ЧАРЛЬЗ ДИККЕНС

СТАТЬИ 1855 г.

CHARLES DICKENS. MISCELLANEOUS PAPERS AND SPEECHES (1838—1869).

Редактор переводов Я. Рецкер

Источник: Чарльз Диккенс. Собрание сочинений в 30 т. – М., 1963. Т. 1.

P.S. Данные статьи Диккенса впервые были опубликованы в журнале ''Household Words" ("Домашнее чтение").

ТА, ДРУГАЯ ПУБЛИКА

В нашем девятом томе нам по ходу дела пришлось наводить справки * о местожительстве Публики, этого весьма неопределенного имени собирательного, каковое имя обозначает великое множество людей. Мы напомнили нашим читателям, что это слово никогда не употребляют, когда Публика становится объектом шутки в театре, ибо считается, что это шутка по адресу какой-то другой, вполне заслужившей ее Публики, но никак не этой. Приняв в соображение нынешние обстоятельства, нам кажется, что будет лучше всего, если мы начнем наш одиннадцатый том с того, что слегка оживим память той, другой Публики, которая частенько преступно забывает о своих обязанностях, правах и интересах; и к которой, безусловно, ни мы, ни наши читатели не имеют ни малейшего отношения. Мы - благоразумная, мыслящая, отзывчивая Публика, мы всегда на высоте положения, тогда как та, другая Публика упорно плетется в хвосте и ведет себя весьма неосмотрительно.

Начнем с небольшого примера, который недавно привела дружески расположенная к нам газета "Экзэминер" *. Что думает та, другая Публика, позволяющая ответственным лицам, которых она считает своими слугами, каждый вечер обдирать себя как липку? Дело обстоит следующим образом.

282

В то время, когда возникли большие железнодорожные компании, взятки и подачки мелким чиновникам стали совершенно нетерпимым явлением. Эти компании немедленно и весьма к своей чести исключили из своей системы все подобные злоупотребления; владельцам гостиниц вскоре пришлось последовать этому разумному примеру. Публика (разумеется, мы все время имеем в виду ту, ДРУГУЮ Публику) была избавлена от весьма неприятных и раздражающих добавлений к дорожным хлопотам и заботам; и реформа, как это свойственно всякой необходимой и разумной реформе, распространилась по многим менее значительным направлениям и благоприятно сказалась во многих менее значительных отношениях. В настоящий момент один только театр упорно и бессовестно противится этой реформе, - он настаивает на своей давно устаревшей политике, отказываясь выполнять свое соглашение с той, другой Публикой, если та, другая Публика, уплатив за свои места в ложах или в партере, не желает, кроме того, платить мзду театральным служителям, которые покупают свои должности, чтобы грабить ту, другую Публику. Это все равно, как если бы мы продали свой издательский пост тому, кто даст больше всех, предоставив ему право брать лишний пенс или два, или сколько он сумеет получить за каждый номер "Домашнего чтения", которым он любезно облагодетельствует ту, другую Публику! Всего лишь неделю или две назад мы в девять часов вечера заплатили 5 шиллингов за один билет на пантомиму, причем после того, как мы с легким сердцем удовлетворили это требование, голодный грабитель приставил к нашей груди свернутую в трубку театральную афишу, словно дуло пистолета, и решительно встал в дверях, которые охранял, чтобы помешать нам (без потери еще одного шиллинга в его пользу) занять место, за которое мы уплатили. Надо сказать, что та, другая Публика до сих пор мирится с этим наглым грабежом, хотя ее наиболее популярный увеселитель отказался от всей прибыли, которую можно извлечь, и ясно указал на ее очевидную абсурдность и вымогательский характер. И хотя всем без сомнения известно, что театр, как общественное учреждение, растет и процветает, и хотя стоит нам только посмотреть любую первую попавшуюся пьесу, чтобы убедиться, что большинство исполнителей, мужчин и женщин, не жалея сил и средств, изучали все, что необходимо для их профессии, и действительно подготовились к своей деятельности в истинном духе служителей искусств, - несмотря на все это, мы берем на себя смелость намекнуть той, другой Публике, с которой ни наши читатели, ни мы не имеем ничего общего, что это еще не основание для того, чтобы ее столь нагло обманывали.

