CHARLES DICKENS. MISCELLANEOUS PAPERS AND SPEECHES (1838—1869).
Редактор переводов Я. Рецкер
Источник: Чарльз Диккенс. Собрание сочинений в 30 т. – М., 1963. Т. 1.
P.S. Статьи "Объявление в "Домашнем чтении...", "Пустомельский блеятель" были впервые опубликованы в журнале ''All the Year Round" ("Круглый год"), статья "Памяти Теккерея" - в журнале "Cornhill Magazine", статья "Игра мистера Фехтера" - в журнале "Athlantic Monthly".
После выхода в свет завершающего номера "Домашнего чтения" журнал этот сольется с новым еженедельником "Круглый год", и название "Домашнее чтение" станет лишь частью титульной страницы "Круглого года".
Проспект этого журнала гласит:
Девятилетнее существование "Домашнего чтения" - вот лучшее поручительство за дух и цели "Круглого года", какое только может найти публика.
Покидая журнал, перестающий выходить, и собираясь отдать все силы журналу, вступающему в жизнь, я имею счастье сохранить весь свой редакционный штат и то литературное и деловое сотрудничество, которое превращает мой труд в радость. В некоторых важных отношениях я получаю возможность ввести значительные улучшения. Но пусть они сами говорят за себя, когда придет срок.
Девять лет я из недели в неделю искал то слияние даров воображения с подлинными чертами жизни, которое необходимо для процветания всякого общества, а теперь этим поискам будет отдан весь "Круглый год".
428
Старые еженедельные заботы и обязанности уходят в прошлое, но лишь для того, чтобы, внушая еще большую любовь и обещая еще более светлые надежды, вернуться в настоящем и будущем.
В моих планах, исполнению которых будет посвящен "Круглый год", я рассчитываю на гораздо более широкий круг читателей - и круг, неуклонно растущий. И я уверен, что надежды мои осуществятся, если они заслуживают осуществления.
Цель моего журнала ясна, и он будет неуклонно стремиться к ее достижению. Его страницы покажут, ради какого благого намерения принят их девиз и насколько верно и горячо рассказывают они
повесть наших жизней из года в год.
Чарльз Диккенс"
С тех пор, как появился этот проспект, успел выйти в свет и сам журнал - уже пять недель он говорит сам за себя. Его пятый номер выходит сегодня, и его тираж по самому скромному подсчету втрое превосходит былой тираж "Домашнего чтения".
Рекомендуя теперь нашим читателям "Круглый год", мы можем лишь еще раз заверить их, что и впредь будем верно и неустанно служить им, ибо это - и главный труд, и главная радость всей нашей жизни. И в том, что мы уже делаем, и в том, что собираемся делать, мы надеемся достичь всего, что может дать искренность и преданность цели.
Мы отнюдь не думаем, что можем удовлетвориться качеством этих страниц и почить на лаврах. Мы понимаем, что это лишь начало нашего нового пути, и весело отправляемся в путешествие, где перед нами всюду развертываются новые прекрасные дали, от души приглашая наших читателей - и без грустного расставания, омрачающего большинство путешествий, - делить с нами его радости круглый год.
28 мая 1859 г.
429
В данном случае за перо берется частное лицо (хотя не совсем чуждое сочинительству), дабы разоблачить заговор самого ужасного свойства; заговор, подобный ядовитому анчару Явы, о котором автор этих строк в ранней юности сочинил поэму (хотя и не совсем лишенную длиннот), каковая поэма была столь лестно встречена (в кругах, не совсем чуждых критическому мнению), что ему посоветовали даже издать ее, и он бы воспользовался этим советом, если бы не соображения частного порядка (не совсем свободные от страха перед издержками).
Кто же сей муж, отважившийся разоблачить гигантский заговор во всей его чудовищной гнусности? Это житель города Пустомельска, пусть весьма скромный житель, но англичанин и человек, который никогда не потупит взора перед суетной и глумящейся чернью.
Пустомельск не притязает на громкую славу своих сынов. Однажды наш простой британский монарх Генрих Восьмой чуть было не посетил сей град. И задолго до того, как начала издаваться газета, в коей появится это разоблачение, Пустомельск развернул знамя, что и по сей день развевается на его крепостных башнях. Знамя, о котором я упомянул, это "Пустомельский Блеятель" - листок, содержащий последние новости, приводящий рыночные цены вплоть до часа, когда он поступает в набор, и представляющий собой весьма полезное средство местной рекламы, плата за которую взимается по таксе со значительной скидкой в зависимости от гарантированного числа публикаций.
430
Тщетно было бы распространяться о подлинной россыпи талантов, составляющих грозную фалангу ленников "Блеятеля". Достаточно для нашей цели указать на одного из наиболее одаренных и наиболее многообещающих из тех, кто составляет гордую славу Альбиона, и оправдавшего бы эти ожидания, если бы не происки антианглийского заговора, пустившего свои корни вглубь и вширь. После такого введения излишне указывать более прямо, что речь идет о лондонском корреспонденте "Пустомельского Блеятеля".
Не пристало смиренному пустомельцу, выводящему сии письмена, останавливаться на еженедельных очерках этого корреспондента, на гибкости их языка, смелости грамматики, новизне цитат, коих не найти в том виде, в котором они напечатаны, ни в одном источнике, на свежести сообщаемых в них новостей, на глубоком знакомстве автора с сокровеннейшими мыслями и неосуществленными намерениями людскими. Они выгравированы в его памяти и начертаны в анналах "Блеятеля". Интересующихся отсылаем к ним.
