.). А в отношении тройственных имен древних римлян не было единообразия в предпочтении Цезаря Юлию (или даже Гаю), Цицерона - Туллию и, напротив, Вергилия Марону, а Горация Флакку. Поэтому-то простоты ради в "Индексе запрещенных книг" принято было вести алфавит по именам (как Буцер, так и Лютер шли под Мартинами). Не менее характерно, что своей библиографии, построенной по алфавиту, Геснер озаботился предпослать указатель развернутых полных имен, да еще снабженный вводной аннотацией относительно порядка разыскания имени в случаях инверсии.
Видное место в печатной продукции всегда занимают календари - специфическая разновидность информации. Едва ли не единственным представителем ее для мирян были в рукописное время календари, предпосылаемые тем часовникам, которые украшались для знатных и богатых дам; основная же функция этой бытовой регулирующей информации осуществлялась тогда не письменностью, но устным оповещением в церкви. И вот оказывается, что к числу первейших опытов книгопечатания принадлежат календари и притом .в разнообразнейшем ассортименте, начиная с гутенберговских, а затем целые серии всяческих "альманахов", "прогностик" и т. п. То стены жилья украшают однолистки с орнаментом, содержащие бытовые и сельскохозяйственные советы, справки о предстоящих солнечных и лунных затмениях, а наряду с ними и всяческие предзнаменования. То целые книги вбирают в себя таблицы "домов планет", включая подробнейшие таблицы склонений и восхождений светил, и служат профессиональным астрологам-астрономам. То это чисто научные пособия вроде календарей Региомонтана со схемами затмений (иногда печатаемыми в две краски), а порой и с подвижными кругами и стрелками для быстрого определения фаз Луны и т. п.; издаются эфемериды, но широкий сбыт получают и "прогнозы" Нострадама.
186
XVI столетие было веком грегорианской календарной реформы, а стало быть времяисчисление (и информация, для него потребная, а также из него истекающая) представляет не только приватно-бытовой интерес. Задолго до 1569 г. стала отмирать римская система счета дней по календам, идам и нонам и заменилась счетом по числам месяца. Обычно это не связывают с внедрением в обиход западноевропейского человека печатных календарей, буквально с первых шагов типографского дела ставших неотъемлемой принадлежностью домашнего обихода.
Сопоставим типы совсем иной - лечебной - литературы. Конечно, и рукописный период знал наряду с классическими греко-римскими и арабскими капитальными трудами, т. е. факультетской ученостью - всякого рода обиходные лечебники, травники, "салернитанские правила здоровья". Все это сразу же вошло в издательские программы, а равно и специализированные сборники о ядах и противоядиях, о лихорадках, множество мелких брошюр практического назначения (о чумной заразе). Последние, однако, теперь выходят преимущественно на народном языке - ив этом существенная разница. Разница и в другом: наряду с "Hortus Sanitatis" существуют - оригинальные - "Gart der Gesundheit", "Jardin de Sante", вое более полные, все совершеннее иллюстрированные (см. ниже); на немецком и французском языках выходят книги об изготовлении настоек и перегонке - еще в XV в. А XVI столетие принесет открытие кровообращения, анатомические атласы и таблицы (в том числе разборные, с клапанами, начиная с 1540 г.47) и уже не схематические изображения хирургических инструментов, как в некоторых инкунабулах, или облагороженно-театральные сцены посещения больного или вскрытия трупа (в том же издании), но весьма точные изображения внутренностей или приемов вправления вывихнутых конечностей, серии схем наложения повязок, как в базельском Галено 1561-1562 гг. Количественный рост, специализация, повышение точности и наглядности во всей этой отрасли информации очевидны.
Выйдем за пределы жилища. "Итинерарии" - путеводители для паломников существовали и в допечатные времена, а "Достопримечательности города Рима" - с середины XI в. Их охотно печатают, но теперь они обрастают изображениями, насыщаются житейски полезными сведениями. В "Путеводителе по дорогам Франции", изданном в середине XVI в. Шарлем Этьеном, введены справки: "обилие устриц", "доброе вино", "плохие дороги", "кишит разбойниками". А уже в конце XV в. к услугам прибывающих в Рим десятки брошюр с ценами на документы, составляемые папской канцелярией, вплоть до пресловутых "Такс пенитенциария", которые рассматривались как расценки на отпущение грехов48.
187
Категория путешествий была в догутенберговские времена воплощена почти исключительно "Книгой Миллиона" (Марко Поло), фантастическими странствиями Мандевиля, описаниями Земли попа Ивана; интерес к ним не исчез, судя по обильным в XV в. изданиям. Но их все более оттесняют книги совершенно иного порядка, в первую очередь, "Паломничество в Святую землю" Брейденбаха, с 1486 г. не раз переизданное в переводах на немецкий и на французский. Здесь формы традиционного паломничества внешне кадрируют предприятие двух знатных и любознательных путешественников, более туристов и репортеров, нежели пилигримов, которые отправились в Палестину, желая повидать мир своими глазами и рассказать о нем читателям, а потому я прихватили с собой рисовальщика, наблюдательного художника-документалиста Эрхарта Ройвиха. Он стал и ее издателем, одарив современников и потомков серией видов морских портов, панорамой Венеции, картой Сирийского побережья, зарисовками Иерусалима, построек, костюмов и уличных сцен; под резцом гравера живет каждая деталь.
А ведь эпоха великих открытий еще впереди - ив XVI в. развернется новая формация литературы путешествий, описаний стран и обычаев, хлынет мощный поток информации о прежде неведомых растениях и животных Нового Света, Индии, Китая... Опять-таки подчеркнем, что дело не сводится к отражению литературой прямых или косвенных последствий плаваний Васко да Гамы, Колумба или Магеллана, завоеваний Кортеса, Пизарро или д'Альмейды, образования колониальных империй, расширения мореходства (и пиратства) или географических познаний, используемых для грабежа и "обращения" язычников, для захвата невольников, и т. д. Вопрос о новизне стадии не исчерпывается ни фактом количественного возрастания информации, ее объемной насыщенности, ни большей конкретной многосторонностью информации, требуемой от путешественников и поступающей от них.
Конечно, и в XVI в. не будут забыты гипербореи и морские чудища, но и те и другие отодвинутся на все более далекую, еще неизведанную периферию ойкумены (говоря же фигурально станут занимать все более периферийное место и в самом интересе к чужим и далеким путям). Элемент анекдота, патетика приключений, атмосфера легенд, остраннение туземного (чаще всего - плохо понятою) быта - невычитаемые особенности жанра путешествий, начиная от древневосточных романов и кончая современными нам репортажами.
188
И тем не менее эволюция очевидна, и XV-XVI столетия образуют в ней броский рубеж. Мандевиль, вполне фантастический, и Марко Поло, не лишенный небылиц, с одной стороны, или гуманистические трактаты о горах и реках, - с другой, ближе к эллинистическим повестям и к Страбону, чем к географическим трудам второй половины XVI столетия. И Олай и Герберштейн пишут на основании личных наблюдений; наблюдения эти касаются реальных сторон жизни посещенных ими земель, - сторон, практически интересующих послов и купцов, полководцев и миссионеров. Как ни деловито обстоятельны были личным опытом накопленные наставления Пеголотти, как ни трезвы и наблюдательны записки послов XIII-XV вв., как ни умело пользуется ими в начале XVI в. Джовио, все это еще прикладные, эмпирически возникшие знания, только предшественники науки, а при всей своей политической и конфессиональной заданности, классовой и национальной тенденциозности даже "Записки" о странах, составлявшиеся дипломатами второй половины XVI в., не говоря уже об ученых трудах того времени - пусть еще неуверенные, но уже шаги науки, сиречь информация иного класса точности, систематичности и полноты.
Как ни совершенны были портоланы, особенно Средиземноморья, в печатные издания ни один из них не проник. Даже в самых ранних печатных атласах инкунабульного периода, наиболее "примитивных" (при всей художественности их оформления и богатстве сведений) - перед нами уже карты в точном значении слова 49. А ведь только следующее столетие будет веком разработки картографических проекций и уточнения расстояний. Сколь ни обогащены были данные "Космографии" Птолемея в атласе, изданном Леонардом Холле в Ульме в 1482 г. (по рукописи начала XV в.), но через столетие они померкнут перед грандиозными по богатству материала и точности сведений атласами Меркатора и Ортелия с их многими десятками карт, непрерывно обновляемых в перегравировках для быстро сменяющих друг друга изданий. В колыбельный период книгопечатания Цицеронов "Сон Сципиона" сопровождался обычно макробиевой схемой стран света, обслуживавшей все раннее средневековье50. А столетие спустя именно текучесть состава атласов, переиздаваемых частями и подбираемых книгопродавцами под титульными листами, подчеркивающими их новизну (к отчаянию библиографов из-за их несоответствия реальному числу и комплекту отдельных карт), наглядно свидетельствует, как быстро меняются географические сведения, как возросла требовательность к картин внешнего мира.
189
Расцвет картографии и рост географической литературы в целом уже сами по себе стимулировали повышение точности, обстоятельности и систематичности информации, осуществляемой картой или книгой, и опять-таки этот последний признак напоминает нам о новом ее качестве.
Характерно, что, закладывая новую главу в истории общественной мысли и новый литературно-философский жанр, Томас Мор в "Утопии" (1516 г.), т. е. в своего рода информации о несуществующем, не имеющем места, уже за 200 лет до "Гулливера", имитирует форму реляции мореплавателей; а эта последняя связана с первенцем типографской информации "О вновь открытых островах" - брошюрой, в 1494 г. возвестившей об открытии Колумбом Нового Света.
Бесподобны по живости, реалистичности бытовые сцены и панорамы Ройвиха, немалой документальной ценностью обладают и некоторые виды городов в "Хронике" Шеделя; в XV в. схемы выдающихся построек и городов можно встретить в "Связке времен" ("Fasciculus temporum") Ролевинка, в огромном пропедевтическом курсе - энциклопедии знаний для незрелых разумом "послушников" науки (в любекском издании 1475 г.), в описаниях римских достопримечательностей. Но все это крупицы, скорее исключения, чем правило, и заслоняются они множеством совершенно условных, абсолютно фантастических видов зданий, городов, а то и целых провинций и стран ("земель"), например, в "Саксонском зерцале" или в описании Германии Энея Сильвия Пикколомини, приложенном к Нюрнбергской хронике в изданиях 1493 г. Двух схематичных клише монастырских построек в этом богатейшем увраже достаточно, чтобы служить для изображения десятков обителей самых различных орденов, расположенных в разных странах и воздвигнутых в разное время. Номенклатурный учет их видимо необходим, но сверх этого (и некоторых справочных сведений в тексте) потребность в конкретной индивидуализирующей информации еще не воспринимается - или, во всяком случае воспринимается совершенно недостаточно для того, чтобы усмотреть в этом нечто, идущее вразрез с назначением иллюстрации. Здесь же оттеним только то, что оно связано с особым, мышлению следующих веков чуждым, антиисторизмом, без четкого противоставления настоящего момента прошлому, без осознания исторической" перспективы и времени как изменения. Анахронизм еще неведомое понятие, хотя хронологию соблюдают старательно.
190
В данном же случае - в "Хронике" Шеделя - мы присутствуем при кризисе этого сознания: всемирная история делится еще на семь возрастов мира, и история конечного возраста (после пришествия Антихриста и Страшного суда) вполне конкретно и органически дополняет изложение событий от сотворения мира до момента сдачи книги в печать. Однако автор не только стремится внести в это изложение самоновейшие события, вплоть до последней новинки, включенной в "Хронику" уже в июне 1493 г. (книга увидела свет 12 июля) - увенчание немецкого поэта Конрада Цельтиса лаврами в Риме. Нет, автор живо ощущает незавершенность исторического процесса, а стало быть и своей информации о нем, он ясно видит, что история не останавливается, что человека ожидают новые события. И он решается на беспрецедентный прием: ставя точку, он оставляет чистыми несколько листов, предшествующих Светопреставлению (последнему возрасту) чтобы владельцы экземпляров его книги могли сами вписывать дальнейшие события. Если бы типографский процесс затянулся всего на несколько недель, последним учтенным событием оказалась бы весть о том, что еще в марте Колумб вернулся в Испанию, открыв Новый Свет.
Таков весьма символичный порог землеописательной информации XV в. А XVI столетие приведет нас к "Ведутам", т. е. альбомам видов, вполне индивидуализированных, и завершится таким выдающимся памятником "топографии" (в точном смысле "описание местностей"), как труд Г. Брауна и Ф. Хогенберга "Города всего мира" (1572, 1574 с текстом, а также ряд перепечаток и перегравировок), включающий 492 города, рисованных с натуры, с реальной или воображаемой высокой точки в их ближайшей окрестности. Среди фанатизма гугенотских войн и борьбы в освобождающихся Нидерландах возникнут серии гравюр совсем иного рода. Одни рисуют зверства то "еретиков", то "папистов", но в них, при всей их агитационной лубочности, несомненна восходящая линия документальности (стало быть и воспроизведения реального городского антуража). Другие-труды по фортификации и артиллерии содержат, при всем их техническом назначении - обильнейший (и точнейший) пейзажный материал и богатейшую информацию по планировке реальных городов по гидротехническим сооружениям рекам и каналам. Поучительную аналогию можно наблюдать в совсем иной области, интересующей не географов и градостроителей, но историков костюма. Сперва никакого историзма в одеяниях персонажей иллюстраций нет, они безмятежно анахроничны и условны.