283

Мы только что упомянули о железнодорожных компаниях. Та, другая Публика весьма ревниво относится к железнодорожным компаниям. В этом нет ничего удивительного, ибо она целиком находится в их власти; мы лишь хотим сказать, что она обычно не скупится на жалобы, если только находит на то причины. В свое время она возражала против цен на билеты и приводила примеры того, что они, безусловно, слишком высоки. Но приходилось ли когда-нибудь той, другой Публике слышать о предварительной системе, которую железнодорожные компании не могут обойти, и которая расточает неслыханные сокровища, прежде чем они смогут вырыть хоть один фут земли или уложить хотя бы одну шпалу? Почему та, другая Публика ни разу не начнет с начала и не поднимет свой голос против чудовищной стоимости ходатайств о внесении частных биллей в парламент и запросов в комиссии палаты общин (которые повсеместно считаются наихудшим из всех трибуналов, когда-либо порожденных человеческим умом)? Имеет ли та, другая Публика достаточное представление о коррупции, расточительстве и потерях, порождаемых этим порочным процессом управления? Предположим, ей стало бы известно, что десять лет назад парламентские и судебные издержки всех существовавших в то время железнодорожных компаний составляли в среднем семьсот фунтов на каждую милю железных дорог, построенных в Соединенном Королевстве. Интересно, была бы она потрясена? Но предположим, ей тут же сообщили бы, что в действительности эти издержки составляют не семьсот, а тысячу семьсот фунтов на милю. Интересно, что та, другая Публика, которая, разумеется, оплачивает все это до последнего фартинга, сказала бы тогда? Между тем это изложено черным по белому и подкреплено цифрами в документе, изданном министерством торговли, - документ этот теперь встречается довольно редко, что вполне понятно, ибо он представляет собой опасную диковинку.

284

Та, другая Публика может прочитать на тех же страницах, что парламентские и судебные издержки некоей линии Стоун - Рэгби (билль о ней был отклонен, и следовательно, она в конце концов не была построена) достигли весьма скромной предварительной суммы в 146 тысяч фунтов! Это происходило в те веселые дни, когда адвокаты, понаторелые на парламентской процедуре, отказывались принимать дела с пометкой: "Гонорар- сто гиней",- и принимали те же дела с пометкой: "Гонорар - тысяча гиней"; причем адвокат тут же на месте вставлял третий нуль с решимостью, наводящей на мысль об его собственном маленьком законопроекте против той, другой Публики (как говорилось выше, не имеющей с нами ничего общего), по адресу которой наши читатели и мы теперь горько усмехаемся. Это было также в те благословенные времена, когда еще не был принят Акт об охране общественного здоровья * и Уайтчепл * заплатил обоим охраняющим нас божествам - Суду и Парламенту - 6500 фунтов за милостивое разрешение снести ради блага общества десяток пользующихся дурной славой улиц, населенных болезнями и пороком.

Наша Публика осведомлена обо всем этом, и наша Публика ясно видит, как это гнусно. Это та, другая Публика, где-то там - где, собственно, она может находиться? - постоянно позволяет надувать себя и заговаривать себе зубы, ?a последние три или четыре года она совершенно запуталась в злополучном вопросе о свободе печати. Благородные лорды сказали, что вышеозначенная свобода чрезвычайно неудобна. Нет сомнения, что это так. Нет сомнения, что всякая свобода неудобна - для некоторых людей. Свет крайне неудобен для тех, кто имеет достаточно причин предпочитать тьму; было также замечено, что вода и мыло представляют особенное неудобство для тех, кто чистоте предпочитает грязь. Однако та, другая Публика, убедившись, что благородные лорды время от времени хитрым и нудным способом заводят волынку на этот счет, забеспокоилась и пожелала узнать, куда эти волынщики гнут, - например, она пожелала узнать, как они намереваются руководить этой опасной печатью. Ну так вот, теперь она может это узнать.