А что касается подлого, тайного, коварного заговора, протянувшего свои ядовитые щупальца по всей земле и единственной жертвой которого является лондонский корреспондент "Блеятеля", то цель смиренного пустомельца - сорвать покровы с этого заговора. П он не отступит перед сим подвигом, возложенным им на себя добровольно, даже если этот подвиг под силу лишь Геркулесу,
Нити заговора ведут ко дворцу Царствующей Особы нашего острова. Будучи верным и преданным сему гордому столпу всех без исключения читателей "Блеятеля", автор разоблачения лично не обвиняет ни Ее Королевское Величество, ни славное Королевское Семейство. Но он обвиняет - и обвиняет гневно - одетых в шелка проныр, облаченных в багрец паразитов, разряженных льстецов, алчных кавалеров Ордена Подвязки в роскошных одеяниях. Какие у него основания для подобного обвинения? Они будут изложены ниже.
431
Лондонский корреспондент "Блеятеля" едет для изучения важных вопросов на месте в Виндзор, посылает во дворец свою визитную карточку, удостаивается конфиденциального интервью у Ее Величества и достославного Королевского Семейства. На время сдержанность королевского сана забыта в потоке брызжущего весельем красноречия лондонского корреспондента "Блеятеля", сокровищ его знаний, его историй о лицах и событиях, в атмосфере его гения; Ее Величество светлеет, достославное Королевское Семейство оживляется, государственные заботы и партийные столкновения забыты, подается завтрак. Сидя за простым, домашним столом, Ее Величество сообщает лондонскому корреспонденту "Блеятеля", что она намерена послать Его Королевское Высочество Принца Уэльского осмотреть вершину великой пирамиды, полагая, что сие улучшит его знакомство со взглядами народа. Затем Ее Величество изволило сообщить, что она вынесла свое королевское решение (а наследный принц - свое светлейшее решение) относительно присуждения ныне вакантного Ордена Подвязки м-ру Рэбаку. Младшие члены Королевской Семьи были представлены лондонскому корреспонденту "Блеятеля" по его просьбе, и тот, после тщательного осмотра, отметил признаки неизменно цветущего здоровья, после чего счастливый маленький кружок распался, Королевский лук, не без вздоха сожаления, опять натянулся до отказа, лондонский корреспондент "Блеятеля" опять вернулся в Лондон, написал корреспонденцию и таким образом сообщил "Пустомельскому Блеятелю" то, что стало ему известно. Весь Пустомельск прочел ее, и ему стало известно то, что корреспонденту стало известно. Но действительно ли Его Королевское Высочество Принц Уэльский отправился в конце концов на вершину великой пирамиды? Получил ли м-р Рэбак в конце концов Подвязку? Ничего подобного. А являются ли младшие члены Королевской Семьи на поверку здоровыми? Наоборот, оказывается, что в тот самый день у них была корь. А почему? Потому, что тут замешаны члены заговора против лондонского корреспондента "Блеятеля" с их зловещими хитросплетениями. Потому, что Ее Величество и Наследного принца склонили хитростью к тому, чтобы изменить свое решение на севере, юге, востоке и западе, как только заговорщикам стало известно, что эти лица обращались к лондонскому корреспонденту "Блеятеля".
432
И вот теперь негодующие голоса вопрошают: "Кто вмешивается в их жизнь?" Негодующие голоса вопрошают: "Кто посмел сокрыть недомогание младших членов Королевской Семьи от их Королевских и Светлейших Родителей и поднять их с постели, изменить их внешность лишь для того, чтобы ввести в заблуждение лондонского корреспондента "Пустомельского Блеятеля?" - "Кто эти злоумышленники?" - вопрошают опять. Их не спасут ни звания, ни привилегии, пусть предатели предстанут при ярком свете дня!
Лорд Джон Рассел замешан в этом заговоре. Не говорите нам, что Его Лордство - человек слишком прямодушный и честный. Разоблачение брошено ему в лицо. Доказательства? Вот они.
"Таймс" с трепетом ждет ответа на вопрос: "Согласится ли лорд Джон Рассел принять пост в правительстве лорда Пальмерстона? Хорошо. А лондонский корреспондент "Пустомельского Блеятеля" как раз в это время пишет свою еженедельную корреспонденцию. Он чувствует, что не может решить этот вопрос окончательно. Он бросает писать, надевает шляпу, идет в вестибюль палаты лордов и посылает за Джоном Расселом. Когда тот появляется, он берет Его Лордство под руку, отводит в сторону и говорит: "Послушай, Джон, ты войдешь в кабинет Пальмерстона? А Его Лордство отвечает: "Нет". Лондонский корреспондент "Блеятеля", проявляя осторожность, которая необходима человеку его профессии, переспрашивает: "Подумай опять, Джон, не торопись с ответом. Не влияет ли на твой ответ некоторым образом чувство раздражения?" А Его Лордство спокойно отвечает: "Отнюдь". Дав ему еще время поразмыслить, лондонский корреспондент "Блеятеля" вопрошает опять: "Позволь мне, Джон, спросить тебя еще раз: войдешь ли ты в кабинет Пальмерстона?" Его Лордство отвечает (буквально) следующее: "Ничто не побудит меня войти в кабинет, возглавляемый Пальмерстоном". Они расстаются, и лондонский корреспондент "Пустомельского Блеятеля" кончает свою корреспонденцию.