192
Затем уже в XVI в. появляются так называемые "книги нарядов" (Trachtenbucher), но сплошь "антикварного" толка, т. е. реконструирующие по античным статуям и монетам одежду древних. И лишь к концу века утверждаются настоящие альбомы мод, современных и самоновейших, с подчеркнутой сословностью. Даже головные уборы и прически становятся предметом печатной "кодификации". На этом специфическом примере особенно отчетливо прорисовывается метаморфизм информации; из чисто вспомогательной она становится все более автономной, причем сперва она как информация резервная систематизирует, коллекционирует далекое, давнее и чужое: "De re vestiaria" Л. Баифа (Париж, 1526 и переиздания) только о древних народах, или труд В. Лазиуса (1572) об одеждах эпохи переселения народов. Но затем мнемоническая функция отступает перед описательной и "репортерской", и главным становится именно современное, особенно - новое. Таков сборник, изданный в Париже Р. Бретоном в 1569 г., в котором воспроизведены только современные костюмы,- первое из многих изданий подобного рода. Знамениты нюрнбергские "Trachtenbucher", награвированные X. Вейгелем по рисункам Иоста Аммана (1577), зритель которых информируется как об общественном ранге, так и о фамилии щеголяющих на его страницах ратманов, патрициев, купцов и ремесленников.
Вместе с тем возрастает нормативность этой информации - ее власть над сознанием и поведением (мода как одно из проявлений унификации и нивелировки вкусов). В XVI в. знали уже альбомы причесок и головных уборов.
193
Попутно заметим, что до XVII в. не существовало в точном смысле слова военной униформы; однако уже художники этого столетия создают, а альбомы гравюр распространяют зарисовки пестрого и живописного "обмундирования" определенных отрядов (например, нидерландской пехоты в гравюрах Гольциуса и Гейна). Опять-таки не книга породила единообразие формы целого полка, ее иерархию и дифференциацию; тут действовали иные пружины (экономические и технические), соображения тактики и капризы эстетики, а при введении униформы в масштабах целых армий также и абсолютистская регламентация (и меркантилизм). Все это так, но вполне ли мы учитываем ту роль, которая в этом деле принадлежала печатной информации?
Впрочем, ее роль касается и гораздо более существенных сторон в развитии военного дела; мы и их сможем коснуться лишь мимоходом на примере иллюстраций военно-технической литературы. Но вот еще минимум две разновидности печатных изданий, завоевавших себе прочное место уже в продукции XV в. Они не связаны между собой, имеют генетические корни в рукописной продукции, но именно в тиражности впервые обретают свою подлинную природу, т. е. информационную функцию.
К многочисленным канцеляриям Римской курии ежедневно обращались сотни и тысячи людей всех рангов и состояний. Разветвленная и сложно дифференцированная, отлаженная как бесперебойный фискальный механизм прямых и косвенных сборов, практика Римской курии быстро учла преимущества печатной регламентации. Одна за другой выходили в форме небольших брошюрок по 4-6 листков, то Правила папской канцелярии, то "Casus papales, episcopales et abbatiales" (разграничения юрисдикции, весьма существенные для тяжущихся и для соперничающих властей), то таксы за составление различных грамот а справок - свидетельств о совершенном паломничестве, покаянии и пожертвовании, без чего не получить отпущения. Все эти брошюры давали официальную информацию, инструкции, формуляры, тарифы 51. Кто знает, как в конце XV и начале XVI столетия развернулась эта отрасль управления и денежного обращения римской церкви, какую национальную, идейную и социальную оппозицию это вызвало, подготовив Реформацию, тот поймет всю двойственность службы этой официальной информации; обретя автономность, она тарифом заслонила религиозную связь, административной иерархией заменила духовное руководство, а затем дала в руки противникам папства документацию, которую легко было перетолковать в агитационных целях как обмирщение, торговлю спасением души и т. п.
194
Разумеется, покупатель индульгенции оплачивал не отпущение греха, а справку о том, что он, надлежаще раскаявшись и внеся должное пожертвование на "доброе дело" (крестовый поход, сооружение церкви и т. п.), действительно от своего исповедника отпущение греха получил. И нужна была индульгенция не как пропуск в рай, а как квитанция для предъявления в сей жизни; но в последнем еще кое-как разбирались, в тонкостях же юридической и богословской стороны разбирались совсем плохо, а ретивые распространители бланков индульгенций не особенно заботились о чистоте теории, ибо их рвение измерялось массой собранной монеты. Здесь тиражность сыграла совсем особую роль, превратив персональную информацию (справку священника данному прихожанину) в информацию типизированную, тарифицированную, с готовым текстом формул и молитв.
К другой разновидности информации, в корне изменившей свою природу при переходе из рукописной в печатную, мы причислим всякого рода таблицы и наглядные пособия. И они тоже существовали и охотно применялись до изобретения типографского процесса и гравирования. Но изготовляли их астрономы и законоведы, врачи и строители сами и для собственных нужд, в лучшем случае - для нужд учеников или подмастерьев. Возможность напечатать убористо и четко таблицы восхождений и затмений, награвировать анатомический чертеж во всех деталях делала эти рабочие пособия более удобными и практически более надежно используемыми.
195
Но дело не только в этом: создалась тиражность, т. е. массовость каналов информации, которая нарушала прежнюю монополию знаний, внедряла уйму мнемонических приемов, давала всем кормчим надежные данные для ориентировки и для отсчета пройденного кораблем пути (а заодно и широкое раздолье астрологам-дилетантам для составления гороскопов), подсказывала обывателям сроки кровопусканий, но и закладывала основы научной анатомии. Астрономические таблицы сопровождали астрономические календари уже с 70-х годов XV в. Успехом пользовалось и "Искусство памяти", мнемонические картинки предметов, якобы похожих на те или иные буквы, ассоциирующихся с теми или иными добродетелями и пороками, заповедями и грехами. Для снотолкований и гаданий незаменимы были различные фигурки, связанные с всевозможными комбинациями "домов планет". Схемами сценического расположения и перемещения действующих лиц снабжались издания комедий Теренция. Для расчета фаз Луны создавались хитрейшие подвижные (вращающиеся и со стрелками и шнурками) картонные "лунарии" (печатные, причем с применением двух красок). Но если все это было знакомо уже XV столетию, то в XVI в. появятся такие научные пособия, как крупные разборные (с отгибающимися клапанами) таблицы строения мужского и женского тела и изображения скелета, весьма точные и подробные. Издатель Кретьен Вехель в Париже, начиная с 1538 г., специализировался на выпуске подобных таблиц, которыми Везалий открыл новую, "анатомическую", эру в изучении медицины52.
Наглядную информацию представляли собой уже в XV в. изображения "настоящих и поддельных гульденов", приглашения на стрелковые соревнования и т. п. А такое издание как "Константский собор" (Аугсбург, Зорг, 1483), по рукописи очевидца 1415 г. Ульриха фон Рихенталя, являлось не только галереей сцен и портретов, шествий и казней, но и геральдическим справочником (десятки таблиц гербов подряд).
Все это не только новые приемы информации, но и новая ступень в функциях информации, причем XVI век не обрывает этого преобразования, но углубляет и заостряет его. Мы примем это за несомненное и воздержимся здесь от перечисления и аннотирования примеров, предпочитая в следующем разделе обосновать одну специфическую особенность этого столетия: превращение иллюстрации из мнемонической и повествовательной в научную (и художественную).
196
Но об одном примере, обычно забываемом, умолчать нельзя. Из нужд ухода за больными; глухими, ради их элементарного наставления в вере, а особенно - для возможности исповедовать глухонемых, вырос из обычно возникающих жестов специальный условный знак. Как видим, и здесь средство связи преобразуется в орудие информации, приобщая к ней, а через нее к социальной жизни целую категорию человеческих существ, прежде от нее изолированных куда более, чем прокаженные. Францисканец Мельхиор Иебра не только усовершенствовал "ручную речь" для общения с глухонемыми, но и, приписывая ее изобретение св. Бонавентуре (XIII в.), описал ее в книге "Прибежище хворых" ("Libro llamado refugium infirmorum"), вышедшей в Мадриде в 1593 г. Высокая стадия разработанности самого "языка глухонемых" (фигуры соответствуют буквам q, а и v) вновь напоминает нам, как печать распространила для всех информацию, прежде доступную только посвященным 53.
Печать распространяет, кодифицируя, информацию, которая прежде служила порой предметом прозы и поэзии, но преимущественно добывалась личным опытом под опекой прочной бытовой, и притом устной, традиции: и вот уже не трактаты о шахматах54, но учебники игры в шахматы, не "Helieutica", но "Наставление по рыбной ловле с удочкой".
197
Об альбомах каллиграфических прописей XVI в. существует целая литература, их в интересах шрифтовиков широко воспроизводят и в наши дни55, что, кстати, является примером весьма осложненной и подчас капризной нормативности информации данного типа. Несколько менее осведомлены современные читатели о том, что XVI в. предложил уже и альбомы образцов для плетения кружев. Так задолго до механизации и машинного мышления, задолго до капиталистического производства и государственного обучения уже закладывались совсем новые начала унификации и типизации - а провозглашала их и насаждала печатная информация.
Но одновременно идет и обратный процесс, противящийся шаблону. Именно новые средства (информация с помощью печати, тиражность плода мысли и вдохновения - художественного произведения, научного труда, философского построения) начинают, с небывалой прежде напористостью и продуктивностью, возводить и утверждать индивидуальность авторской манеры и замысла, стирать то обезличивающее сотворчество современников и потомков, которое безраздельно господствовало в дописьменный период, но не совсем отпало в век рукописной литературы. Уже одна возможность проверки автором текста размножаемого произведения вносит принципиально новый момент в достоверность (а также и критическую оценку) информации. Мы охотно помним, сколь много гуманисты внесли в критику текста, но словно забываем, как разгорелись и задымили факелы авторских самолюбии, как скромный и уважаемый клирик (грамотей, книжник) постепенно сменялся то заносчивым и подобострастным разбойником пера, то напыщенно-надменным педантом, а то и по-настоящему гордым творцом. А ведь весь этот процесс укладывается - в Испании и Англии, Франции и Италии - в немногие десятилетия XVI в. Нетрудно различить социальные корни и социологические пружины этого явления; но можно ли пренебречь учетом того нового механизма информации, без которого эти пружины остались бы на 90 % неиспользованными?
В заключение этого раздела о новых типах передачи и новых сферах информации напомним об одной разновидности, порою не упоминаемой в данной связи. Уже в силу того, что значительная доля ранней печатной продукции приходилась на литургические книги, проблема фиксации пения не могла не возникнуть весьма рано. Сперва оставляют место для вписывания нот от руки, затем впечатывают линейки, наконец - и еще в XV в. - доходят до столь совершенной техники как печатание нотных знаков.
198
Насколько всем этим фиксируется мелодия, унифицируется пение, очевидно. Насколько система нотных знаков и линеек была удобнее и точнее уже в одних этих целях, нежели прежние невмы, тоже нетрудно понять. Но редко неспециалист представляет себе кардинальное значение нового нотного письма с ключами и созвучиями - порождения опять-таки XVI века - для разработки гармонии, для вызревания искусства композиции, для формирования индивидуального композитора, короче сказать, для появления в XVII и XVIII вв. музыки. А ведь предпосылкой для нее (в нашем нынешнем понимании и восприятии) явилась точная запись всего гармонического замысла, не требующая от певца или органиста восполнения других голосовых рядов, украшений, импровизаций и т. п., т. е. запись, информирующая исполнителя о всем музыкальном "тексте" (ткани). Такого рода запись появилась тоже впервые как принципиально новый вид информации, более совершенный, и опять-таки связанный с внедрением печати. Отдельные композиторы введут в дальнейшем новые значки, но это лишь частичные усовершенствования. И в этой области, как и во многих других, принципиально новый этап информации будет создан лишь техникой XX в. Фонограф, радио, магнитофон, звуковое кино - это ведь не только размножение и распространение результата музыкального замысла (одного из сложнейших и высших проявлений человеческого творчества), но и фиксация его в некоем определенном (чаще всего автору не подконтрольном) исполнении. А поскольку интерпретация певца, дирижера, пианиста по-разному обогащает (или обедняет) авторский замысел (и способна как утверждать, так и искажать его), новый вид информации о данном музыкальном произведении - механическая запись его исполнения - является одновременно и более могущественной, объемной, непосредственно-чувственной, физиологически нормативной информацией по сравнению с записью нотными знаками и буквами, но и, в силу своей насыщенности элементами исполнительскими, менее объективной информацией о замысле композитора (соответственно, поэта, драматурга) 56.
199
Нам остается рассмотреть еще один аспект возмужания информации в связи с появлением книгопечатания, в свою очередь подтверждающий, что XV и особенно XVI столетия составляют новую, более высокую, ступень в информации человека о внешнем мире и в передаче этой информации от знающих к незнающим, т. е. в науке и в обучении. Новые приборы для наблюдения возникнут в основном в XVII в., которому суждено будет шире распахнуть двери естественных наук. Но еще не зная телескопа, микроскопа, призмы (ни логарифмов и начал высшей математики), XVI столетие дало миру замечательные инженерные сооружения, произвело переворот в астрономических воззрениях, предвосхитило теорию кровообращения, преобразовало металлургию и механику. Здесь мы хотели бы акцентировать не то (само по себе весьма существенное) обстоятельство, что все эти новшества не оставались подспудными, не пребывали достоянием отдельных мыслителей или мастеров и их учеников, но весьма быстро разглашались (подчас, как, например, в артиллерийских или фортификационных прожектах, даже без достаточной проверки), рекламировались для внедрения, описывались в трактатах, дискутировались в печатных диссертациях и т. п. Мы хотели бы задержать внимание единственно на одном явлении - на рождении научной иллюстрации как нового вида информации.