285

Если та, другая Публика когда-либо захочет учиться, ее учебник, недавно опубликованный, лежит открытый перед ее глазами. Глава первая трактует о верховном суде; глава вторая представляет собою историю авантюры, о которой, быть может, она в ближайшие дни еще кое-что услышит. Представитель королевы в весьма значительной части Соединенного Королевства - джентльмен до мозга костей и, без всякого сомнения, человек чести - знает об этой печати так мало, что можно увидеть, как он ведет тайные переговоры с порочными и низкими людишками, которых она отвергает, как он за счет общества оплачивает их похвалы, смотрит сквозь пальцы на их грязные дела и ставит перед ними их мерзкие задачи. Одно из крупных государственных учреждений на Даунинг-стрит не без оснований подозревают в темных и позорных сделках подобного рода, а именно в том, что оно покупает дутую рекламу, дабы воздействовать на умы наиболее падких на рекламу людей, какие когда-либо существовали на земле. Наша Публика отлично об этом знает и, разумеется, принимает близко к сердцу это обстоятельство во всех его многочисленных неприличных аспектах; но когда же та, другая Публика, - которая вечно плетется в хвосте и торчит в каком-нибудь захолустье, - когда она узнает об этом, обдумает это и примет против этого меры? Невозможно преувеличить тщательность, с которой наша Публика добралась до самой сути проблемы, вытекающей из положения британской армии под Севастополем. Наша Публика отлично знает, что при всех скидках на спешку, препятствия и естественную силу чувства, вызванного тяжелыми переживаниями, корреспонденция "Таймса" пролила свет на монбланы злоупотреблений *, слабоумия и беспорядка, под тяжестью которых было совершенно подавлено и смято мужество народа. Наша Публика глубоко прониклась мыслью о том, что подобное разоблачение не ново, а напротив, что подобное нарушение долга и несостоятельность были и прежде отличительным свойством подобных исторических периодов до тех пор, пока эпоха не рождала человека достаточно сильного для того, чтобы, вступив в единоборство с дурным управлением Англией, положить его на обе лопатки.

286

Это сделали Веллингтон и Нельсон, и следующие великие генерал и адмирал - появления которых мы теперь с нетерпением ожидаем, но которых, возможно, придется ждать довольно долго, ибо нам известно, что у наших вооруженных сил (и морских и сухопутных) не в обычае способствовать возвышению достойнейших, - должны сделать то же самое и, без сомнения, это сделают, благодаря чему вы их и узнаете. Наша Публика, основательно поразмыслив над этими фактами, отныне будет придерживаться той истины, что система ведения ее дел порочна в корне; что интересы классов, семей и отдельных лиц довели общественные дела до весьма жалкого состояния; что ум, настойчивость, предусмотрительность и необыкновенная изобретательность, которые в области частного предпринимательства отличают Англию от всех других стран, не прививаются в ее общественной жизни; что, в то время как каждый промышленник и коммерсант расширял сферу своей деятельности и развивал свои способности, общественные учреждения, словно выставленные для прощания покойники, печально лежали в своих пышных гробах, освещенные мерцающим светом свечей; и что пора уже широко раскрыть окна, погасить свечи, похоронить умерших, дать свободный доступ дневному свету, выбросить вею рухлядь и вымести прочь пыль и грязь. Этот урок наша Публика усвоила твердо, и мы все знаем, что никакими уловками ее больше не проведешь. Ну, а та, другая Публика? Что будет делать она? Это гуманная, великодушная и пылкая Публика, но будет ли она, с упорством беспощадной смерти, цепляться за цветок предостережения, который мы нашли и сорвали среди крапивы войны? * Будет ли она твердо отвечать всем льстецам, что, хотя все фланелевые жилеты цивилизованного и все медвежьи и буйволовые шкуры нецивилизованного мира были в последнее время посланы нашим голым и босым соотечественникам (до которых они так и не дошли), они ни в коей мере не решат извечного вопроса и что эта Публика не откажется ни от единого преобразования, которое было признано необходимым для оздоровления всего государственного организма Британии? Когда война кончится и та, другая Публика, всегда готовая устроить демонстрацию, станет кидать вверх шляпы, освещать плошками свои Дома, бить в барабаны, трубить в трубы и произносить речи длиною в сотни миль газетных колонок, - будет ли она польщена и выкачают ли из нее окончательно один-единственный оставшийся вопрос, или она его запомнит? О, та, другая Публика! Если бы только мы - вы и я и все остальные, - если бы только мы могли быть уверены в той, другой Публике!

287

Разве со стороны той, другой Публики не было бы непростительной слабостью, если бы она в тяжелую минуту удовольствовалась тем, что посмеялась над министерством, у которого не* главы, а затем оставила его в покое? Разве не было бы удивительным примером недостатков той, другой Публики, если бы мы ни разу не увидели, как она потрясена сверхъестественным слабоумием той власти, которой она в час опасности доверила тело и душу страны? Мы-то знаем, что за зрелище представлял бы собой этот жалкий больной, кабинет министров, который специально созвал на рождество своих родных и знакомых и, ковыляя на своих слабых ножках, пораженных последней стадией паралича, тихонько пищит, что, если ему немедленно не предоставят такие-то и такие-то полномочия, он, без сомнения, сойдет с ума от ущемленного патриотизма и в отчаянии выколет себе свои несчастные старые глаза; мы-то знаем, удовлетворенный какими низменными чувствами, он потащится прочь и уляжется спать; он не воспользуется тем, что у него есть, и мы больше не услышим о нем до тех пор, пока одна из его нянек, более раздражительная, чем прочие, не дернет его За сморщенный нос и не заставит его хныкать, - мы-то знаем, как мы к этому отнесемся и - благослови нас бог! - мы примем по этому поводу серьезные меры; но где та, другая Публика, чье равнодушие питает подобные чучела, и на которую, очевидно, не подействует ни моровая язва, ни голод, ни война, ни внезапная смерть?