433
А так как он всегда избегает, по деликатности, прямой ссылки на источник, из которого исходят самые свежие и точные сведения по любому вопросу, то он включает в свое сообщение абзац следующего содержания: "Некоторые путаники прочат лорда Джона Рассела в министры иностранных дел; но у меня есть все основания, чтобы уверить наших читателей, что (и тут он приводит - обратите внимание - точные слова, выделяя их) ничто не побудит его войти в кабинет, возглавляемый Палъмерстоном. На это вы можете смело положиться". А что происходит на самом деле? В тот самый день, когда выходит этот номер "Блеятеля",- коварство заговорщиков выражается даже в выборе дня, - лорд Джон Рассел принимает пост министра иностранных дел. Комментарии излишни.
Пустомельцам говорится и говорилось, что лорд Джон Рассел - человек слова. В некоторых случаях, возможно, он таков и есть; но, попав в эту черную и громадную сеть заговора, он повел себя совсем иначе, как убедились пустомельцы. "В данном случае я уверен, поскольку мои сведения исходят из источника, чья подлинность не подлежит сомнению, - писал лондонский корреспондент "Блеятеля" в прошлом году, - что лорд Джон Рассел глубоко сожалеет, что произнес в прошлый понедельник эту недвусмысленную речь". Это вам не общие фразы; это прямые, точные слова. А что делает лорд Джон Рассел (видимо, по чистой случайности) через двое суток после того, как эти слова разнеслись по всему цивилизованному миру? Он поднимается в парламенте и, нимало не смущаясь, заявляет, что если бы ему представился случай произнести эту речь пятьсот раз, он бы ее и произнес пятьсот раз! Вот вам - заговор! И как можно подобный комплот, имеющий целью представить того, кто всегда прав, всегда неправым, терпеть в стране, которая гордится своей свободой и справедливостью?
Правда, пустомельцу, возвысившему голос против возмутительного притеснения, могут сказать, что ведь в конце концов все это - политический заговор. Ему могут сказать, что поскольку м-р Дизраэли в нем замешан, и лорд Дерби в нем замешан, и м-р Брайт в нем замешан, и все министры внутренних, иностранных и колониальных дел в нем замешаны, и все министерства, и все оппозиции в нем замешаны, то это доказывает лишь одно: в политике делается то, что в других областях было бы невозможно.
434
Такой выдвигается довод? В таком случае следует возразить, что этот огромный заговор охватывает всех художников всех школ и все сословия вплоть до последнего преступника, равно как и палача, который обрывает его жизнь на виселице. Ибо все эти лица известны лондонскому корреспонденту "Пустомельского Блеятеля", и все они обманывают его.
Убедитесь в этом сами, сэр. Вот анналы "Блеятеля", документальные данные. За недели, за месяцы до открытия выставки Королевской академии художеств лондонский корреспондент "Блеятеля" знает темы всех ведущих художников, знает, что они собирались написать сначала и что они написали вместо этого, знает, что они должны писать, но не пишут, и что не должны писать, а пишут, знает, от кого они получили заказы, вплоть до последней буквы договора, и знает, сколько они получают - вплоть до последнего шиллинга. Но вот этот выдающийся человек, которому художник раскрывает душу, как ни одному своему ближайшему и довереннейшему другу, покидает студию, и сразу же обнаруживается заговор, и начинается мошенничество. Альфред Великий превращается в сказочную королеву; Моисей, взирающий на землю обетованную, оказывается Моисеем, идущим на ярмарку; * портрет Его Преосвященства архиепископа Кентерберийского преображается с помощью непонятного колдовства, вызванного волшебными силами, в "Любимого терьера" или "Пасущихся коров"; а самое замечательное произведение искусства по каталогу, приведенному "Блеятелем", холодно отбрасывается, причем утверждается, что такового никогда не существовало даже в сокровеннейших мыслях самого художника. Это само по себе подло, но это далеко не всё. Покупатели картин выползают из своих тайных убежищ, чтобы присоединиться к преступной шайке заговорщиков. М-р Бэринг недвусмысленно сказал лондонскому корреспонденту "Блеятеля", что он приобрел № 39 за тысячу гиней, а сам отдает это произведение неизвестному лицу За пару сотен фунтов; маркиз Лэнс Даун делает вид, что он понятия не имеет ни о каких заказах, хотя лондонский корреспондент "Блеятеля" клялся в обратном, и позволяет провести железную дорогу по его земле за половину стоимости. Подобные примеры могут быть умножены. Позор, позор этим людям! И это - Англия?