Факт этот сам по себе настолько значительный, что он вовсе не нуждается в преувеличении, а тем более - в упрощенческих схемах, упраздняющих все генетические проблемы. Некоторые функции научной иллюстрации могут быть нащупаны в глубочайшей древности, мы найдем их и в Древнем Египте, и в бесподобной по точности и полноте деталей серии лекарственных растений, которые, скажем, в Венском Диоскориде (начало VI в.) уже венчают многовековую традицию; хирургические инструменты изображались и в западных и в восточных средневековых рукописях; неоспоримы и крупицы научных элементов в бестиариях, травниках и т. п. как рукописных, так и первопечатных. О некоторых объективно-научных достоинствах ряда иллюстрированных изданий XV и начала XVI вв. мы уже говорили. И все же все это не более как пролог, заявка на будущее. Если отвлечься от единичных роскошных рукописей для императорского или королевского обихода, то в подавляющей массе случаев все сводилось к более или менее схематическому рисунку, скорее чертежу, чем трехмерному изображению инструмента, зверя или плода, и, главное, служило к пояснению текста, играя подсобную по отношению к нему роль, а в бесподобных цветах, овощах и ягодах Бурдишона 57 - даже роль чисто орнаментальную. (Этим не умаляется значение ранней иллюстрации и присущее и ей информативное назначение, но лишь подчеркивается относительная недостаточность ее по сравнению с будущим и абсолютная разница в самой природе и функции иллюстрации научной).
200
Чтобы правильно понять ранний этап печатной книжной иллюстрации, необходимо не только помнить о параллельно с ней рождающейся, обретающей зрелость (вне книги) гравюре, как деревянной, так и медной. Это только одна, преимущественно даже не искусствоведческая, а техническая сторона вопроса. Примем просто за очевидное, что ксилография научила четкому, "графическому" восприятию предметов, уверенному рисунку, упрощенной композиции, т. с. выигрышной (в информационном отношении) схематичности; гравюра резцом, иглой, а особенно офорт самой волосностью штриха придали изображениям трехмерность, нервную жизненность и детальность, "техническую" (т. е. предметную и фактурную) и психологическую нюансировку; деревянное клише удобно сочеталось с наборным текстом высокой печати, попадая в любое место текста и не отрываясь от него ни по содержанию и тону (освещенности), ни пространственно, тогда как клише металлическое каждому из этих требований не удовлетворяло и положительно сопротивлялось; поэтому одновременно с торжеством медной гравюры начнется распад единства текста и иллюстраций, и последние (порой вплоть до математических формул!) начнут выноситься на отдельные листы (вклейки), а затем и вообще уходить - в литературе гуманитарной на гравированный титульный лист, а в литературе естественнонаучной или технической - на таблицы в конце тома.
201
Гораздо существеннее в интересующем нас плане иные стороны проблемы. Особенно - две: общее функциональное соотношение текста (не как наборных строк, а как словесного изложения предмета) с изображением и связь ранней печатной иллюстрации с основными типами иллюстрации рукописей. Каждый из этих вопросов потребовал бы обстоятельной статьи даже для простой систематизации фактов и терминологии, не говоря о специальном рассмотрении их под углом зрения развития информации. Нам же придется обойтись простой справкой об обстоятельствах, не всегда учитываемых, но органически связанных с нашей темой.
Уже в силу одного того, что буквенное письмо - лишь завершающая стадия развития письменности, рисуночное же письмо (пиктография) - одна из наиболее ранних его стадий, можно осознать, что "картинка" древнее "текста". Здесь для нас существенно, что пиктограмма, в отличие от иероглифики ("логографии") и тем более от алфавитного письма, во-первых, всегда является целостным изображением всей ситуации, во-вторых, обобщена как чертеж, и, в-третьих, все же несамостоятельна по отношению к речевому общению, ибо и создается и функционирует лишь дополнительно к нему (нуждается в словесной интерпретации, служит для нее мнемонической канвой). Это обстоятельство (вовсе не только пережиточно!) будет играть важную роль и на всей ранней стадии средневековой миниатюры, как в неразгаданных узлах тератологического •стиля "варварского" орнамента, так и в полных мистической символики канонах евангелий, и во всей ранней ("нереалистической") иллюминации рукописей (например, армянской или оттоновской). Напротив, поздняя западная миниатюра разовьет повествовательность, многофитурность, перспективу, реалистический колорит и т. п., достигнет вершин живописности.
202
И в то же время, насыщая отдельную сцену, а тем более целую рукопись столь богатой информацией, что ее можно рассматривать часами и неделями, находя в ней все новые красоты и сюжеты, миниатюра роскошных пергаменных рукописей (преимущественно церковных или королевских, герцогских и т. п.) не только превращает книгу из материала для чтения в музейный экспонат, но и крайне сужает круг лиц, имеющих возможность взглянуть на этот "клейнод". Уже в XIV в. четко оформляется, а в XV - полностью закрепляется "бифуркация" в оформлении рукописей: рядом с этой категорией книг быстро разрастаются вовсе не иллюминованные деловые (преимущественно ученые или учебные) латинские книги как на пергамене, так и на бумаге, и особенно (только на бумаге) книги на народном языке, светского или душеспасительного содержания для горожан. Эта народная литература сказок и хроник, басен и лечебников требует в свою очередь иллюстрации и рано получает ее. Но иллюстрация таких книг совсем иной природы, техники и стиля. В основе ее лежит рисунок пером, с простыми контурами, максимально простой по композиции, с минимумом персонажей или предметов; раскраска упрощеннейшая, ничего общего не имеющая с нежными оттенками темперной миниатюры. Именно этот вид иллюстрации и стал родоначальником первых деревянных гравюр в виде отдельных листков, игральных карт, затем блокбухов. Именно он, отлично воспроизводимый средствами ксилографии, и стал применяться, уже с начала 60-х годов XV в., для иллюстрации печатных книг, в первую очередь - книг на народном языке и не-"учёного" содержания. Наряду с несколькими духовно-назидательными сочинениями не случайно столь видное место среди первых десятков иллюстрированных книг занимают басни. Рисунок здесь может быть предельно упрощен: лев и осел, человек и змея - а то просто два (вполне одинаковых!) бруска (золото и серебро) или кружка (солнце и месяц), различить и осмыслить которые может помочь примитивнейшая раскраска. Но в сущности и она не обязательна: рисунок здесь играет чисто меморативную, аналогичную пиктограмме, роль.
Мы знаем, что на протяжении одного-двух десятков лет замечательные граверы доведут книжную иллюстрацию до высокого стилистического и изобразительного совершенства и что она начнет находить применение не только в "простонародной" литературе. Но все же закономерность полностью сохранится: книги на немецком, французском, итальянском языках иллюстрируются в десятки раз чаще, чем книги па латыни; гуманисты продолжают презирать иллюстрацию, даже когда она обретает вполне ренессансные формы и становится настолько графически органичной, что полностью отвергает расцветку.
204
Великолепны по реалистичности некоторые цветы и травы в "Садах здоровья", пленительны оживленные фигурами пейзажи Венеции или восточных портов в "Паломничестве в Святую землю", неистощимы по изобретательности и экспрессии сотни видов в "Хронике" Шеделя. Но только 23 из них - немецкие города - срисованы с натуры и имеют общее с действительностью. Известно, что для 1809 иллюстраций в этой хронике использовано всего 645 клише (мы уже упоминали о двух "типовых проектах" монастырей). Ни художников, ни читателей не смущало, что один и тот же портрет изображал одного из библейских праотцев, затем, всего несколькими страницами ниже, гомеровского героя, потом - римского поэта, немецкого рыцаря или восточного врача. И если это было возможно в столь роскошном издании, то читателей XV в. (а тем более издателей) и подавно не шокировало, что клише подчас применялись для иллюстрации совсем других произведений! Нет надобности чрезвычайно обобщать эти (все же отнюдь не единичные) факты, но констатировать своеобразие функции подобной иллюстрации вполне правомерно: такая иллюстрация в большей мере должна напоминать слушателю чтения и даже читателю книги о том, что рассказывает текст, нежели знакомить его с подлинными чертами изображенного лица, свойствами предмета, расположением зданий и т. п.
Иными словами, информационная нагрузка иллюстрации XV в. за весьма немногими исключениями крайне относительна и условна. Технические и художественные успехи иллюстрации в начале XVI в. мало что изменяют в этом отношении. Даже посещение чумного больного, вскрытие трупа, консультация медиков - это живописные сцены, во многом верные и точные, но имеющие целью именно "проиллюстрировать" изложение, т. е. служить аккомпанементом к нему. А ведь функция научной иллюстрации вовсе не такова. Она должна донести до читателя изображение своего сюжета не менее, а более богато, содержательно и непосредственно, нежели это доступно словесному описанию. Тут иная задача уже сводит на нет то преимущество образного мышления перед логическим, которое составляло природу наскальных изображений и пиктографии, ранних миниатюр и ксилографических картинок в инкунабульный период. Качественный скачок, который приходится на XVI в., связан с появлением репродукционной гравюры, с одной стороны, научной иллюстрации, - с другой.
205
Станковая живопись Германии, Нидерландов и Франции быстро овладевает нормами и достижениями итальянского Ренессанса, стилистическое воздействие итальянского Возрождения в конце XV - середине XVI в. было исключительно сильным. Это широко известно. Но какими каналами это воздействие проникало за Альпы? Вещи и костюмы можно было ввозить, для насаждения нового вкуса и мастерства - приглашать итальянских зодчих, скульпторов и живописцев, а отдельные статуэтки и даже полотна привозить; своих художников посылали в Флоренцию, в Рим, Венецию, Неаполь, и там они любовались в церквах и дворцах шедеврами, которым затем подражали.
Однако даже художникам, князьям и прелатам далеко не всегда удавалось побывать там. Тем менее доступной оставалась Италия подавляющему большинству купцов и ремесленников, нотариусов и ученых, клириков и врачей. А среди этого большинства горожан ведущая прослойка людей образованных живейше интересовалась проблематикой гуманизма, в которой не одни лишь сюжеты, но и задачи искусства занимали едва ли не господствующее место. И ведь все они о картинах Рафаэля или Леонардо могли судить единственно понаслышке, со слов счастливцев, видевших подлинники. Вплоть до половины XVI века! Тогда, с появлением репродукционной гравюры (достигшей совершенства под резцом Маркантонио в 1530-е - 1540-е годы), в корне изменилось это положение. Широкое распространение листов с репродукциями сотен великих произведений живописи, разветвленная торговля ими (с которой начал и Плантен), серийные заказы граверам от книготорговцев свидетельствуют об огромном спросе на эту новую разновидность информации, обретающей самостоятельную художественную ценность. Покупателя гравюры, его семью, гостей и наследников эта информация в небывалых масштабах приобщает еще к одной стороне действительности: к миру изобразительного творчества человека (субъективно преломленной информации о воспринятых им образцах и, одновременно, довольно объективно воплощенной информации о его субъективном мире). В данной области этот путь информации остается монопольным при всех своих модификациях в продолжение трех столетий, пока гравюру не начнут вытеснять фотоснимки с картин, в свою очередь, уже на глазах нынешних поколений уходящие в связи с новейшими приемами художественной репродукции58 в цвете и с передачей фактуры.
Переходя к научной иллюстрации, отметим прежде всего, что иллюстраторы XVI в. не располагали каким-либо новым техническим средством; орудия производства оставались теми же, что у предшественников.
206
Разумеется, облегчал труд и открывал возможности контролировать самый процесс гравировки новый прием - травления кислотами (офорт), но и ему нельзя приписать тот удивительный переворот, который осуществили иллюстраторы XVI в. - мастера преимущественно (но отнюдь не исключительно) медной гравюры. Главнейшими факторами успеха можно считать: самый рост художественного мастерства59, разнообразие "манер" и "почерков" в атмосфере в высшей степени творческого соревнования множества местных и "национальных" школ; коммерческую заинтересованность издателей и, наконец, характерное для этой эпохи обостренное внимание к внешнему миру, к научным запросам и открытиям вообще, к механике и врачеванию.
Здесь неуместно касаться частностей. В реальности XVI в. жизнь иллюстрации была многообразной, богатой нюансами и даже противоречиями. Достаточное о ней представление могло бы быть получено лишь путем систематического рассмотрения хотя бы главнейших ее разновидностей (по жанрам и по отраслям знаний).
207
Сейчас мы обойдемся несколькими примерами. Но самые общие черты развития проступают вполне четко.
К их числу (помимо возрастающего умения) относятся эволюция от условного изображения к конкретному (отказ от принципов пиктографии и иероглифики!), переключение внимания от экзотического к обыденному, от далекого ("древнего") к ближнему (современному), наконец, выработка специфической перспективы и аксонометрии, осознание значения обособленной детали. То, что при всех этих обстоятельствах все же не отмерла живописность (окончательно она отпадет в планах и чертежах, анатомических или технических рисунках только в начале XIX в.), нисколько не снижает определяющей значимости именно указанных черт. К тому же нас здесь менее всего занимает эстетическая сторона процесса: информационный же показатель повышается по каждой из данных линий.
Начнем с небольшого и, казалось бы, формалистического отступления. Поразительно близки по композиции рисунки титульных листов двух книг, из коих одна - специальная работа математика Оронса Фин, выпущенная в 1534 г., другая - Светоний в антверпенском издании 1590 г. В обоих случаях текст с заглавием и выходными данными окружает широкая прямоугольная рамка с серией медальонов. Во второй из книг медальоны прямо соответствуют содержанию - это те самые двенадцать цезарей, о которых повествует Светоний. В первой же это аллегории астрономии, арифметики, музыки и геометрии, с вполне условными Птолемеем, Орфеем, Евклидом и т. д. Используя ту же конструкцию, что и его парижский собрат в 1534 г., оформитель Светония не только отошел от схематической символики и перешел к деловой иллюстрации, отверг чисто орнаментальную плетенку с цветками и заменил ее монетами или медалями: его римские императоры не условны и характеризованы не атрибутами - они индивидуализованы, более того, портретны. Уже имеются и коллекции древних монет и даже их зарисовки; художник имеет возможность использовать эту информацию (а издатель его к этому поощряет, и читатель это ценит). А в 1557 г. на примере "Imperatorum Romanorum imagines" Гольциуса мы видим максимально документированную галерею портретов - даже третьестепенный император Мартиниан индивидуален и достоверен. Вспомним взаимозаменяемые клише Шеделевой "Хроники" - и вернемся к вопросу о научной иллюстрации.