Остается только одно утешение. Мы, англичане, не единственная жертва той, другой Публики. О ней можно услышать и в других местах. Вслед за отцами-пилигримами она пересекла Атлантический океан и частенько творит чудеса в Америке. Лет десять или двенадцать назад некто Чеззлвит говорил, что нашел ее за океаном, где она вела себя в высшей степени странно. Это утверждение рассердило

288

Публику всех видов, и вся она, трогательно объединившись, выражала свое возмущение и доказывала, что это неправда. Однако, говорят, недавно появился небольшой томик мемуаров, из которого видно, что Чеззлвит тоже был прав. Разве "ловкий" содержатель цирка, который сделал такую русалку, такую няню Вашингтона, такого карлика, такого поющего ангела на земле; который сделал себе такое состояние и, сверх всего, такую книжку *,- разве он обращается к свободной и просвещенной Публике Соединенных Штатов - к Публике государственных школ, свободных избирательных списков, первосортного ума и всеобщего обучения? Нет, нет. Та, другая Публика - жертва мошенников. Это ее, ту, другую Публику, находящуюся неизвестно где, так нагло обманывают и так дерзко высмеивают. Ради той, другой Публики нью-йоркский шляпник побил мировой рекорд на аукционе, где продавались места на концерты Женни Линд*. Ради той, другой Публики в честь Женни Линд произносили речи, проливали слезы и пели серенады. Это ту, другую Публику, которая вечно кипятится и бурлит по любому поводу или без всякого повода, ее импресарио дарил сияющими улыбками с балконов гостиниц. Это та, другая Публика будет читать и даже покупать остроумную книжку, к которой она имеет прямое отношение и тем весьма гордится, и будет захлебываться от восторга по поводу того, что книжка эта разошлась по всей стране - от океанских утесов старого гранитного штата * до Скалистых гор. Без сомнения, именно к той, другой Публике относится отрывок, который мы находим в книге под названием "Американские заметки":

"Другая примечательная черта американцев: у них в почете умение ловко обделывать дела; этим умением позолочены для них и мошенничество, и грубое злоупотребление доверием, и растрата, произведенная как общественным деятелем, так и частным лицом; и оно позволяет многим плутам, которых стоило бы вздернуть на виселицу, держать высоко голову наравне с лучшими людьми; но эта слабость к ловкачам не прошла даром для американцев, ибо за несколько лет "ловкачество" нанесло такой урон общественному доверию и так истощило общественные фонды, что никакая "скучная" честность, даже самая неосмотрительная, не натворила бы столько вреда за целое столетие.

289

Нарушение условий сделки, банкротство или удачное мошенничество расцениваются не исходя из золотого правила "поступай так, как ты хотел бы, чтобы поступили с тобой", а в зависимости от того, насколько ловко это было проделано. Помнится, оба раза, когда мы проезжали мимо злополучного Каира на Миссисипи, я высказывался в том смысле, что такие грандиозные обманы должны иметь дурные последствия, так как, будучи разоблачены, они порождают недоверие за границей и отбивают у иностранцев охоту вкладывать в Америке свои капиталы; но в ответ мне объяснили, что это была очень ловкая затея, которая принесла кучу денег; а самое пикантное в ней то, что за границей быстро забывают подобные трюки, и люди как ни в чем не бывало пускаются в новые спекуляции. Мне сто раз пришлось вести следующий диалог:

- Ну разве не постыдно, что такой человек, как имярек, наживает состояние самым бесчестным и гнусным путем, а его сограждане терпят и поощряют его, несмотря на все совершенные им преступления? Ведь он же нарушает общественную благопристойность!

- Да, сэр.

- Ведь он же общепризнанный лжец!

- Да, сэр.

- Ведь его секли, пороли, гнали в шею!

- Да, сэр.

- И это совершенно бесчестный, низкий, распутный человек!

- Да, сэр.

- Ради всего святого, в чем же тогда его заслуга?

- Видите ли, сэр, он ловкий человек".