435
Или, взгляните на литературу, сэр! Лондонский корреспондент "Блеятеля" не только знаком со всеми крупными писателями, но и владеет тайнами их душ. Ему внятны их сокровенные значения и намеки, он видит их рукописи до опубликования и знает темы и названия их книг еще до того, как они были начаты. Как смеют эти писатели предавать этого выдающегося человека и поступать наперекор тем намерениям, которые они ему поведали? Чем оправдывают они полную переделку своих рукописей, подмену названий, отход от тем? Станут ли они отрицать свои поступки перед лицом всего Пустомельска? Если хватит у них на это наглости - пусть анналы "Блеятеля" заставят их умолкнуть. По плодам их узнаете их. Пусть их произведения сравнят с предваряющими обзорами лондонского корреспондента "Блеятеля", и ложь и обман их станут ясны, как день; тогда станет понятно: они не желают делать ничего, в чем клялись лондонскому корреспонденту "Блеятеля"; станет ясно: они принадлежат к самым черным силам в этом черном заговоре. И это будет очевидно, сэр, не только по отношению к их общественным делам, но и по отношению к их частной жизни. Возмущенный пустомелец, решивший вывести этот позорный заговор на чистую воду, обвиняет Этих литераторов в уничтожении своей собственности, обмане сборщиков налогов, заполнении фальшивых счетов и заключении подложных контрактов. Он обвиняет их, опираясь на безукоризненную достоверность лондонского корреспондента "Пустомельского Блеятеля". С его свидетельством им не удастся согласовать ни одно событие их жизни в собственном их описании.
Национальный характер вырождается под влиянием этого разветвленного чудовищного заговора. Все время подделываются документы. Например, выдающийся человек - любой выдающийся человек - умирает. Лондонский корреспондент "Блеятеля" знает, каковы его обстоятельства, каковы его сбережения (если они имеются), кто его кредиторы, он знает все о его детях и родственниках и (обычно еще до того, как остыло тело) описывает его завещание.
436
Исполняется ли это завещание? Никогда! Его подменяют другим завещанием, а настоящий документ уничтожается. И такое творится (как уже отмечено выше) в Англии!
Кто же исполнители и злоумышленники, зачисленные в списки этой предательской лиги? Из чьих средств им платят и какими клятвами они клянутся хранить тайну? Нет таких? Тогда заметьте, что за этим следует. Некоторое время назад лондонский корреспондент "Блеятеля" написал следующее: "Болдбой - пианист, выступающий не без успеха в галерее св. Джануариуса. За вечер он получает триста фунтов чистыми. Неплохо1" Строитель галереи (завязший по уши в заговоре) прочел эти новости и заметил, с характерной для него грубостью, что лондонский корреспондент "Блеятеля" - слепой осел. Его собеседник, человек весьма решительный, стал настаивать на том, чтобы он объяснил свое необычное заявление. И тот объявил, что даже если галерея будет битком набита публикой, то ив этом случае сбор не даст две сотни фунтов, а издержки составляют добрую половину наивысших сборов. Весьма решительный господин (тоже пустомелец) измерил галерею через неделю после события, и оказалось, что, действительно, сборы никак не могут составить двести фунтов. Станет ли самый убогий ум сомневаться, что галерею сумели за это время перестроить?
Таким образом, заговор распространяется, проникает во все слои общества, вплоть до ожидающего казни преступника, палача и тюремного священника. Каждый известный убийца в течение минувших десяти лет осквернил последние мгновения своей жизни, извратив те признания, которые он сделал нарочито для лондонского корреспондента "Пустомельского Блеятеля". И каждый раз мистер Колкрафт следовал подобному примеру; а духовник осужденного, забыв о своем сане и помня лишь (увы) о заговоре, приводил такие описания поведения или высказываний преступника, которые оказывались прямо противоположными конфиденциальным сведениям лондонского корреспондента "Блеятеля". И это (как замечено выше) - добрая старая Англия!
437
Нелегко, однако, одолеть подлинного гения. Лондонский корреспондент "Блеятеля", видимо начиная подозревать о заговоре против него, недавно пустил в ход новый стиль изложения, под который трудно подвести подкоп, так что потребуется, вероятно, организация нового заговора. Применение нового стиля было обнаружено - что вызвало огромную сенсацию в Пустомельске - в следующем абзаце: "Раз уж я коснулся светской болтовни на литературные темы, позвольте сообщить вам, что ходят новые поразительные слухи относительно разговоров, упоминаемых мною ранее, как якобы имевших место в квартире на бельэтаже (над входной дверью) м-ра Кс. Аметра (поэта, хорошо известного нашим читателям), причем утверждается, что отношения между двоюродным дедушкой Кс. Аметра, его вторым сыном, его мясником и полным одноглазым джентльменом, пользующимся большим уважением в Кенсингтоне, не совсем дружественные; в этой корреспонденции я не буду распространяться на эту тему, поскольку мой собеседник не мог сообщить мне дальнейшие подробности".
Но довольно, сэр. Житель Пустомельска, который взялся за перо, чтобы обличить это мерзкое сообщество беспринципных губителей безупречной (местной) знаменитости, отворачивается от этого сообщества с отвращением и презрением. Ему остается лишь в нескольких словах обнажить цель заговорщиков, сорвав с нее последние жалкие покровы, и внушающая ему омерзение задача будет выполнена.
Цель эта, по его мнению, двойная: во-первых, представить лондонского корреспондента "Пустомельского Блеятеля" как зловредного тупицу, который, подрядившись сообщать то, чего он не знает, причиняет обществу столько зла, сколько может причинить тупица. Во-вторых, внушить жителям Пустомельска, что приятие такого количества дряни отнюдь не улучшает их город.
Итак, сэр, по обоим этим пунктам Пустомельск вопрошает громовым голосом: "Где же генеральный прокурор? Почему этим делом не займется "Таймс"? (Или газета тоже в заговоре? Она никогда не соглашается с его взглядами, никогда не цитирует его и бесконечно ему противоречит). Пустомельск, сэр, не забыл, что наши пращуры сражались с норманнами при Гастингсе и проливали кровь во множестве других мест, которые вы, без сомнения, легко вспомните, и не желает продать свое первородство за чечевичную похлебку.