208
Мы уже столкнулись с такими явлениями, как полное отсутствие иллюстраций в чисто медицинской литературе (хирургия, включая кровопускание, не в счет) и даже принципиальное отрицание их последователями Галена вплоть до второй трети XVI в. Но взглянем на рисунки - всего на один из многих десятков, - иллюстрирующий десмургию (наложение повязок) в одном из фробеновских изданий (трудов... именно Галена!), относящемся к 1551-1562 гг. Совершенство (наглядность, ясность и верность) изображений не оставляет сомнения, что родилось и быстро вызрело совсем новое понимание назначения иллюстрации. Неоспоримые достоинства этих рисунков не могли оставить пример без подражания. В этой же отрасли знаний мы засвидетельствовали успех анатомических таблиц - и тоже около 1540 г. XVI столетие - век Сервета и Парацельса, Везалия и Амбруаза Паре, век смены лечебников и травников официальными фармакопеями, распространения госпиталей; его медицинская литература обильна и начинает говорить на живых языках; его врачи - не только знакомые нам по комедиям XVII в. педанты, но часто люди ученейшие и (в этом черта нового) образованнейшие, владельцы библиотек, не чуждых ни гуманитарных, ни философских сочинений. Не вся медицинская литература XVI в. иллюстрирована, и уровень не всех иллюстраций безупречен; но она от отказа перешла к признанию, от Галена переключилась на иллюстрацию современных авторов, от схематических изображений щипцов или перегонных кубов, от театрально-условных сцен "консультаций", "вскрытии", "лекций" или "посещений чумного больного" 60 - к реалистическим изображениям аптек, мускулов, операций, внутренних органов 61.
В "Лапидариях" (книги о камнях) долго упорствует средневековая традиция, перечень магических свойств преобладает над вещественной характеристикой. Научный подход, начало минералогии (и если угодно, палеонтологии) датируется лишь с выхода в свет "De natura fossiliura" ("О природе ископаемых") Агриколы - в 1546 г. и "De гегшн fossilium, lapidum et geinmarum maxime figuris" ("О формах ископаемых, камней и главным образом драгоценных камней") К. Геснера - в 1564 г. А Иост Амман награвирует уже правильные кристаллические фигуры для труда нюрнбергского ювелира Венцеля Янотцера ("Perspectiva corporum regularium", 1586).
В изображениях и трактовке растений (и животных) античная традиция держится вплоть до рукописей XV в., откуда она переходит и в печатную книгу: хотя "Сад здравия" 1485 г. обязан зарисовками цветов и ягод уже знакомому нам Ройвиху, эру составит лишь появление в 30-х годах XVI в.
209
"Изображений живых цветов" Отто Брунфельса с гравюрами Ханса Вейдица (Страсбург, 1530-1536), а затем - опусы Бока, Фухса и, наконец, Геснер. Для зоологической иллюстрации в "Книге природы" ("Buch der Natur") К. фон Мегенберга (1475) или в так называемом "Большом саде здравия" (1491), еще крайне беспомощной, новая эпоха начинается с Херра (1546) и с немецкой обработки "Книги зверей" Альберта Великого, выпущенной Вальтером Риффом в 1545 г. Орнитологическая иллюстрация нового, научного, типа восходит к двум почти одновременным изданиям: "Histoire de la nature des oiseaux" П. Белона с гравюрами П. Гуде и "Historia animalium" Геснера с гравюрами Луки Шена.
Если орнитологию питала охота, то подспорьем ихтиологии были все более расширявшиеся рыбный промысел и мореходство. Атласы рыб XVI в., как правило, изумительно обстоятельны и точны. Титульный лист альбома того же Белона сохранял не менее шести владельческих пометок, начиная от года выпуска - 1555 (когда он был знаменитым Робером Этьеном, братом издателя этого труда, подарен парижскому врачу Исару) и до второй половины XVIII в., являя живой пример того, как ценились такого рода издания. Гравюры в "La nature et diversite des poissons" Белона (1555) нагляднейше показывают, как изображения фантастически "геральдические", восходящие к традиции, сосуществовали с изображениями более реалистическими, информация о коих порождалась промысловым, т. е. производственным опытом, настолько содержательным, что он перевешивает классификационную беспомощность текста, рассматривающего китов заодно с рыбами.
Следующий крупнейший шаг, связанный также и с повысившейся требовательностью,- переход в ботанической и зоологической иллюстрации к глубокой печати. Так "Центурия символов и эмблем, извлеченных из растительного мира" ("Symbolorum et eblematum ex re herbaria desumptium centuria una") Иоанна Камерария (1590) украшена превосходными гравюрами Иоанна Зибмахера, а в 1592 г. выходит и вполне научно иллюстрированный труд Фабио Колонна.
Специально грибами будут интересоваться в XVII в., но уже в 1569 г. выходит труд о них Адриана Ионге. "Овощами" (что значит и фруктами) сперва интересуются только заморскими вроде апельсинов (с начала XVI в.), но уже в 1598 г. Иоганн Баухин выпускает описание фруктового сада и огорода - "Beschreibung der Rades Boll".
210
Начинается период увлечения ботаническими садами, и их детальные описания (уже в XVII в.) составят те подлинно научные атласы, значение которых не отпало и до наших дней.
Созвездия? Ими интересуются и любят их воспроизводить. Но в начале нашего периода информация о них только античная (Германик в издании 1474 г., Гигин - 1482, Арат) и отчасти арабская; изображения же чисто мифологические (причем взаимное расположение звезд весьма приблизительно, зато рисунки Льва, Рыб, Персея или Возницы весьма выразительны). Через полвека положение резко меняется: в 1536 г. выходят "Изображения небесных светил" П. Беневица (Apianus. Imagines syderum coelestium), а в 1540 г. - первый звездный атлас в новом смысле слова - "О мировой сфере и неподвижных звездах" (Alessandro Piccolomini. De la sfera del mondo e delle stelle fisse). Гелиоцентрическая система еще не провозглашена Коперником, главнейший сдвиг в космографии еще впереди; но уже тип информации сменился.
Почерка? Как ими не интересоваться в век создания печатных литер, век борьбы гуманизма против схоластики, споров национальных языков с латынью, изживания "пламенеющей готики"! Занялся ими впервые (и уже сразу по-новому, аналитически, а не суммируя традиции) Феличе Феличиано, вероятно, уже около 1463 г. (рукопись о пропорциях букв - и притом по обмерам римских надписей). Печати эта работа не увидела, но дальше пошла практика, именно с 1460-х годов начавшая внедрение в типографский обиход антиквы, вплоть до шрифтов, созданных в конце века для Альда. И аналитическая работа не прерывается (Damiano da Moile, 1480, Парма; "De divino proportione" Луки Паччоли, 1509, Венеция; Sigismondo de Fanti, 1514; "Unterweysung in der Messung..." А. Дюрера, Нюрнберг, 1525), что связано с обособлением профессии резчика шрифтов. В 1529 г. "Цветущий луг" (Ghampfleury) Жоффруа Тори - уже целый трактат, но с задорной полемикой в честь антиквы и французского языка, классической гармонии и живой жизни, с экскурсами в мифологию и автобиографию, в теорию музыки и фонетику: график и полиграфист до мозга костей, Тори предстает в нем патриотом, мыслителем, гуманистом 62. Вся эта аналитическая работа необходима для возвещения и насаждения новой эстетики, однако и тут еще наследие древности (пусть не мертвое, а сражающееся, ратуя за новое) нередко заслоняет современность, а информация носит скорее теоретический и дидактический характер, нежели нормативный.
211
Но тут-то и вступает в симфонию новая партия: ее ведут каллиграфические прописи. При всех неизбежных, отчасти рекламных, фантазиях их авторов реальнейшая современность и нормативность этой информации уже вне сомнения (Иоганн Нойдорфер в 1519 г.; в 1538 г. его же "Anweysung ciner gemeinen Handschrift", Лодовико Вичентини дельи Арриги и множество других, особенно после перехода на медную гравюру). "Полезный и надлежаще обоснованный образец разного вида красивых почерков" ("Ein nutzlich und wohlgegrundt Formular mancherley schoener Schrifften") Вольфганга Фуггера (1553 г.) уже упоминался в другой связи. В 1550 г. в Париже выходит первое из изданий Бошена "Thresor d'Escripture"; в 1579 г. - то же руководство в расширенном виде приспособляется для нужд Англии; специально по французскому курсиву предлагаются прописи Неффа в 1549 г. (в Кельне), Жака де ла Рю в 1555 г., П. Амона в 1561 г. Добавим к этому, что словолитное дело, обособившись от типографского именно на рубеже XV и XVI столетий, вызвало к жизни выпуск "Образцов шрифтов"; самих шрифтов стало меньше числом, но на более узкой арене борьба за совершенствование их и за создание новых (особенно во Франции и в Нидерландах) лишь обострилась - и нормативность (эстетическая и бытовая) шрифтов, внедряемых тем или иным мастером, не снизилась, а многократно возросла. Уместно вспомнить позднейший, но вполне аналогичный пример с образцами литер 1710 г. и знаменитой резолюцией Петра I. Нужно ли настаивать на закономерности этой стороны эволюции?
Постройки? Жадное любопытство неофита, духовное потрясение величием римских зданий и развалин, размах строительства французских королей (но также и штирийских, венгерских, польских магнатов и купцов) - общеизвестные и доныне обступающие туриста признаки увлечения XVI столетия вопросами архитектуры. Стилистическое же воздействие самой архитектуры этого века (а тем паче ее теоретических основ, канонов и модулей) непрерывно сказывалось вплоть до момента коренной смены строительных принципов, материалов, технологии и эстетики в наше время. Какова же была во всем этом роль печатной информации?
"В начале был Витрувий". Его "Десять книг об архитектуре" рано были изданы и не раз переиздавались. У колыбели нового зодчества стоит и Леоне-Батиста Альберти ("О строительстве", Флоренция, 1485). Оба эти труда в первом своем печатном воплощении не имели вовсе иллюстраций!
212
213
Витрувий получил их впервые в венецианском издании Тридино в 1511 г., а гораздо более совершенные - в итальянском переводе с комментарием Чезариано в красивом и точном издании Да Понте (Комо, 1521). Оно явилось прообразом для немецкого перевода (уже знакомого нам Вальтера Риффа-Ривиуса), вышедшего в Нюрнберге в 1548 г. с гравюрами Виргилия Солиса, Георга Пентча, Ханса Брозамера, П. Флетнера. Французский (неполный) перевод был сделан на основе испанского издания и вышел в Париже в 1539 г. с гравюрами Меркюра Жолла, а в 1547 г. появился первый полный французский перевод, иллюстрированный на сей раз Жаном Гужоном. На основе Витрувия (и его комментаторов) строятся теперь первые оригинальные учебники, многократно переиздаваемые, вывозимые за границу, оседающие в библиотеках вельмож, непосредственно или в новых переводах изучаемые и через сто и через полтораста лет (как например, Виньола и Скамоцци в России при Петре I, а Палладио и гораздо позже).
Кто из счастливцев, кому приходилось рыться в богатых и старинных книжных собраниях, не испытывал радости обнаружить (и наслаждения рассматривать) опусы Себастиано Серлио (начиная с венецианского издания 1537 г.), Андреа Палладио (то же, с 1570 г.), Антонио Лабакко (Рим, 1558), Якопо Бароцца да Виньола (с 1563 г.), Винченцо Скамоцци (Венеция,1583).
Влияние итальянских образцов, а главное - правил и теорий, сильнейше сказалось и на строительном творчестве и на архитектурных замыслах, воплощенных в альбомы такими мастерами, как Андруэ де Серсо (1559, с медными гравюрами) и Филибер Делорм (1561, ксилографии) во Франции, Фредеман де Фриз в Нидерландах (начиная с 1565г., с текстом на голландском, французском и немецком языках), Рифф (издания 1547 и 1558 гг. в Нюрнберге, 1582 в Базеле), Диттерлин и ряд других в Германии. Зодчие этой эпохи строят по заказу, для королей и вельмож, архиепископов и магистратов парадные и частные жилища; служебные постройки, в разной мере репрезентативные, реально вписываются в парковый пейзаж или городской ансамбль. А то, что преобладало в архитектурных рукописях XV в., - смелые, но надуманные проекты фантастических городов, многоэтажных зданий, циклопических крепостей, башен-небоскребов - все это оттесняется на далекий задний план (не забудем, однако, удивительного осуществления конца XVI в. - Ураниборга, научного городка астронома Тихо де Браге). Возросшая роль и новая природа словесной информации (и научной иллюстрации в ней) также и в данной области неоспоримы.
214
В отличие от созидательного труда строителя, военное дело и родственный ему, крайне в те времена воинственный, спорт менее всего, казалось бы, связаны с ученой традицией, книжной информацией. Это не так. Интерес к "De re militari" Вегеция не иссякал, рано стали издаваться и другие римские авторы, писавшие о военном деле (Фронтин, Элиан и др.). Переворот в характере боя, вызванный появлением в XIV в. артиллерии, а также развитие в Италии в XIV-XV вв. кондотьерства не могли не сказаться на появлении трактатов о военном искусстве, среди которых особую известность стяжало сочинение Вальтурио из Римини, написанное в 1460 г. 63. Оно было напечатано в 1472 г. в Вероне, повторено там же в 1482 г., в Болонье издано в 1483 г., в Венеции было выпущено даже в стихах. За 1532-1555 гг. вышли четыре издания в Париже. Иллюстрации к Вальтурио, не самые фантастические и во многих отношениях характерные, имели такой успех, что Людвиг Хоэнванг в Аугсбурге использовал доски веронского первоиздания для иллюстрации своего... Вегеция 1476 г. - факт характернейший для условного, "дотехнического" восприятия функций изобразительной информации. А далее начинается все большая специализация. Правда, артиллерия воспринимается первоначально больше как пиротехния, а фортификация - как разновидность строительного искусства, да и владение холодным оружием подается в плоскости благородного спорта. Но неумолим ход истории, и эта патриархальная диффузность, аморфность развеется, как дым, в войнах - итальянских, крестьянских, шмалькальденских, турецких, ливонских, гугенотских, революционных в Нидерландах, конквистадорских в Новом Свете. "Фейерверкерская" литература начинается с немецкой рукописи 1420 г., настолько авторитетной, что ее перепечатали под заглавием "Buchsenmeysterei" ("Искусство ружейного мастера") в Аугсбурге в 1529 г. (как приложение к Вегецию!). Но уже в 1540 г. в Венеции появится "De la Pirotechnia libri X" Бирингуччи, основа многих переизданий и родоначальница ряда руководств по технике не только военной. "Турнирная" литература в рукописный период славилась красочными изображениями оружия и доспехов, коней и попон, девизов и плащей; печатная не могла за этим угнаться и не имела адекватного распространения, пока Ханс Бургкмайр-младший не выпустил "Turnierbuch" 1529 г., затмив гравюры Вирзунга в "Турнирной книге" 1518 г. Особенным успехом пользовались иллюстрированные руководства по борьбе Рюкснера (издания 1530, 1532, 1548 и 1556 гг. с гравюрами Аммана, а также 1570-1580 гг.).