Та, другая Публика в нашей собственной стране более чем достаточно преклонялась перед вышеозначенным карликом, хотя он еще слишком мал, чтобы говорить ясно и отчетливо, а мы, Публика, которую никогда не обманывали, не простим ей ее глупости. И потому, если Джон на этом берегу и Джонатан за океаном могли бы добраться до той, другой, докучливой Публики и немножко ее подбодрить, - тем лучше было бы для обоих братьев.

3 февраля 1855 г.

290

ПСАМ НА СЪЕДЕНИЕ *

Все мы знаем, какие сокровища достанутся когда-нибудь нашему Потомству. Все мы знаем, что ему ежедневно завещаются огромные ценности, что оно получит в свое распоряжение длинный-предлинный товарный состав, груженный сонетами, что оно обнаружит выдающихся сынов отечества и государственных мужей, живущих в наше время и совершенно нам неведомых, что Потомство - великий прозорливец, а Время - жалкий слепец. Мы знаем, что целые сонмы бескорыстных людей, подобно процессиям гномов, беспрестанно устремляются к нему навстречу, неся неисчерпаемые, неисчислимые богатства. Нам неоднократно случалось видеть, с каким бескорыстием величайшие умы, хитроумнейшие политики, талантливые изобретатели и щедрые благодетели рода человеческого брали его на благотворительный прицел, находясь на дистанции, которой позавидовал бы и капитан Уорнер, и как спустя сто лет после выстрела оно взлетало к самым небесам. Все мы почитаем в нем будущего крупного капиталиста, которому завещаны все земные состояния, не нашедшие себе немедленного применения, наследника, чей период несовершеннолетия оказался длительным, но плодотворным, счастливое создание, за которым прочно Закреплены все истинные богатства мира. Какой же будет пора его зрелости, когда в конце концов оно получит то, что ему причитается!

291

Мне кажется, что потомство, являющееся объектом столь щедрых даяний, знает лишь одного соперника. Я заметил, что с каждым днем все новые и новые несметные ценности становятся достоянием псов.

Что сталось, спрашиваю я вас, что сталось с тем достоянием, во владение которым я сам вступил в возрасте девятнадцати лет? Сияющий (воздушный) замок, юный лик любви, выглядывающий из окна, дух безмятежности и покоя, с неземным выражением на лице стоящий у крылечка, прелестные и чистые видения, кружащиеся вокруг него и днем и ночью. Таково было мое единственное наследство, да я и не помышлял расточать его. Я оберегал его, как скупец. Так ли это, скажи, о Араминта, обладательница блестящих глаз и неумолимых родителей, ты, что была единственной владетельницей этого замка? Какое блаженство наполняло нас, как дорожили мы своим счастьем, не ведая ни перемен, ни пресыщения, ни разлуки, когда скользили под парусами вниз по течению реки, что протекала под стенами этого замка, реки, имя которой Время. Кому же достался этот замок со всеми его волшебными аксессуарами? Псам на съедение. Вот уже почти четверть века, как все, что в нем было, стало добычей собак.

Вернись ко мне, о друг моей юности. Воротись из царства тьмы и теней, что сгустились вокруг тебя, и мы снова посидим с тобой рядышком на изрезанной ножами, грубо сколоченной школьной скамье. Ну и лентяй же этот Боб Темпль, всегда-то он норовит увильнуть от своей работы и свалить ее на меня, едва ли случалось кому-нибудь видеть, чтобы примерный школьник, в чьем упорядоченном теле обитает упорядоченный дух, был так сильно измазан чернилами; в дни выдачи карманных денег он вечно толкует о чем-то со своими кредиторами; нередко пускает с молотка перочинные ножики и с огромным убытком распродает именинные подарки своей сестрицы. И в то же время Боб Темпль, такой румяный, веселый и беззаботный малый, с легким сердцем одалживает шестипенсовики у премудрого, бережливого Дика, с тем чтобы после каникул уплатить ему троекратную мзду, и устраивает щедрый пир для званых и незваных.