438
Берегитесь, сэр, берегитесь! Не то Пустомельск (недаром же его ныне бездействующие ружья стоят в козлах на обесчещенных улицах города) двинется вперед, следуя за своим "Блеятелем" к подножью трона и потребует отмщения заговорщикам от державной руки Ее Величества!
31 декабря 1859 г.
439
Друзья великого английского писателя, основавшего этот журнал *, пожелали, чтобы краткую весть о его уходе из жизни написал для этих страниц его старый товарищ и собрат по оружию, который и выполняет сейчас их желание и о котором он сам писал не раз - и всегда с самой лестной снисходительностью.
Впервые я увидел его почти двадцать восемь лет назад, когда он изъявил желание проиллюстрировать мою первую книгу. А в последний раз я видел его перед рождеством в клубе "Атенеум", и он сказал мне, что три дня пролежал в постели, что после подобных припадков его мучит холодный озноб, "лишающий его всякой способности работать", и что он собирается испробовать новый способ лечения, который тут же со смехом мне описал. Он был весел и казался бодрым. Ровно через неделю он умер.
За долгий срок, протекший между этими двумя встречами, мы виделись с ним много раз: я помню его и блестяще остроумным, и очаровательно шутливым, и исполненным серьезной задумчивости, и весело играющим с детьми. Но среди этого роя воспоминаний мне наиболее дороги те два или три случая, когда он неожиданно входил в мой кабинет и рассказывал, что такое-то место в такой-то книге растрогало его до слез и вот он пришел пообедать, так как "ничего не может с собой поделать" и просто должен поговорить со мной о нем. Я убежден, что никто не видел его таким любезным, естественным, сердечным, оригинальным и непосредственным, как я в те часы. И мне более, чем кому-либо другому, известны величие и благородство сердца, раскрывавшегося тогда передо мной.
440
Мы не всегда сходились во мнениях. Я считал, что он излишне часто притворяется легкомысленным и делает вид, будто ни во что не ставит свой талант, а это наносило вред вверенному ему драгоценному дару. Но мы никогда не говорили на эти темы серьезно, и я живо помню, как он, запустив обе руки в шевелюру, расхаживал по комнате и смеялся, шуткой оборвав чуть было не завязавшийся спор.
Когда мы собрались в Лондоне, чтобы почтить намять покойного Дугласа Джерролда *, он прочел один из своих лучших рассказов, помещенных в "Панче", - описание недетских забот ребятишек одной бедной семьи. Слушая его, нельзя было усомниться в его душевной доброте и в искреннем и благородном сочувствии слабым и сирым. Он прочел этот рассказ так трогательно и с такой задушевностью, что, во всяком случае, один из его слушателей не мог сдержать слезы. Это произошло почти сразу после того, как он выставил свою кандидатуру в парламент от Оксфорда, откуда он прислал мне своего поверенного с забавной запиской (к которой прибавил затем устный постскриптум), прося меня "приехать и представить его избирателям, так как он полагает, что среди них не найдется и двух человек, которые слышали бы о нем, а меня, он убежден, знают человек семь-восемь, не меньше". И чтение упомянутого выше рассказа он предварил несколькими словами о неудаче, которую потерпел на выборах, и они были исполнены добродушия, остроумия и здравомыслия.
Он очень любил детей, особенно мальчиков, и удивительно хорошо с ними ладил. Помню, когда мы были с ним в Итоне, где учился тогда мой старший сын, он спросил с неподражаемой серьезностью, не возникает ли у меня при виде любого мальчугана непреодолимое желание дать ему соверен - у него оно всегда возникает.
441
Я вспомнил об этом, когда смотрел в могилу, куда уже опустили его гроб, ибо я смотрел через плечо мальчугана, к которому он был добр.
Все это - незначительные мелочи, но в горестной потере всегда сперва вспоминаются разные пустяки, в которых опять звучит знакомый голос, видится взгляд или жест - все то, чего нам никогда-никогда не увидеть вновь здесь, на земле. А о том большем, что мы знаем про него, - о его горячем сердце, об умении безмолвно, не жалуясь, сносить несчастья, о его самоотверженности и щедрости, нам не дано права говорить.
Если в живой беззаботности его юности сатирическое перо его заблуждалось или нанесло несправедливый укол, он уже давно сам заставил его принести извинения:
Мной шутки он бездумные писал,
Слова, чей яд сперва не замечал,
Саркаэмы, что назад охотно б взял.
Я не решился бы писать сейчас о его книгах, о его проникновении в тайны человеческой натуры, о его тончайшем понимании ее слабостей, о восхитительной шутливости его очерков, о его изящных и трогательных балладах, о его мастерском владении языком. И уж во всяком случае, я не решился бы писать обо всем этом на страницах журнала, который с первого же номера освещался блеском его дарований и заранее интересовал читателей благодаря его славному имени.