215
"Фехтовальная" литература вообще начинается лишь в XVI в. Пособие Андре Пауерфайндта в Вене в 1516 г. иллюстрировано 34 крупными гравюрами; особенно авторитетным в Германии стал труд Иоахима Майера "Grundliche Beschrei-bung der freyen ritterlichon Kunst der Fechtens" (Страсбург, 1570; Аугсбург, 1600) уже с 61 ксилографической таблицей. В Италии следовали урокам миланского фехтовальщика Камилло Агриппы "Trattato de scientia d'arme" (Рим, 1553; Венеция, 1568 и 1604), во Франции-вышедшему с 64 таблицами (в начале гугенотских войн, в 1573 г.) трактату Сен-Дидье "Traite contenant les secrets de Гёрёе seule" (т. е. по бою на одних шпагах, без даги). Фортификационные работы Леонардо да Винчи оставались неизданными и оказались надолго засекреченными, но дюреровское "Обучение к укреплению городов, замков и местечек" увидело свет уже в 1527 г.
Стоит сопоставить с этими общими, универсальными и достаточно теоретичными (хотя уже и наглядно интерпретируемыми) сводами бесчисленные монографии, написанные крупными военными специалистами и снабженные точнейшими чертежами орудий, топографически достоверными перспективными видами крепостей и укрепленных районов и т. п., которыми так богата последняя треть XVI в., чтобы разительный контраст проступил со всей непреложностью. И сама литература несравнимо богаче сведениями (притом - более проверенными опытом, разносторонними и точными), и иллюстрации ее в сотни раз обильнее, мелкомасштабнее, надежнее для практики.
Разумеется, и древняя и средневековая научно-техническая литература, а также иллюстрация прикладного назначения, возникли не случайно и не в популяризаторских целях. О торговых путях писали прежде всего купцы-мореплаватели и кочевники, о военном искусстве - военачальники. А из их писаний больше извлекали те, кто был сам по роду деятельности в них заинтересован, т. е. люди соответствующей специальности. Но в немалой мере справедливо известное утверждение, что в ту пору мастера и знатоки, учителя и мудрецы были, а вот научного "специалиста" не было. Поэтому значительную часть литературы античности охотно и с интересом могли читать (и реально читали, да и в наши дни читают) люди самых различных профессий. Не одни географы узнавали у Страбона о чужих странах, а о диковинных деревьях или рыбах узнавали от Плиния не одни естествоиспытатели. "Кое-что о военном искусстве", "Полезные советы сельскому хозяину", "Увлекательное рыболовство" - так, или примерно так, нынешние издатели озаглавили бы многие из классических "специальных" трудов древности.
216
Средние века, с их факультетской ученостью, фолиантами богословских "сумм", комментированных дигест, сводами медицинских знаний и многотомными толкованиями Аристотеля, существенно изменили положение: значив тельная доля литературной продукции стала не только эзотеричной из-за языка (большая часть даже городского населения ученой латыни не понимала), но и рассчитана была на читателя с систематической подготовкой.
217
Военная литература XVI в. очень быстро перешла с латыни (кондотьерам, конквистадорам несподручной, а ландскнехтам и богомерзкой) на живые языки и от древнеримских авторитетов переключалась на современные, а от "популярных очерков" и "общих основ" на специализированные трактаты и наставления. Она на девять десятых стала литературой для профессиональных вояк - или же для юных принцев и тех отпрысков княжеских и дворянских родов, которые готовили себя к бранной славе по рангу рождения. Именно эти труды насыщали их той информацией, которой они не могли почерпнуть из личного опыта и советов ветеранов.
Инженерное искусство издавна было сродни военному делу. Но пока техника была ограничена ремесленным производством, т. е. личным умением мастера, создавались превосходные мечи и шлемы, седла и сундуки, чаши и ожерелья, пояса и ботфорты, мебель, костюмы, посуда, колодцы, мельницы и прочее, но отнюдь не процветала, не имела широкого обращения литература техническая. Искусный монах - изготовитель витражей или иллюминатор рукописей - мог (раз в два-три столетия) оставить "Правила разных искусств", рецептуру всяких художественных изделий, красок и эмалей. Но конечно же о мастерстве закройщика, о секретах мастерства (не метафорических, а самых реальных) кузнеца, пекаря, слесаря, сапожника, об устройствах кранов и лесов для каменщика, о расчетах и инструментах кораблестроителей средневековые трактаты молчали. Правда, многое нормировалось цеховой, городской, а затем и государственной властью, но это касалось преимущественно параметров ("не шире...", "не менее стольких дней", "весом не менее..." и т. п.), а не технологии; для нас эта административная и экономическая регламентация, за неимением лучшего, - бесценный источник косвенной информации относительно средневековой технологии, но с их помощью ни гентский сукнодел, ни флорентийский ювелир, ни любой живодер или шорник не могли бы научиться даже азам своего ремесла. Вся информация в сфере материального производства (кроме отчасти сельского хозяйства) в течение тысячелетий оставалась изустной и традиционной.
Само понятие "техники" (хотя и имеет античное родословие) отстоялось значительно позже рассматриваемого нами периода, окончательно - лишь в XIX в. Серьезное внимание всем производствам - ткача, ножовщика, булочника и т. п. - было уделено лишь в "Энциклопедии" Дидро, хотя к тому времени специальная технологическая литература уже наличествовала.
218
Начало же технической информации (книжной, а не словесной) положил опять-таки период раннего книгопечатания. В этом отношении пришлось в силу только что отмеченных обстоятельств (и их глубинных социальных причин) начинать на пустом месте, и переломным моментом, оформлением специфических видов информации явилось XVI столетие.
К истокам технической литературы вообще, а иллюстрированной в частности, относятся уже названные выше труды вроде изданий Вальтурия и Вегеция, а затем Дюрера и наконец Бирингуччи. Его "De la Pirotechnia libri X" уже в первом издании 1540 г. была снабжена 82 деревянными гравюрами. Много технического материала содержало и богато иллюстрированное сочинение Олая о северных народах - "Olai Magni De gentibus septentronalium" (Рим, 1555). Саксонский врач Георг Бауер, известный под латинизированным именем Агриколы, в 1556 г. выпустил капитальное сочинение о горном деле "De re metallica", содержавшее систематическое (и технически весьма толковое) описание многих машин и снабженное 292 гравюрами; уже в 1557 г. вышел в Базеле немецкий перевод; книга эта до начала XIX в. знала десять переизданий. Неаполитанский дворянин Делла Порта в 1558 г. издает свою "Маgia naturalis sive de miraculis rerum naturalium libri X". Затем пойдут в ход всяческие "театры машин" во главе с "Novo Teatro di machine" Витторио Дзонко (уже 1607 г.), а в XVII в. к этому добавятся всяческие изображения новых приборов, экспериментов, препаратов. И здесь информация приобретает все более деловой, производственный, прикладной характер и становится повседневно нужной, подручной, справочной. Это особенно заметно по эволюции литературы, связанной с добычей ископаемых, особенно - благородных металлов.
Заключая наш многосторонний обзор, мы хотели бы вновь отвести подозрение, будто научному развитию и его вестнику и подручному - книгопечатанию - мы готовы приписать роль активной первопричины, а успехам техники и вообще практики - роль пассивного результата. Причинная связь тут обратная. Разумеется, без рудников Тироля и Рудных гор (а также Потози), и не будь роста и успехов металлургии, нового. спроса на золото и серебро, предприятий Фуггеров, антверпенской биржи, мировой империи Габсбургов (словом, производственной, экономической, а затем и социальной и политической подоплеки), не было бы и столь выраженной (обширной и интенсивной) потребности в соответственной информации, или для ее удовлетворения достало бы двух- трех сочинений более или менее старого типа.
220
Но ведь нас здесь интересует не обусловленность надстроечных явлений сама по себе или конкретное преломление ее в культуре XVI в. и даже не закономерности нарастания объективных знаний наряду с классовой идеологией. Перед нами поставлен вопрос о том, как с использованием изобретения Гутенберга преобразились и в самом своем существе изменились возможности, цели, механизмы информации, в какой мере изолированные, подчас тайные, персональные и персонально усваиваемые и наследуемые знания начали переходить в стадию гласного, общедоступного, объективно изложенного учения, специализироваться, но и унифицироваться, творчески обновляясь, но и получая направление и санкцию от государственной власти 64.
Вот эти-то задачи и возможности информации сказались в областях накопления объективных истин не менее, чем в сферах классовых идеологий. Притом практика оружейника и механика, горняка и плавильщика чаще и непрерывнее сталкивала их с объективными (пусть пока еще слишком вольно истолковываемыми и нескладно формулируемыми) истинами, нежели мысль законоведа или хрониста или врачевателей души и тела; но раньше она оставалась эмпирической, теперь же все растущий поток информации подстегивает изобретение и наблюдение, помогает ускорить внедрение нового, находить более простые решения, вводить расчет там, где прежде безраздельно царили чутье и традиция. Научное знание (пусть пока наивное и неполное) о внешнем мире, осведомленность об изменяющейся действительности, о "природе вещей" распространились и на область материального производства.
Перед нами прошли чуть ли не все элементы книги, от шрифта и формата до иллюстраций, множество разновидностей литературы, а главное, достаточно емкий ряд отраслей знания. Где в большей, а где в меньшей мере, где вполне четко и категорично, а где и более скрыто - но решительно повсюду фактический материал свидетельствовал, как чутко и гибко новое приобретение человечества - книгопечатание - откликалось на его обновляющиеся нужды (на том, как оно само формировало потребности, в данной статье мы не могли задерживаться).
221
Наш материал засвидетельствовал и другое: то, что с помощью книгопечатания быстрейше возросли диапазон, объем, ареал информации (как в самом широком смысле - самораскрытия и соприкосновения разных сторон действительности, свойств материальной природы, так и в более специфическом смысле оповещения о новых землях, новых наблюдениях, новых знаниях; как в радиации учений, верований, законов, норм, вкусов, так и в путях разыскания сведений о них). Может показаться, что это противопоставление чисто словесное (ведь к книге вообще прибегают ради заключенной в ней информации) и, следовательно, вносимая этими нашими словами информация - не более как тавтология. Но это не так. Ведь и потребности в арифметике были вызваны начальными формами хозяйства и обмена, потребности в геометрии - появлением земельной собственности, высшая математика была порождена потребностями усложнившейся механики, и т. п. И однако геометрия существует и нужна не для измерения полей, а математические представления, при всей их значимости для прикладной деятельности человека, имеют и абсолютное значение объективных научных истин. Конечно, вое взаимосвязано, а с антропоцентрической точки зрения и социально обусловлено, но все же автономное рассмотрение разных сторон единой изменяющейся действительности вполне правомерно. Специфика данного явления (информации), внутренняя логика его развития заслуживают пристального и автономного изучения, а собственные закономерности, которые могут быть при этом установлены, не только не умаляют глубины и достоверности социально-экономического и историко-культурного анализа, но, напротив, внося в него необходимые поправки и уточнения, обеспечат его прочность и продуктивность. Прежде всего это относится к таким узловым моментам, когда особенно тесно сплелись разные линии развития, как то было в XV-XVI вв.: тогда расцветала полиграфическая техника, раздвинулись пределы ойкумены, западноевропейская феодальная идеология перенесла тягчайший кризис, и в то же время процессы развития информации протекали с активностью, прежде неведомой, и в небывалых прежде масштабах способствовали как формированию личности во всей ее индивидуальности и со всем субъективным миром, так и (отнюдь не в меньшей мере!) унификации, нивелировке, закодированности (и, в частности, буквальной кодификации) мышления и манер, стиля и правил поведения. Мы больше присматривались к знаниям и, стало быть, учитывали чтение образованных кругов; но произведем подстановку занимательности и эмоций на место достоверности и разума, внесем поправку на силы традиции - и немало аналогичного можно будет усмотреть и в другой полусфере.