292

Он очень музыкален, этот Боб Темпль. Может напеть и просвистать все, что угодно. Учится играть на фортепиано (том, что стоит в гостиной) и однажды исполнял дуэт с профессором музыки, мистером Гоавусом из королевской итальянской оперы, которому (как я с тех пор не без оснований предполагаю) временами доверяют в этом учреждении обязанности младшего помощника писца и которого друзья и поклонники Боба, из коих я являюсь самым рьяным, заподозрили в том, что он сбился уже на первых тактах. У Боба Темпля радужные надежды на будущее; он сирота, и его опекун близок к Английскому банку; к тому же Боб зачислен в ряды войск. Я хвастаюсь перед своими домашними тем, что имя Боба записано в Конной гвардии и что его отец распорядился в своем завещании, чтобы ему купили "парочку полковых штандартов" (это выражение мне очень нравится, хотя я и не совсем понимаю, что оно значит). Однажды я отправляюсь вместе с Бобом взглянуть на здание, где записано его имя. Мы гадаем, в которой из комнат оно записано и знают ли об этом двое верховых, что стоят в карауле. Я также сопровождаю Боба, когда он едет навестить свою сестру, которая учится в пансионе мисс Мэггиггс в Хэммерсмите, и нет никакой необходимости говорить, что я нахожу его сестру красавицей и влюбляюсь в нее. Боб говорит, что у нее будет независимое состояние. Дома я рассказываю, что мистер Темпль распорядился в своем завещании, чтобы у его дочери было независимое состояние. По своему собственному почину и без всяких к тому оснований я определяю мистера Темпля в армию и поражаю своих домашних рассказами о доблестных подвигах этого горячо оплакиваемого воина в битве при Ватерлоо, где я оставляю его бездыханным, с туго обмотанным вокруг левой руки британским флагом, который он не пожелал бросить до последней минуты. Так продолжается до тех пор, пока Боб не уезжает в Сандхерст *. Через некоторое время уезжаю и я - все мы разъезжаемся. Проходят годы, два или три раза я встречаю джентльмена с усами, который правит каретой, где сидит леди в очень яркой шляпке, и лицо ее заставляет меня вспомнить о пансионе мисс Мэггиггс в Хэммерсмите, хотя и не выглядит сейчас таким счастливым, как во время сурового деспотизма мисс Мэггиггс, который, по моему убеждению, проявляла рта превосходная женщина.

293

Это приводит меня к открытию, что джентльмен с усами - не кто иной, как Боб; и в один прекрасный день Боб останавливает карету, заговаривает со мной и приглашает меня отобедать; но, выяснив вскоре, что я не играю в биллиард, уже не проявляет к моей особе того интереса, на который я рассчитывал. Я спрашиваю Боба во время этой встречи, состоит ли он все еще на военной службе? "Нет, мой мальчик, - ответствует он, - мне это надоело, и я продал свой патент"; последнее заставляет меня предположить (ибо к этому времени я становлюсь человеком житейским), что состояние Боба либо и вправду стало весьма независимым, либо переходит на съедение псам. Еще несколько лет миновало, и так как в течение всего этого времени о Бобе ни слуху ни духу, то я вот уже целых три года примерно дважды в неделю повторяю, что, право же, я зайду наконец к этому околобанковскому опекуну и справлюсь относительно Боба. В конце концов я исполняю свое намерение. Будучи уведомлены о цели моего посещения, клерки делаются неучтивыми. Из-за перегородки выскакивает плешивый и красный, как рак, опекун, сообщает мне, что он не имеет чести быть со мной знакомым, и устремляется обратно, не выказывая ни малейшего желания воспользоваться представившейся ему возможностью. Тут у меня возникает искреннее убеждение в том, что состояние Боба вскоре будет съедено псами. Промелькнуло еще несколько лет, в течение которых Боб также временами мелькает в поле моего зрения, но никогда не предстает он передо мной дважды в одном и том же виде, от раза к разу катится он все ниже и ниже. Среди того сброда, что его теперь окружает, нет ни души, в которой можно было бы обнаружить хоть намек на порядочность, если не считать его сестры, неизменно следующей за ним повсюду. Яркой шляпки уже нет и в помине; ей на смену пришло нечто бесформенное и снабженное вуалью, - быть может, некая разновидность наплечной подушки грузчика, употребляемая существами женского пола для того, чтобы нести бремя невзгод - нечто убогое, почти неопрятное. Из различных неопределенных источников до меня доходят сведения, что она доверила свою независимость Бобу, а тот... словом, независимость эту собаки съели.