А на столе передо мной лежат главы его последнего, недописанного романа *. Нетрудно понять, как грустно становится - особенно писателю - при виде этого свидетельства долго вынашивавшихся замыслов, которым так никогда и не будет дано обрести свое воплощение, планов, чье осуществление едва началось, тщательных приготовлений к долгому путешествию по путям мысли, так и оставшимся непройденнымн, сияющих целей, которых ему не суждено было достичь. Однако грусть моя порождена лишь мыслью о том, что, когда оборвалась его работа над этим последним его творением, он находился в расцвете сил и таланта. На мой взгляд, глубина чувства, широта замысла, обрисовка характеров, сюжет и какая-то особенная теплота, пронизывающая эти главы, делают их лучшим из всего, что было им когда-либо создано.
442
И почти каждая страница убеждает меня в том, что он сам думал так же, что он любил эту книгу и вложил в нее весь свой талант. В ней есть одна картина, написанная кровью сердца и представляющая собой истинный шедевр. Мы встречаем в этой книге изображение двух детей, начертанное рукой любящей и нежной, как рука отца, ласкающего свое дитя. Мы читаем в ней о юной любви, чистой, светлой и прекрасной, как сама истина. И замечательно, что благодаря необычному построению сюжета большинство важнейших событий, которые обычно приберегаются для развязки, тут предвосхищается в самом начале, так что отрывок этот обладает определенной целостностью и читатель узнает о главных действующих лицах все необходимое, словно писатель предвидел свою безвременную кончину.
Среди того, что я прочел с такой печалью, есть и последняя написанная им строка, и последняя исправленная им корректура. По виду страничек, на которых Смерть остановила его перо, можно догадаться, что он постоянно носил рукопись с собой и часто вынимал, чтобы еще раз просмотреть и исправить ее. Вот последние слова исправленной им корректуры: "И сердце мое забилось от неизъяснимого блаженства". И наверное, в этот сочельник, когда он, разметав руки, откинулся на подушки, как делал всегда в минуты тяжкой усталости, сознание исполненного долга и благочестивая надежда, смиренно лелеемая всю жизнь, с божьего соизволения дали его сердцу забиться блаженством перед тем, как он отошел в вечный покой.
Когда его нашли, он лежал именно в этой позе, и лицо его дышало покоем и миром - казалось, он спит. Это произошло двадцать четвертого декабря 1863 года. Ему шел только пятьдесят третий год - он был еще так молод, что мать, благословившая его первый сон, благословила и последний. За двадцать лет до этого он, попав на корабле в бурю, писал:
На море после шквала
Волненье затихало,
А в небе запылала
Заря - глашатай дня.
Я знал - раз светлы дали,
Мои дочурки встали,
Смеясь, пролепетали
Молитву за меня.
Эти маленькие дочурки стали уже взрослыми, когда загорелась скорбная заря, увидевшая кончину их отца. За эти двадцать лет близости с ним они многое от него узнали, и перед одной из них открывается путь в литературу, достойный ее знаменитого имени.
В ясный зимний день, предпоследний день старого года, он упокоился в могиле в Кенсал Грин, где прах, которым вновь должна стать его смертная оболочка, смешается с прахом его третьей дочери, умершей еще малюткой. Над его надгробием в печали склонили головы его многочисленные собратья по перу, пришедшие проводить его в последний путь.
Февраль 1864 г.
444
Замечательный актер, чье имя стоит в заголовке, намеревается покинуть Англию для гастролей в Соединенных Штатах. Я хотел бы надеяться, что несколько слов о его талантах прежде, чем он сам докажет американским зрителям, насколько мои похвалы соответствуют истине, могут показаться небезынтересными для некоторых читателей, и я верю, что они не будут неприятны моему близкому другу. Я спешу упомянуть о моей дружбе с мистером Фехтером не только потому, что он действительно мой друг, но и потому, что она родилась из моего восхищения его игрой. Я внимательно следил за его выступлениями на подмостках как парижских, так и лондонских театров и был его горячим поклонником задолго до того, как мы обменялись хотя бы одним словом. Следовательно, я восхищаюсь им не потому, что он мой друг, но он стал моим другом потому, что я им восхищаюсь.
Первое, что отличает игру мистера Фехтера, - это ее высокая романтичность. Вместе с тщательной отделкой мельчайших деталей в ней всегда чувствуется какая-то особая сила и энергия, словно наполняющие весь спектакль новой жизнью. Когда он на сцене, мне кажется, что все события происходят в первый и в последний раз. Играя влюбленного, он полон такого ныла, так упоен своей страстью, что она словно окутывает сиянием ту, к которой обращено его чувство, и зрители невольно видят ее такой, какой она представляется ему.
445
Именно благодаря этой замечательной способности он покорил Париж и прославился в роли любовника в "Даме с камелиями". Это, собственно говоря, роль, сводящаяся к двум большим сценам, но он так сыграл ее (он был первым ее истолкователем), что она до конца пьесы придавала образу героини возвышенную поэтичность. Женщина, способная вызвать такую любовь, такое преданное возвышенное обожание, невольно покоряла зрителей так, как никогда не покорила бы, не вызови она в этом сердце столь всепоглощающего и совершенного чувства. Когда я в первый раз увидел "Даму с камелиями" с мистером Фехтером, моя снисходительность к героине объяснялась тем, что я своими глазами видел, какую необычайно трогательную любовь могла она зажечь. Я, словно ребенок, убеждал себя: "Дурная женщина не могла бы быть предметом столь удивительной нежности, не могла бы покорить такое сердце, не могла бы вызвать таких слез у такого влюбленного". То же самое, по-моему, осознанно или бессознательно, ощущали все парижские зрители, и именно поэтому то, что шокирует в "Даме с камелиями", исчезло в лучах романтического ореола. Мне довелось увидеть ту же пьесу, когда эта роль игралась иначе, и по мере того как любовь становилась все более скучной и земной, героиня все ниже спускалась со своего пьедестала.