222
Среди "убогих" и неинтеллектуальных, в рядах не только "слуг" и "деревенщины", нет, гораздо шире: в массе ремесленников и мещан, трактирщиков и возчиков, почтенных, но скромных обывателей печатная книга не отманит закодированности, типичной для идеологии догутенберговских веков. Напротив, она необычайно закрепит ее. Католический катехизис может при этом уступать место лютеранскому, бурбонских королей способен заслонить корсиканец, обработки новейших романов (вплоть до дайджестов, комиксов или киноинсценировок) потеснят четырех сыновей Эмона, Бову-королевича или Английского милорда, к сонникам и письмовникам добавятся новейшие гороскопы, а к рыцарям и бравым генералам - сыщики и неуловимые гангстеры. Все это частности! Главным же остается то, что (вне подлинного просветительства и сознательной научно-революционной пропаганды) духовная пища значительнейшей части сельского, да и городского населения поставляла информацию крайне специфическую, и в лучшем случае - второсортную, мировоззренчески устарелую. В подавляющей же своей массе (и в сумме чтения каждой отдельной швеи, ткача, фермера, няньки, пивовара или солдата) "литература для народа" по самой своей структуре мало отличается от "народных книг" XV и XVI столетий; по научному уровню недалеко ушла от них; привлекала именно тем, что далека от реальных хозяйственных, моральных, социальных, политических интересов. Феи в XVI в., кинозвезды и миллиардерши в XX в., феноменальные богатыри, Ваньки-ключники и белокурые супермены отлично помогают забыться, отключиться от нужды (и ответственности), но ни на грош не помогают пробуждению сознания. Эта литература машинально наследует прадедовскую набожность и в своей всегда существенной - нравоучительной и "душеполезной" части (т. е. той, которая привлекает наиболее серьезного читателя из числа потребителей этой категории литературы) прививает наиболее консервативные и реакционные социальные и политические идеи.
Развитие капиталистических издательств, книготорговли, печати отнюдь не разрушает этой системы, напротив, продуктивно использует ее, а ранние элементы капиталистического уклада в XV и особенно XVI столетиях кладут этому успешное начало 65. Как бы то ни было, но и здесь информация (или ее суррогаты) вступает в новую фазу с того момента, как начинает осуществляться с помощью печати.
Как видим, имеется полное основание утверждать, что изобретение книгопечатания означало новую ступень в развитии информации.
223
Само задуманное как механизация и построенное на абсолютно новых и технически прогрессивных принципах нормальных размеров и взаимозаменяемых деталей, изобретение Гутенберга как бы перенесло на всю будущую типографскую продукцию, т. е. на сумму вводимой в культурный оборот человечества информации, отпечаток нормативности и механической объективности - со всеми минусами, но и со всеми огромными преимуществами этих факторов. И уже на самом раннем этапе, в течение первых 100-150 лет после изобретения, стремительно развернулись новые направления, возможности, средства и методы познания, закрепления и распространения знаний (или того, что за них принималось).
Это подводит нас к немногим заключительным вопросам.
Если новая ступень в развитии всемирно-исторического процесса информации начинается в XV-XVI столетиях, то не следует ли и само изобретение Гутенберга связывать не только с техническими и социальными предпосылками книгопечатания, но и с некими закономерностями в эволюции человеческих средств информации - закономерностями, которые наука наших дней еще только начинает подмечать? Если изобретение Гутенберга - переход на новую ступень, то где "начало следующей ступени", очередной скачок развития или перелом кривой?
Если столь акцентированы кардинальные перемены, зрелость технических, художественных, организационных и т. л. решений, найденных уже в XVI в., остается ли простор для дальнейшего развития, правомерно ли наше собственное представление о типографском искусстве и издательском деле XV и XVI вв. лишь как о "заре книгопечатания"?
Как ни разительны успехи следующих столетий в полиграфической технике, в удешевлении и распространении печатной продукции, начальный период типографского дела всегда сохранит свое особое значение как чертеж и фундамент, прообраз и первые контуры нового. Он открыл и утвердил те начала, которыми будет жить печать следующих веков, он начал новую страницу в книге истории информации. Но не станем и преувеличивать: кроме технических и экономических достижений, на долю следующим столетиям выпадет и совсем иная функция в области информации, не менее важная, чем все знания о древности и о далеких мирах, о книжных науках или о животных и минералах. Информация о текущем моменте развернется лишь с возникновением регулярных газет (начало XVII в.), обретет свое полное значение, лишь когда газета из официальной или официозной превратится в орган общественного мнения, регистрируя и обсуждая политические дебаты (конец XVIII в.),
224
станет предметом первой необходимости, умножив тиражность и злободневность (XIX в.), а всей силы своего актуального вмешательства в жизнь и в социальную борьбу достигнет, лишь став (на переломе к нашему веку) коллективным агитатором и организатором масс. Здесь в свою очередь воспроизводится сходный тип эволюции - от эпизодического к регулярному, от формальных упоминаний о далеком (султан принял послов, чужеземный престолонаследник обручился с заморской принцессой и т. п.) к событиям в своей стране, городе, наконец - фабрике, от торжественной хроники (государевых пожалований, описаний дворцовых церемоний и т. п.) - к животрепещущим вопросам обыденной жизни, от слухов - к репортажу и гарантии достоверности политических прогнозов, справочных сведений, бюллетеней и т. п.
Информация о самом творчестве человека: о работе научной мысли, о художественной жизни, о разрушении, камень за камнем, ветшающего мировоззрения и возведении новых философских систем - информация обо всем этом в наши дни проникла и в газеты, но в XVI в., оставалась более чем примитивной, случайной 66. Еще до последних десятилетий XVII в. она осуществлялась почти единственно в форме переписки. Ученый об открытии извещал чужеземного коллегу латинским письмом, да еще зашифровав мудреной анаграммой свое имя, а смысл открытия заключив в ультраметафорическое двустишие. О новой трагедии узнавали из придворной живой хроники. Перестройка научной работы на новых началах (ученые общества, академии) потребовала срочной и регулярной информации как для собственных нужд "ученых компаний", так и для обмена новостями (отчасти заявочной регистрации) с научными центрами других стран, работающими над теми же математическими, астрономическими или химическими проблемами. Рождение "Комментариев" (ученых записок), "Трудов", "Философских дебатов" (т. е. протоколов научных заседаний с включением "Докладов") и т. п. - вот что создало научную журналистику и сериальные издания, примерно в те же поздние десятилетия XVII в., когда из пустейших придворных "Курьеров", "Меркуриев" и "Вестников" начали формироваться литературно-общественные журналы.
Впрочем, в зародышевой форме злободневная информация не отсутствовала и в тот период, но она была сплошь эпизодичной и либо чисто официальной, либо связанной с мировыми сенсациями, как "вновь открытые острова" вернувшегося из плавания Колумба.
226
Об осаде турками Родоса в 1481 г. поведал спасшийся защитник острова Мари Дюпюи - брошюра эта была зачитана настолько, что экземпляр Публичной библиотеки в Ленинграде является одним из двух известных. Библиотека АН СССР отнюдь не специализировалась на собирании инкунабулов этого типа; однако и в ее коллекции они найдутся: "Разоблачение фальшивых известий французов в защиту чести августейшего короля римского" Максимилиана I 1491 г., "Известия о турках" 1496 г. 67 Стейнберг упоминает брошюру 1513 г. с английской реляцией о недавней битве68. О спросе на злободневную хронику красноречиво свидетельствуют также две немецкие брошюры начала XVI в. Они выполнены в разной манере, в одной из них картинка совсем "простонародная", другая добротно реалистична, хорошо скомпонована и повествовательна. Брошюры - почти одновременно выпущенные издания, вызвавшие жгучий интерес по своей тематике: в Базеле были осуждены на сожжение четыре доминиканца за то, что с помощью инсценируемых чудес они обобрали одного простодушно-набожного портного.
Восемь десятилетий спустя, в дни похода "Великой Армады", англичане раздобыли текст декларации ее флотоводца, герцога Медины, срочно перевели и напечатали брошюрой и не ошиблись в расчете: эта предшественница манифеста герцога Брауншвейгского 1792 г. разожгла патриотический гнев британцев. Не было недостатка в ультраактуальных печатных ордонансах, эдиктах, парламентских решениях, гугенотских и антигугенотских плакатах и в Нидерландах и во Франции в 1570-е - 1590-е годы. Но все же регулярной, стабильной и широко осведомленной информации даже о военно- и церковно-политических событиях XVI столетие не знало.
В связи со сказанным можно следующими после изобретения Гутенберга этапами информации считать возникновение газет, а затем и образование серий и журналов, новыми ступенями - изобретение средств дальней связи - телеграфа и телефона, появление фотографии и, уже за последнее столетие, конструирование и использование приборов, информирующих о процессах, недоступных наблюдению ни органами чувств человека, ни их усилителями (как телескоп, микроскоп, призма).
Сама информация стара буквально как мир. С овладения эффективным средством информации - речью - начинается человеческое общество, более того - сам человек в отличие от человекообразных. Но наука об информации, овладение ее механизмами, несмотря на все успехи средств связи и печати в прошлом и нынешнем веках, складывалась на глазах наших современников - и отнюдь еще не сказала своего последнего слова.
227
Неудивительно, что и в настоящем этюде информация об его предмете дается самая первичная, приблизительная, безусловно во многом несовершенная. Насколько мы осведомлены (а здесь весьма вероятен дефицит информации), даже сама постановка вопроса беспрецедентна (по крайней мере, в книговедческой литературе). Если она, тем не менее, закономерна, а подмеченный факт соответствует действительности, то дальнейшие этапы информации о предмете нужны.
Решающими они станут лишь при обследовании всей полноты материала, во всех его взаимосвязях, при анализе каждой отдельной категории явлений, книжной продукции (не исключая рукописной!) отдельных периодов, исторических моментов, стран и зон, при критическом сопоставлении, цифровом анализе, иллюстрации целыми сериями примеров, глубокой и тесной увязке как со специально полиграфическими (а также искусствоведческими, историко-литературными и т. п.), так и с общеисторическими знаниями. К чему автор и призывает.
1 L. Febvre et H. J. Martin. L'apparition du livre. Paris, 1958. Наши замечания см. в статьях в "Вестнике истории культуры", 1959, № 4 и в журнале "La Pensee", 1960, № 91.
2 А прежде дифференцировки органов чувств в живой природе разве раздражения клеток, структурные "матрицы" белка, наборы хромосом, расположение генов не связаны с информацией, и если связаны, то с какой-то совершенно иной, лишь случайно уподобляемой ей по названию.
3 С. F. Bahler. The Fifteenth Century Book. The Scribes. The Printers. The Decorators. Philadelphia, 1961.
4 Иногда для этого даже соскабливали линии гравюры.
5 К. Бюлер начинает с примера рукописного подражания антверпенскому изданию 1486 г., т. е. около полутора десятков лет после введения там типографий, и утверждает, что каждая рукописная книга, относимая по второй половине XV в., потенциально (а нередко и несомненно) является копией какого-нибудь "колыбельного издания" (стр. 15-16).
6 Под минимальным моментом информации понимается привлечение внимания к факту своего существования или принадлежности к определенной категории.
Осуществляется такого рода информация косвенно или; побочно, например, костюмом (прямое и основное назначение коего не информационное, но покрой, качество ткани, "модность" которого могут служить "вывеской" ранга, направления мысли и даже нравственного облика носителя), униформой, погонами и нашивками, флагом, маркой автомобиля и т. п. Степень произвольности такой информации и границы ее воспринимаемости весьма различны: креп, букет, орден, нарукавная повязка имеют уже иную, обычно более непосредственную информационную нагрузку и притом с большим индивидуализированным элементом информации. Информация всегда процесс, а потому средствам, носителям информации, а равно ее содержанию не могут быть присвоены абсолютные количественные показатели. Внешний вид книги сам по себе заявляет только о ее солидности или доступности, о ее надежной традиционности или, наоборот, подчеркнутой модности, современности и т. д.
7 Ввиду крайней недостаточности литературы о ранней книге автор вынужден указать на свое популярное пособие "На заре книгопечатания" (Л., 1959).
8 Об этой стороне дела см. К. НаеЫег. Handbuch der Inkunabelkunde. Leipzig, 1925, стр. 43, 50, 58, 72, 91, 115 и ел. Интересные детали и соображения приводятся А. Мартеном ("L'apparition da livre", стр. 124-126) и С. Стейнбергом (S. H. Steinberg. Five Hundred Years of Printing, 2 ed., 1961, стр. 147).
9 Насколько путь к этому был не прост, явствует хотя бы из того, что в своем (третьем в мире!) печатном колофоне, от 14 августа 1462 г., Фуст и Шеффер не приведи название книги, а применили выражение hoc opusculum ("это сочинеявице") к огромной двухтомной Библии.
10 Ср. Диурнал конгрегации св. Юстины (Diurnale, GW 8507), уникальный экземпляр которого, обнаруженный в книжном наследстве О. А. Добиаш-Рождественской, был Д. С. Рождественским предан Гос. Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина [N. Varbanets. Incunabula in the Saltykov-Schedrin Library. Leningrad. The Book Collector, 1955, Winter).
11 Эти знаки, а также апостроф предлагал еще Жоффруа Тори в 1529 г. в своем "Цветущем луге" ("Champfleury").
12 Разумеется, любое средство общения, не только рукописная книга, но и любое слово примитивнейшего языка - явление общественное. Здесь мы имеем в виду преднамеренную, подчеркнутую функцию массового воздействия, исходную ориентировку на множественного читателя.
13 См. S. Steinberg. Five Hundred Years... раздел "Printing in the Vernacular", стр. 117 и сл.
14 Единственный уцелевший экземпляр погиб при пожаре библиотеки Стокгольмского дворца в конце XVII в.
15 Сводя все дело к созданию новых шрифтов, автор главы о книгопечатания в славянских странах (в книге А. Мартена), А. Базанова лишила свое изложение исторической глубины. Относительно первых шагов румынского книгопечатания за самые последние годы много нового было обнаружено и объяснено по ленинградским экземплярам румынским историком Л. Деменем.
229
16 В Арагоне 1501-1510: 25 книг латинских и 10 испанских; 1541-1550: 14 латинских и 72 испанских (приведено в книге А. Мартена "L'apparition du livre", стр. 480). Ср. там же парижскую книжную продукцию: 1501: из 88 названий- 8 французских, 1549: из 332 - 70, а 1575: из 445 названий уже 245, т. е. больше половины, французских.