294

Как-то в летний день я замечаю Боба, который прохаживается, греясь на солнышке, возле некоего трактира, расположенного неподалеку от театра Друри-Лейн; она, в шали, которая льнет к ней так тесно, как лишь одежды бедняков льнут к своим владельцам после того, как все остальные вещи уже покинули их, ожидает его на углу; он, с безразличным и скучающим видом, задумчиво ковыряет в зубах; за ним не без восторга наблюдают двое мальчуганов. Желая разузнать побольше, я, спустя несколько дней, снова заглядываю сюда, просматриваю концертную программку, выставленную в окне трактира, и уже не сомневаюсь, что мистер Баркли, прославленный певец вакханалий, восседающий за фортепиано, это не кто иной, как Боб. Впоследствии до меня временами доносятся слухи - как они возникают и от кого исходят, не имею ни малейшего представления, скорее всего от ненасытных псов, денно и нощно подстерегающих свою жертву, - о какой-то не получившей огласки истории со сдачей в залог простыней из дешевых меблированных комнат, об умоляющих письмах, получаемых старенькой мисс Мэггиггс из Хэммерсмита, и о том, что все зонтики и галоши, принадлежащие названной мисс Мэггиггс, были унесены джентльменом, который в один ненастный вечер, уже после наступления темноты, зашел к ней, чтобы справиться об ответе. Так он опускается все ниже, и наконец преданная сестра начинает клянчить милостыню уже и у меня, в ответ на что я читаю ей мораль о бесполезности таких подачек (ибо к этому времени становлюсь уже окончательно житейским человеком) и украдкой слежу из окна за тем, как она в сумерках бредет под дождем, унося полученные от меня полсоверена, и презираю себя за то, что мог восхищаться этим пришибленным, шлепающим по лужам существом в ту пору, когда оно обитало в пансионе мисс Мэггиггс и носило длинные и пышные локоны. Нередко она возвращается, принося с собой несколько с грехом пополам нацарапанных строчек от брата, который постоянно стоит на пороге смерти и никак не может через него переступить; в конце концов он с неохотой делает это, и, свистнув собак, сей Актеон * наоборот окончательно предает себя им на съедение.

295

Снова проходят годы, и вот однажды я обедаю у Вайзерса в Брайтоне, куда явился, чтобы отведать его кларета 41 года, а там Спайзерс, только что назначенный стряпчим по делам казны, обращается ко мне через стол с вопросом: "Уж не учились ли вы когда-то у Майзерса?" На что я отвечаю: "Ну конечно, учился". На что он вопрошает: "А узнаете ли вы меня?" На что я ответствую: "Разумеется, узнаю",- хотя до этой минуты и не подозревал, что мы с ним знакомы. И тут он начинает толковать о том, как наши ребята разбрелись по всему свету и он с тех самых пор так и не встретил никого из них, и уж не встречал ли кого-либо я? На что я, выяснив, что мой ученый друг сохранил приятные воспоминания о Бобе в связи с синяком, который тот подставил ему под глазом в день его пятнадцатилетия, дабы подтвердить свои права на "конфискацию" перочистки, присланной названному Бобу в честь упомянутого события сестрою, излагаю в общих чертах только что рассказанную здесь мною историю, присовокупив при этом, что, как я слышал, после смерти Боба мисс Мэггиггс, хотя и обеднела чертовски, ибо школа ее пришла в совершенный упадок, поселила у себя его сестру. Мой ученый друг клятвенно заверяет, что это делает честь мисс Как-Ее-Там и что старикам Майзерсам следовало бы подписаться для нее на какую-нибудь безделицу. Не видя в этом необходимости, я с похвалой отзываюсь о вине, и мы пускаем его вкруговую, по тому же маршруту, по какому движется и наша планета, каковая, как я слышал, с каждым годом своего существования все ближе придвигается к солнцу, и заключаем воспоминания о Бобе эпитафией, которая гласит, что он отправился на съедение к псам.

Порою на съедение псам достаются целые улицы, неодушевленные улицы, дома из кирпича, скрепленного известкой. Причину этого выяснить невозможно; не иначе, как псы опутывают их своими чарами, завораживают, гипнотизируют, а потом призывают к себе, и те вынуждены повиноваться. Об одной такой улице я мог бы рассказать здесь. В ней была какая-то особая, угрюмая величавость, дома держались особняком, словно последние члены вымирающей аристократической фамилии, и это сходство усугублялось еще и тем, что почти все они были очень высоки и скучны.