В "Рюи Блазе" *, в "Хозяине Равенсвуда" * и в "Лионской красавице" * - в трех драмах, в которых мистер Фехтер с особенным блеском играет влюбленного, а больше всего в первой, - это замечательное уменье заставлять публику видеть в его возлюбленной ту же прелесть, которую видит в ней он, проявляется особенно ярко. Когда Рюи Блаз стоит перед молодой королевой Испании, самый воздух, кажется, исполнен чар, а когда она склоняется над ним, нежно прикладывая руку к его окровавленной груди, - кто сможет остаться равнодушным и не почувствовать, что смерть лучше разлуки с ней и что она достойна того, чтобы за нее так умирали? Когда хозяин Равенсвуда признается в любви Люси Эштон и, услышав ее ответное признание, в порыве восторга целует край ее платья, мы чувствуем, что это мы касаемся губами легкой ткани, чтобы удержать нашу богиню, не дать ей вознестись на небеса.
446
А когда они обмениваются клятвой верности и разламывают золотую монету, это мы, а не Эдгар, быстро подменяем свою половинку половинкой, которую она хотела повесить себе на шею, потому что этот кусочек золота на мгновение коснулся , обожаемой груди. И то же в "Лионской красавице": картина на мольберте в бедной хижине художника из незаконченного портрета надменной девушки становится наброском высших устремлений души, воплощением ее надежд здесь, на земле, и там, в ином мире.
Живописность - вот что в первую очередь отличает образы, создаваемые мистером Фехтером. Искусный художник и скульптор, знаток истории костюма, он и в этом тоже романтик и обладает тонким чувством композиции - он всегда занимает наиболее правильное место в группе, всегда гармонирует с фоном. Эта живописность манеры проглядывает даже в таком, казалось бы, простом жесте, как движение руки в "Рюи Блазе", когда он из окна подзывает человека, находящегося внизу во дворе; и в том, как он надевает ливрею в этой же сцене, или в том, как он пишет письмо под диктовку. В последней сцене чудесной драмы Виктора Гюго его игра становится поистине вдохновенной; а поза палача, которую он внезапно принимает, обличая маркиза и отказываясь драться с ним, на мой взгляд, один из наиболее яростно живописных приемов, какие только может допустить сцена.
Слово "яростно" напоминает мне о том, что мистер Фехтер - поистине мастер самых бурных страстей. В этом, мне кажется, более, чем в чем-либо, проявляется любопытное соединение характерных черт двух великих наций - французов и англосаксов. Мать мистера Фехтера была француженкой, отец - немцем, но он родился в Лондоне и детство и юность свою провел в Англии и во Франции. И поэтому в его гневе соединяется французская экспансивность с нашей более сдержанной англосаксонской манерой вести себя, когда нас, как мы выражаемся, "сильно задели", - и это смешение порождает поистине нечто невероятное. В этом чувстве смешиваются особенности двух рас, и трудно сказать, чем именно оно обязано каждой из них, но зато можно сказать, что это наиболее сильная концентрация страстен и эмоций, свойственных человеческой натуре.
447
Мистеру Фехтеру, в общем, чаще приходилось говорить по-французски, чем по-английски, и поэтому он говорит по-английски с французским акцентом. Но очень ошибется тот, кто решит, что он не умеет говорить по-английски бегло, правильно, четко, понимая и чувствуя смысл, Значение и оттенок каждого слова. И он не только знает все тонкости нашего языка, включая самые сочные обороты народного языка, гораздо лучше многих из нас, но декламирует белые стихи Шекспира с удивительной легкостью, музыкальностью и выразительностью. Люди, знакомые с ним, знают, что, слушая его, можно не опасаться того своеобразного смущения, которое мы иной раз испытываем, когда на нашем родном языке говорит иностранец, - наоборот, чувствуется, что любое сказанное им слово он мог бы, если бы захотел, заменить двадцатью синонимами.
Еще несколько замечаний о двух его шекспировских ролях, и пожалуй, мне больше не стоит предварять ваши впечатления от игры мистера Фехтера - она будет говорить сама за себя. Его Яго особенно отличается упомянутой выше живописностью, и в то же время мера соблюдена с такой строгостью, что этот Яго совсем лишен традиционной живописности - он не хмурится, не улыбается с дьявольской язвительностью и не проделывает множества других вещей, которые принудили бы Отелло проткнуть его насквозь еще в первом действии. Яго мистера Фехтера умеет приобретать друзей - и приобретает их; он анатомирует душу своего генерала, не размахивая при этом скальпелем, словно тростью; он покорил Эмилию отнюдь не угрюмостью, достойной вывески "Сарацинова Голова"; он - веселый собутыльник и не отпугивает своих застольных товарищей зловещими телодвижениями; он умеет и спеть веселую песню, и произнести тост, и заколоть человека темной ночью, вместо того чтобы всем своим видом заранее оповещать, что только и ищет, кого бы пырнуть кинжалом. Яго мистера Фехтера так же не похож на традиционного злодея, как его одежда - на традиционный гусарский мундир и сапоги; и вы убедитесь, что живописность его манеры одеваться соответствует его манере держаться на протяжении всей трагедии, до той самой минуты, когда он умолкает раз и навсегда.