17 Нормативная функция как один из аспектов многообразия активной информации существенна в механизме выработки заданной "программы" (в данном случае - идеологической и, в частности, эстетической). Под резервной информацией можно понимать предшественников "электронной памяти", все те запасы сведений, которые в высокоорганизованном виде собираются в расчете не только на ближайшее непосредственное использование, но для всех предвидимых и непредвидимых случаев. Фундаментальность информации - одно из осуществимых приближений к ее универсальности, рациональная компенсация ее неизбежной неполноты.
18 Краткости ради из данного обзора приводится исключить развитие раннего книгопечатания на восточных языках.
19 Нет надобности и здесь чрезмерно упрощать действительность. Венецианская Neoacademia гуманистов - не единственный пример издательского объединения группы единомышленников. В "Hauschronik" Конрад Пелликан (ивд. Vulpius, 1892, стр. 59) сообщает, что в 1517 г. он, посетив на озере Гарда ученого скотиста Франца Лехера, обнаружил в тамошнем монастыре "ein skotisches Studienhaus" (см. "Zentralblatt fur Bibliothekwesen", 1895, № 12, стр. 432).
20 W. Grothe. Wiegendrucke in der Zeitwende. Klagenfurb 1950, S. 83 и ел.
21 S. Steinberg. Five Hundred Years..., p. 123.
22 Впервые Ветхий завет на голландском языке был выпущен в 1477 г. 2? Все эти издания Библии, а также переводов ее отдельных частей были с исключительной полнотой собраны в имп. Публичной библиотеке в Петербурге и с 50-х годов прошлого века по 20-е годы нынешнего представлены на специальной выставке, входившей в состав ее постоянной экспозиции и преследовавшей цель показа шрифтов и письменностей разных народов.
24 Принцип Аугсбургского религиозного мира 1555 г. ("Чья власть, того и вера"), согласно которому население следовало за вероисповеданием своего князя (государя).
25 Заметим, что орден иезуитов, созданный для поддержания всемогущества папского престола, мастерски приспособился к принципу "Cujus regio...". Образцовая постановка среднего образования - не только рассадник правоверия и рычаг формирования заданной идеологии: становясь воспитателями в некатолических влиятельных домах, иезуиты умели выжидать обращения своих питомцев - и это означало переход в католичество целых земель.
26 На А. Мартена в этом вопросе положиться невозможно. Трактуя тему цензуры в плане стеснения экономической деятельности типографов, он в важнейшем разделе "Книга как фермент" умудряется не назвать "Индекс" или хотя бы косвенно упомянуть о нем.
230
Сосредоточивая свое изложение на французских примерах, он до такой степени обходит политическую борьбу, что начисто упускает среди авторов Бодена и Ла Боэси, а имя Отмана приводит только среди двух десятков других имен из окружения издателя Грифия.
27 Мы не игнорируем имевшие место и в Средние века и в античности апологии правителей, их апелляции к общественному мнению, единичные памфлеты в защиту политики и даже целые серии их, вроде "Libelli de lite" времен борьбы за инвеституру (XI в.). Все эти выступления были адресованы все же лишь к князьям, к прелатам и к немногим ученым-клирикам, распространялись в нескольких десятках списков, тогда как теперь (в XVI в.) любой суконщик или трактирщик, ученый врач или странствующий купец (все - идеальные разносчики новостей) за гроши мог приобрести такой сборник документов (не на латыни, а по-французски!) нынче же в Париже, через неделю-другую в любом конце Франции, а через месяц и далеко за ее пределами.
28 Хотя С. Стейнберг регистрирует коммерческую сторону вопроса, анализирует рекламу XV-XVI вв., обнаруживает тогдашние бестселлеры и т. п., вопроса о капиталистической природе книгопроизводства для него не существует. А для А. Мартена, собравшего колоритнейший культурно-исторический материал, особенно в разделе "Малая вселенная книги", принципиально не существует общих понятий категорий "капитализм", "абсолютизм" и т. п. Заслуга показа быстрого превращения типографского издательского дела в предприятия капиталистического типа принадлежит советским историкам книги. Особенно важны работы М. А. Молдавской и А. Л. Ястребицкой, опубликованные в сборниках "Средние века" за 1955, 1957, 1959, 1962-1963 гг. и в "Вестнике МГУ" за 1958 г. В отношении западноевропейского книгопечатания XV и XVI вв. это существенно потому, что в целом благоприятные экономические условия способствовали зарождению и развитию множества центров и каналов, новых приемов информации, исключали монополию власти на программирование идеологии подданных, приводили к образованию критической мысли и литературы и, в конечном счете, к формированию общественного мнения.
29 Введение в издательские марки политического лозунга, традиционной символики, условной национальной или религиозной эмблемы (рукопожатие людей разных рас; свет маяка; пчелиный рой и т. п.) применялось и в следующие века. Поучительно проследить эволюцию другого вида информации - о владельце экземпляра. Первоначально это формула: "книга принадлежит такому-то", подчас с добавлением его званий и т. п., иногда - с ценой и временем покупки. Печатные (ксилографические) экслибрисы известны с XV в., а по мере распространения книгопечатания (и роста личных библиотек) они осложняются, под резцом Кранаха и клейнмейстеров достигают высшей художественности и многостепенной аллегоричности, геральдизируются и т. п., причем зачастую не содержат не только имени владельца, но даже его монограммы. То же относится к владельческим тиснениям на переплетах ("супер-экслибрисы"). Все возрастающая условность диалектически ограничивает данного рода информацию, приводя подчас к ее эзотеричности.
30 Такое же пояснение привел вскоре в своем объявлении и Кекстон. Это показатель не только разборчивости каллиграфических вкусов XV в., но и осознания издателями важности снабдить читателя сведениями (т. е. информировать) и об этой стороне дела.
231
31 О стадии устной рекламы здесь говорить незачем. В противовес различнейшим речам при расхваливании товара на базаре или зазывании в лавку печатные объявления должны были оставаться предельно краткими, если внешне и строго фактическими, хотя бы потому, что для основной массы товаров (вне ярмарок), производимой цеховым ремеслом, любого рода реклама считалась предосудительной, строжайше возбранялась. (Над лавкой можно было вывесить ключ, калач или сапог, но только для оповещения о специальности, а зазывать покупателей, выхвалять свои изделия было запрещено).
32 S. Steinberg. Ук. изд., стр. 60.
33 Конвергентностъ информации - одно из существенных условий ее творческой переработки, т. е. эволюционной продуктивности. Категория эта не перекрывается понятием информации центростремительной; таковая особенно ценна и производительна в случае своей объективной конвергентности; но последнее в значительной мере обусловлено субъективными данными (психической установкой, апперцепцией, степенью подготовки, комбинаторными способностями и т. п.).
34 G. Schneider. Handbuch der Bibliographie. Leipzig, 1923, S. 184-188.
35 К. F. Buhler. A Fifteenth-century list of recommended books.- "The New Colophon", 1950, 48-53; M. dal Monte Santa Maria. Libro dei cominandamenti. Firenze, Miscomini, 1494 (№ 120 по каталогу инкунабулов библиотеки П. Моргана) содержит перечень рекомендуемой литературы, без сочинений гуманистов. За исключением двух медицинских авторитетов XI и XIV вв., все авторы - современные, в том числе - автор единственной в списке хроники; на семь книг религиозной тематики приходится пять научных, принадлежащих четырем авторам и т. д. Составитель рекомендательного списка не ограничивается печатными трудами, но называет и сочинения, имеющиеся только в рукописях.
36 Среди необъятной и противоречивой литературы о преемственности идеологии Возрождения сошлюсь на одну из новейших сводок: Р. О. Kristeller. Renaissance Thought. N. Y., vol. I-II, 1961 и 1965, особенно vol. II, р. 72-88.
37 О научной значимости книжной продукции XV в. см. нашу вводную статью к "Каталогу инкунабулов Библиотеки Академии наук СССР", М.-Л., 1963; стр. 20-27.
38 Н. Martin. Apparition du livre. p. 41&.
39 В итоговых обзорах перед III. VII, VIII и IX томами "Catalogue of books printed in the XVII century now in the British Museum".
40 A. Voullieme. Der Buchduck Kolns bis zum Ende des funfzehnten Jahrhunderts. Bonn, 1903.
41 Buhler. The Fifteenth Century Book..., p. 60, 78, 177. Охватывая объявления лишь немецких типографов и книготорговцев, К. Бюлер не учел статьи Г. Борса "Eitio gedruckte Venediger Buchfuhreranzeige urn das Jahr 4476", "Gutenberg-Jahrbuch", 1961, указывающей, что к учтенным в "Einblattdrucke des XV. Jahrhunderts"(1908) 1632 однолисткам добавилось не более нескольких сотен, и ныне известные однолистки составляют около 5% общего числа известных инкунабулов; несомненно, их было гораздо больше. Г. Борса в 1946 г. в Венской Национальной библиотеке обнаружил на крышке издания 1464 г. типографское объявление венецианских печатников Иоганна Кельнского и Иоганна Мантена, довольно точно датируемое 1476 г. Список содержит 27 названий, и еще два приписаны от руки.
232
42 Статистические сведения, публикуемые в ежегодниках ООН ("United Nation? Statistical Yearbook, 1966". N. Y., 1967, стр. 745-749, табл. 203'), подтверждают, что на аналогичные разделы приходилось от общей книжной продукции в 1965 г. (а в СССР и ГДР - в 1964 г.) по числу названий: в СССР-25%, а за вычетом художественной литературы не более 19%; в США-29% и соответственно без беллетристики вдвое меньше; в Великобритании - 53,7 и тоже вдвое меньше, т. е. не свыше 25 %; во Франции - 54,9 и соответственно вдвое меньше, в ФРГ - ок. 50% и 25%; в ГДР - 51% и 22%. Для Швейцарии соответствующие показатели - 41 и 22. При всей условности классификационного соответствия (статистика ЮНЕСКО разбита по децимальной системе) заметны устойчивая высокая пропорция беллетристики, несвойственная XV в., а также то, что на долго областей знания, учтенных К. Бюлером в объявлениях издателей XV в., и ныне приходится от одной пятой до одной четвертой общей годовой книжной продукции в странах с наиболее несходными структурами этой продукции.
43 До тех пор, пока не вышел Сводный каталог книг XVI в., и нет даже национальных библиографий, ограниченных этим столетием, единственным основанием для подобных подсчетов явилась бы выборка из STL (Short Title List) Британского музея по отдельным странам на фонды до 1640 г,
44 В 1465 г. экземпляр его стоил 41 гульден; см. К. Buhler. Ук. изд., стр. 53 и ел. Новейшую сводку о средневековых энциклопедиях см: Д. Collison. Encyclopaedias. Their history throughout the ages. 2 ed. N. Y., & London, 1966, стр. 44-81;
Б. Л. Ульман готовит критическое издание "Зерцал" Викентия.
45 Надобность в маргинальных глоссах была особенно велика при слепом наборе длинными строками однородного шрифта (без выделительных) и продержалась до середины XVII в., когда победили меньшие форматы, а в книгах более крупных стали разнообразить набор. Интересный предел (если не злоупотребление) в нагромождении маргинальных глосс, занимающих (на каждой строке!) все правое поле, - страница из "Praeceptoruin decalogi elucidacio" Фелизия (Антверпен, 1576).
46 "Ранняя сводка книжно-библиотечных сведений" в "Сборнике статей и материалов БАН СССР по книговедению" (Л., 1964, стр. 210). Сокращенный перевод, однако с существенными добавлениями, см. в "Bibliotheque d'Humanisme et Renaissance". Geneve, 1967, 29, стр. 633-647. Речь в тексте идет об издании: F. M. Grapaldi. De partibus aedium (Страсбург, 1508).
47 S. Lindberg. Chrestien Wechsel and Vesalius. - "Lychnos", Uppsala, 1953, p. 50- 74.
233
43 Не следует односторонне учитывать назначение этой информации как ориентировку пришельца ("клиента"). Всякого рода таксы, привилегии, "обычаи и распорядки" Курии были информацией нормативной, регулирующей эффективную организацию сложного аппарата управления и эксплуатации доходов Римской церкви.
49 Сетка впервые применена Тосканелли в 1474 г. Вопрос о картах XV в. за последние годы приобрел большую научную актуальность из-за полемики вокруг якобы доколумбовой карты, приобретенной Гарвардским университетом, дебатов о плаваниях и поселениях норманнов в XI в., а также попыток "разоблачить" Колумба. См. статьи М. А. Когана и В. Л. Афанасьева в сб. "Путешествия и географические открытия в XV-XIX вв.", М.- Л., 1965; в "Известиях ВГО", т. 93, № 5, 1961, в "Ученых записках ЛГУ" за разные годы и др. Большое значение в эволюции картографии принадлежит "Морской карте" Вальдзеемюллера 1516 г. на 16 листах. В 1525 и 1527 гг. вышли два издания карты Л. Фриза - "Usiegung der Mercarten oder Cartha Marina" (в издании 1530 г. - "Underweisung vnd vszlequnge..."). В монографии X. Б. Джонсона "Carta marina. World general map printed in Stoasburg, 1525", Minneapolis, 1963, посвящеяяой этим картам, со сведениями об авторе, о Страсбурге как центре издательства, об издателе Грюяингере и т. п., для нашего дальнейшего изложения существен (стр. 27) конфликт издателя с Пиркхеймером и нюрнбергскими гуманистами из-за иллюстрирования, которое они считали ненужным, вульгарным, годным для игральных карт и "бабьих сказок".
50 Об этой карте мира имеется новая литература на русском языке; см. статьи Б. Я. Рамма в журн. "Природа", 1946, № 9, в "Ученых записках ЛГУ", вып. 130, Л., 1951 и в сб. "Путешествия и географические открытия в XV-XIX вв.", стр.139-145.
:51 Чтобы дать представление о разветвленности этого рода информации в XV в., укажем, что по "Каталогу инкунабулов" БАН СССР (Л., 1963) числится 14 изданий разного рода "Распорядков", перечней должностей, в том числе продажных с обозначением их стоимости, формуляров для составления документов, справочников для нотариусов и т. п. Собрание ГПБ добавит к этому не менее полдюжины других римских изданий XV в., связанных с денежным обиходом Курии. Мы не причисляем сюда справочную литературу "общеюридического" содержания, нужную не только посетителям и персоналу римских канцелярий (вроде Modus legendi abbreviaturas in utroque jure), конкретизирующую ту трудно извлекаемую информацию, которая заключена в различных сводах и комментариях римского канонического права. Не рассматриваем мы здесь и всяческие Agenda (с 1540 г. под таким названием выходили памятные книжки для пасторов, содержавшие литургические и организационные сведения, т. е. информацию кодифицирующую, инструктивную, игравшую особую роль в формировании богослужения и самого строя протестантских церквей; эти моменты были заложены уже в "Formula Missae" Лютера 1523 г.).
52 С. Линдберг (см. прим. 46) на материале редчайших листовок Стокгольмской королевской библиотеки вскрывает острую борьбу с перепечатками и переделками, которая разгорелась в связи с выпуском в свет таблиц Везалия и их усовершенствованием.
234
Известен рисунок скелета в рукописи 1454 г. и ксилография 1493 г., но зарисовки внутренних органов, кровеносных сосудов, костей, сделанные Везалием и его соотечественником Яном ван Калькаром, учеником Тициана, составили эпоху, открыли новую стадию науки, построенной на систематическом наблюдении. Сам Везалий в "De humani corporis fabrica libri septem" (Баяель 1543) внес улучшения в свои гравюры 1538 г., но множество дельцов вплоть до конца XVII в. переиздавали крайне грубые копии с новинки 1538 г. Христиан Вехель в Париже издал 52 медицинских труда (из них 24 издания Галена), Робер Этьен и Симон де Колин вместе - книгу по медицине. Но в эти годы имелись противники иллюстраций, "последовательные галенисты", с виднейшим авторитетом Парижского медицинского факультета - Дю Буа (Я. Сильвием) во главе. С. Линдберг реконструирует генеалогию таблиц скелетов середины XVI в.- вся сложная эволюция потребовала менее 30 лет (1538- 1565).
53 См. E. Goldschmidt & C°. London. Cat. 123, стр. 57. Многими нашими библиографами недооценивается этот разряд справочных изданий (они крайне неполно представлены в крупнейших отечественных книгохранилищах).
54 Библиография шахмат хорошо разработана. Для первой половины интересующего нас периода показательны переиздания и переводы "De ludo scaccorum" Якоба де Цессолиса (ок. 1300 г.). Отличная немецкая рукопись ("Schachzabel") хранится в ГПБ. Книгу эту стали печатать с 1475 г. (Утрехт) и вскоре начали иллюстрировать (в 1477 г. - Цайнер в Аугсбурге и в 1483 г. - Шеншпергер, с теми же 15 гравюрами на дереве); Кноблохтцер в Страсбурге издал ее в 1478 г. и переиздал в 1483 г., в том же 1478 г. ее выпустил в Англии Кекстон, в 1483 г. она вышла в Дельфте на голландском языке; в 1490 г.- в Любеке в рифмованном виде на нижненемецком языке. Мискомини издал ее во Флоренции; в 1497 г. она вышла в Саламанке.
55 Фуггеровское наставление в каллиграфии 1553 г. было недавно издано в ГДР. О трактатах по каллиграфии и прописях XVI-XVII вв. см. ст. В. Н. Малова в сб. "Средние века", XXVII, 1965, стр. 158-181. См. также F. Funke, "Zentral-blatt fur Bibliothekwesen", 1955, Н. 7/8, стр. 257-290; и наши добавления (Н. 5, 1957).
56 Вопрос о принципиально новых видах информации, рожденных фотографией в середине XIX в. (снимки неподвижных или мгновенных объектов) и в конце XIX в. (съемка и воспроизведение движущихся и длительно развертывающихся сюжетов), выходят за рамки данной статьи.
57 Этот выдающийся иллюминатор рукописей (вторая половина XV в.) на полях роскошных экземпляров, изготовленных для Анны Бретанской, изобразил все плоды, травы и всех насекомых ее сада и огорода. См. О. А. Добиаш-Рождественская. История письма в Средние века. 2-е изд. Л., 1936 и статью О. А. Добиаш-Рождественской и А. Д. Люблинской в сб. "Русская культура и Франция", т. III. М., 1939, стр. 861-869.
58 Вопрос о воспроизведении картин (но и скульптуры, архитектуры, мебели И проч.) на страницах книг здесь, краткости: ради, опускается.
235
59 Общеизвестно, что в первые десятилетия XVI в. сотрудничали с издателями великие художники (Дюрер, Кранах, Гольбейн), работали над книжной иллюстрацией (в том числе и научной) и такие мастера, как Вейдиц, Бургкмайр, Урс Граф, Альтдорфер и ряд монограммистов задолго до того, как сформировались специалисты научной иллюстрации масштаба Иоста Аммана или Мерианов. Французское развитие к профессионализму (например, у Ж. Гужона) не менее показательно. Вероятны (но нами не обследованы) аналогии в нидерландской, итальянской, испанской, английской иллюстрации. Было бы неправильно при этом недооценивать граверов и иллюстраторов XV в. Среди мастеров ксилографии многие (особенно в Аугсбурге, Лионе, Венеции, но и в Париже, Ульме, Милане, Нюрнберге и иных центрах) создавали целые серии гравюр к повестям, романам я хроникам, что требовало выработки приемов заостренной характеристики отдельных ситуаций и персонажей. Одни добивались удивительно четкого и пластичного распределения минимума фигур в плоскости, другие (например, "Petrarca-Meister", иллюстратор Полифила, страсбургский анонимный "Мастер Грюнингера", а еще раньше - мастер Любекской Библии) приучали к условной, а иногда и реалистической многоплановости. Все это нашло применение, когда пришлось выявлять существенные детали в иллюстрации научной, А среди граверов на меди один из самых ранних, современник Гутенберга - "Мастер игральных карт" по наблюдательности не уступает в изображениях (например, оленей и фиалок) лучшим из миниатюристов. Высокий профессионализм иллюстраторов научной книги второй половины XVI в. имел глубоки" корни, сопровождался экспериментированием и отбором из множества художественных решений и приемов.
60 Выдающиеся произведения графики, эти сцены обычно воспроизводятся по-"Fasciculus medicinae" Кетама, изданному в Венеции (на латинском языке в 1491 г., а на итальянском в 14'93 г.). Урок анатомии со вскрытием трупа составил предмет иллюстрации еще в 1486 г. в лионском издании (Гильома ле Руа) энциклопедии Бартоломея Английского (см. A. Claudin. Histoire de 1'imprimerie en France au XV-e et au XVI-e siecle. III, 203). Сопоставление обоих изданий Кетама, произведенное Ламберто Донати ("Gutenberg-Jahrbuch", 1961), поучительно в интересующем нас плане. Сохранившиеся экземпляры первого-из них в большинстве своем раскрашены, в экземплярах второго издания раскраска, как правило, отсутствует. Издание 1491 г., хронологически близкое к авторскому труду, является точным воспроизведением рукописи. В последней были приведены в красках "определители цвета" урин; здесь же было дано словесное их описание и на схеме награвирована 21 совершенно одинаковая белая склянка. Это требовало раскраски от руки, средствами типографскими было недостижимо, и потому при переиздании эта схема (круг склянок) была отброшена. В этой связи решается отрицательно вопрос о том, все ли из рукописной традиции поддавалось воспроизведению типографским способом: печатный станок (включая гравюру) пасовал не только в данном случае, но и когда нужно было различать коней Апокалипсиса или лики Люцифера ("Ад", XXXIV, З?-45). Двуцветная печать, уже в XV в. широко применявшаяся для подобных задач, была недостаточна.
236
61 В XV в. подавляющая масса медицинской литературы - ученая, латинская; даже наставления для домашнего обихода вроде двустиший "Praecepta salernitana" - сплошь на латыни. Правда, наряду с брошюрами "De pestilentiali scorга", уже не менее 150 других "Pestbiicher", т. е. брошюр о том, как уберечься от чумной заразы, выходят на немецком языке начиная с аугсбургского издания Штейнхевеля 1472 г.; все они не иллюстрированы. Иллюстрировались - обильно и систематично, как и в рукописях, - травники, носившие наименование "Садов здравия" - "Hortus sanitatis", но и "Gart der Gesundheit". Для эволюции фармакологии показательны не столько инкунабульные переиздания различных "De venenis" ("О ядах"), "Antidotarium" ("Противоядие") и т. п. греко-римских и арабских авторов, или "Териаков" (своего рода "Панацей") итальянских врачей XIV в., сколько специализированные монографии об отдельных растениях, минералах, смолах и иных лечебных веществах, выходившие в XVI в. из-под пера эрудитов и экспериментаторов, не говоря уже о таких врачах-мыслителях, как Парацельс, Геснер или Сервет. А ведь изданием 1477 г. "Книги лекарств" ("Arzneybuch") Ортольфа фон Байерландта лишь начинается сперва неофициальная, а затем официальная нормативная информация - государственной властью утверждаемая фармакопея: "Ricettario", 1498 г. - во Флоренции, "Dispensatorium" Валерия Корда 1564 г. - в Нюрнберге, первая немецкая фармакопея, изданная в 1560 г. в Антверпене, и первая французская, вышедшая в 1574 г. в Париже. Примером информационной насыщенности подобной литературы может служить издание все тех же "Шести книг Диоскорида"; однако, во-первых, в переводе (Joanne Ruellio interprete), во-вторых, с добавлением свыше тысячи рисунков с натуры (vivis picturis, ultra millenarium numerum adjectis, в-третьих, пополненных примечаниями и схолиями Вальтера Рейфа (Additis etiam annotationes sive scholiis... per Gualtherum Rivium), в-четвертых, с указателем на четырех языках, в-пятых - с геснеровской классификацией растений - Herbarum nomenclatura - на 42 колонках (Франкфурт, Хр. Эгенольф, апрель 1549).
42 He будь Тори печатником-профессионалом и одаренным и плодовитым графиком, его "Цветущий луг" мог бы сойти за бессвязное нагромождение эрудиции талантливого дилетанта; на самом же деле это литературно и идейно вполне стройное и целостное произведение, представляющее для историка культуры не меньшую ценность, чем для лингвиста. С точки зрения информационной значимости "Ghampfleury" любопытное и характерное явление: многоплановость информации, сочетание античного и совершенно оригинального, непринужденная манера изложения (родом с пифагорейскими теориями гармонии поговорки базарных торговок), иллюстрационная документация, - все это в легкодоступной и занимательной форме позволяло преподнести множество сведений и идей любому читателю, в том числе заведомо неспециалисту.
63 Сохранились и рукописные трактаты о военном искусстве XV в. Едва ли не примечательнейший из них (как по энциклопедическому охвату книжных данных, так и по великолепным миниатюрам) - "Герой, книга III" павийского юриста Катона Сакко, хранящийся в Государственной Публичной библиотеке в Ленинграде (См. "Средневековье в рукописях Публичной библиотеки", вып. 2, 1927); некоторые неоднократно воспроизводились, а благодаря мировому учету гуманистических рукописей, возглавляемому П. О. Кристеллером, обнаружились и другие части трактата Сакко. С точки зрения научной информации, миниатюры этой рукописи весьма ценны, но их достоинства типичны именно для иллюстрации пергаменных рукописей, и ни технической, ни художественной преемственности в печатной книге они не получили.
64 Показательны: а) распространение начиная с 1505 г. "Рудокопских книжиц" ("Bergbuchlein"), на выпуске которых специализировался Аугсбург; б) эволюция капитального труда Агриколы (1464-1555): Базель, 1530 г. - "Bermannussive de re metallica", 1556 г. - "De re metallica libri XII", полностью переработанное издание; 1567 г. - в немецком переводе с 267 иллюстрациями; в) обособление от "Bergbuchlein" и "Kunstbuchlein" так называемых "Пробирных книг" ("Probierbuch") - первая в 1518 г., затем в Магденбурге в 1524, 1527, 1549 гг., в Аугсбурге в 1534, 1536 и 1565 гг., в Нюрнберге - в 1564 г., в Франкфурте в 1574, 1580 и 1608 гг.; это небольшие, чисто подручные, книжки в 50-70 страниц.
237
65 О народных листках XVI в. в Италии и вообще о лубочных изданиях вроде "Эпинальских картинок", русских лубочных книг и т. п. существует значительная литература. Не по всем странам этот вид печати одинаково изучен, иногда - лишь с художественной стороны, иногда - в плане этнографическом. Характерны названия: pliegos sueltos (т. е, "раздельные" - летучие листки) в Испании. literatura de cordel (по веревке, на которой развешивалась на базарах) в. Португалии, Kolportage - в Германии. О том, как в лионской печатной продукции XV в. начиная с первого издателя, Бартоломея Бюйе (Buyer) и первого. типографа, Гийома Ле Руа, заметно проступает курс на .издание "народных книжек" типа рыцарских романов, Лапидария, "Пятнадцати радостей брака" или. "Режима при эпидемии" (а тогда это было далеко не второсортной продукцией), писал уже в 1900 г. А. Клоден ("Histoire de I'iinprimerie en France", v. Ill, p. 49).- Одна из содержательнейших и интереснейших исследований последних лет по близкой тематике - работа Р. Мандру (Д. Mandrou. De la culture populaire en France au XVII-e et XVIII siecle. Paris, 1964).
66 Если "актуальная", злободневная информация и оставалась столь недостаточной, то в отношении к недавнему прошлому она в XVI в. кардинально изменилась. Показательна та информация, которую при всем внимании к Плутарху нельзя было извлечь из жизнеописаний героев древности - и которая воплотилась в беспрецедентной серии "Жизнеописаний художников" Вазари (1550; 1568).
67 Каталог инкунабулов БАН СССР, № 666 и 518.
68 Steinberf;. Ук. изд., стр. 241.
238