448
Пожалуй, ни одно новое слово в искусстве еще не принималось с такой доброжелательностью столькими ценителями, предубежденными в пользу совсем другой школы, как Гамлет мистера Фехтера. Я считаю, что это было так (а в Лондоне это было именно так!) не из-за живописности подобного толкования роли, не из-за новизны, не из-за множества отдельных красот исполнения, а из-за, его безупречной логичности. Некий художник-анималист сказал о своей любимой картине с кроликами, что в этих кроликах куда больше естественности, чем у обычных кроликов; точно так же о Гамлете мистера Фехтера можно сказать, что в этом Гамлете куда больше логичности, чем у обычных Гамлетов. Главное и редкое достоинство этого оригинального толкования заключается в том, что оно представляет собой совершенное воплощение ясного и четкого замысла. С той минуты, когда появляется этот сломанный "чекан изящества, зерцало вкуса", бледный, без конца оплакивающий смерть отца, уже смутно подозревая ее причину, и до последней борьбы с Горацио из-за рокового кубка, ничто не нарушает цельности характера, создаваемого мистером Фехтером. Немецкий трагик Дефринт несколько лет тому назад произвел немалый фурор на лондонской театральной голубятне тем, что во время сцены с актерами сидел, и еще несколькими столь же скромным" отступлениями от традиций; однако он носил все тот же маловыразительный костюм и в главном придерживался все той же традиционной трактовки, балансируя между Здравым рассудком и безумием. Не помню, был ли на нем парик с короткими, круто завитыми кудрями, словно он собирался на вечный танцевальный урок при датском дворе, но зато я твердо помню, что все другие Гамлеты со времен великого Кембла * волей-неволей обзаводились такими кудрями. Гамлет мистера Фехтера, бледный, грустный северянин с длинными льняными волосами, в странном одеянии, какого еще не видела английская сцена (во всяком случае, в этой трагедии), пиратски уничтожающий целый флот всяческих мелких театральных рецептов - вполне бессмысленных или, наподобие знаменитого друга доктора Джонсона *, имеющих всего одну идею, да и ту неправильную, - этот Гамлет мог снискать такой необычайный успех только потому, что образ его с начала и до конца был подчинен единой всепроникающей цели, которая логически оправдывала любое отступление от традиций. Такое развитие характера нашло особенно яркое воплощение в сценах с Офелией, в сцене смерти Полония, в изображении старой студенческой дружбы Гамлета и Горацио; разница между мизансценой, эффектной ради самого эффекта, и мизансценой, служащей раскрытию внутреннего смысла происходящего, становится особенно понятной, когда в сцену "мышеловки" вводится галерея с музыкантами, проходящими затем с инструментами в руках мимо Гамлета, который берет у одного из них флейту, столь важную для его разговора с Розенкранцем и Гильденстерном.
Это дает возможность перейти к наблюдению, которым я с самого начала предполагал заключить свою статью, а именно: романтизм и живописность у мистера Фехтера всегда идут рука об руку с истинно художественным чутьем и истинно художественным умом, сформировавшимся под влиянием истинно художественного духа. Он вступил в труппу "Театр Франсэ" еще совсем юным, и его природные дарования развивались в самых лучших школах. Я не могу пожелать моему другу публики лучше той, которую он найдет в американцах, а им я не могу пожелать актера лучше того, которого они найдут в моем друге.
Август 1869 г.
450
Стр. 435. ...Моисей, взирающий на землю обетованную, оказывается Моисеем, идущим, на ярмарку...- Намек на роман Оливера Гольдсмита "Векфильдский священник" (1776). Незадачливый сын сельского священника Примроза, Моиз (так звучит по-английски библейское имя Моисей), отправившись по поручению отца на ярмарку, чтобы продать жеребца, выменял его на партию очков.
Стр. 440. ...великого английского писателя, основавшего этот журнал... - речь идет о литературно-критическом журнале "Корнхилл Мэгезин", который был основан Теккереем.
Стр. 441. Дуглас Джерролд (1303-1857) - английский литератор и драматург; активно сотрудничал в журнале "Панч" и ряде других журналов. Друг Диккенса; принимал деятельное участие в его любительских спектаклях.
Стр. 442. ...его последнего, недописанного романа...- Имеется в виду роман Теккерея "Дени Дюваль" (1863).
Стр. 445. Фехтер Чарльз Альберт (1824-1879) - английский актер, долго живший во Франции и дебютировавший в Лондоне в 1860 г. в роли "Гамлета". Близкий друг Диккенса.
Стр. 446. "Рюи Блаз" - романтическая драма Виктора Гюго (1833).
"Хозяин Равенсвуда" - сценическая переделка романа Вальтера Скотта "Ламермурская невеста".
"Лионская красавица" - пьеса английского писателя Эдварда Бульвер-Литтона (1803-1873).
Стр. 449. Кембл Джон Филипп (1757-1823) - английский трагик, прославившийся исполнением ролей Гамлета и Кориолана в шекспировских трагедиях.
574
...наподобие знаменитого друга доктора Джонсона. - Имеется в виду английский писатель Джеймс Босуэлл (1740-1795), написавший биографию английского писателя, поэта и лексикографа Сэмюела Джонсона (1709-1784).