296

Мне неведомо, давно ли псы остановили на этой улице свои завидущие глаза, знаю только, что они набросились на нее, и ее не существует более. Первым погиб самый большой дом, он стоял на перекрестке. Живший в нем престарелый джентльмен умер, и гробовщик поместил на фронтоне пышный траурный герб, напоминавший прескверный транспарант и предназначавшийся лишь для того, чтобы по вечерам его освещали яркими огнями, но отнюдь не для обозрения при дневном свете; поверенный вывесил объявление о сдаче в наем и поселил в доме старуху (у которой, казалось, не было за душой ничего, кроме кашля), и та, словно испуганная старая соня, уползла в какой-то угол и с головой завернулась в одеяло. Таинственное влияние псов продолжало тяготеть над этим домом, и он тут же начал разрушаться. Почему болезнь, пощадив четырнадцать домов, вдруг обрушилась на пятнадцатый, мне непонятно, но следующий дом, в котором замечено было зловещее помутнение окон, был отделен от первого пятнадцатью дверями; после непродолжительного периода упадка глаза его были закрыты маклерами, и запустение стало его уделом. Лучший из домов, стоявших напротив, будучи не в силах созерцать столь горестное зрелище, не замедлил украситься черной доской со всей поспешностью, какую только допускали неистекший срок аренды и вывешенные объявления "сдается в наем"; жильцы обратились в бегство, а в доме, дабы "присмотреть" за ним, поселилась семья каменщика, и через столовую были протянуты веревки, на которых после незамысловатой еженедельной стирки, сушилось принадлежащее этому семейству белье. Черные доски, напоминающие сорванные с петель дверцы катафалка, появлялись теперь в изобилии. Лишь какой-то биржевой спекулянт, не подозревая о том, что псы точат на него зубы, откликнулся на одно из объявлений. Он сделал в номере двадцать четвертом ремонт, оштукатурил его, украсил лепными балкончиками и карнизами, убрал дверные молотки, вставил зеркальные стекла и, слишком поздно обнаружив, что улицу, обреченную на съедение псам, не может спасти никакая сила в мире, утопился в бочке с дождевой водой.

297

Через год на всей улице не было более скверного дома, чем тот, что он отделывал заново. Штукатурка разлагалась, как стилтонский сыр, от резного карниза отваливались кусочки, словно сахар с разломанного крещенского пирога. Несколько черных досок предприняли последнюю отчаянную попытку, намекнув на пригодность этих поместительных особняков для устройства в тих различных общественных учреждений и адвокатских контор. Бесполезно. Дело было уже сделано. Теперь всю улицу можно было бы скупить за ломаный грош, каковая сумма не была, однако, предложена, ибо никто не осмелился покуситься на то, чем завладели псы.

Порою кажется, что этим ужасным животным стоит лишь тявкнуть, чтобы добиться своего. Кто из нас не помнит видную персону, чьи неопределенные источники дохода в Сити можно было бы приравнять к золотому прииску; у него был восхитительный загородный дом, прославленные сады и прославленный садовник, превосходные угодья, гладкие зеленые боскеты, ананасные теплицы, конюшня на двадцать пять лошадей, каретник, в котором стояло полдюжины экипажей, бильярдная, концертная зала, картинная галерея, благовоспитанные дочери и честолюбивые сыновья - словом, все великолепие, довольство и слава - удел богатых. Кто из нас не припоминает также, как мы познакомились с ним благодаря любезности нашего уважаемого друга Своллоуфлая, который был в ту пору чем-то вроде его полномочного посла. Кому из нас и поныне не слышатся алчные раскаты его голоса в тот миг, когда он сообщал нам, что наш новый друг "стоит пятьсот тысяч фунтов, сэр" (полно, да стоил ли он хоть одно пеняй?). Мне нет нужды рассказывать о том, как мы обедали в его доме, где нам прислуживали все музы и грации, а возвращаясь, думали про себя, что, как бы там ни говорили, а богатство все же одно из самых желанных благ. Нет нужды мне вспоминать и о том, как Своллоуфлай всего через полгода после этого дня, встречаясь с кем-нибудь из нас, изумленно восклицал: "Неужели вы не слышали? Помилуй боже! Разорен... бежал на острова... псам на съедение!"

С другой стороны, изредка встречаются случаи, когда псы, казалось бы, проникаются жалостью к своей жертве или по какой-то необъяснимой причине теряют над ней свою власть.

298

У меня был кузен - он умер сейчас, и мне нет нужды скрывать его имя - его звали Том Флауэрс. Он был холост (к счастью), и среди различных способов, к которым он прибегал, стремясь увеличить свой доход и улучшить виды на будущее, можно упомянуть заключение пари на довольно крупные суммы. Он делал все, чего не следовало делать, и каждый раз с таким размахом, что у тех, кто его знал, не было ни малейших сомнений в том, что его не убережет от псов никакая сила в мире; что он гонится за ними со всех ног и стремится как можно скорей оказаться в самой гуще своры. Вот так-то! Мне кажется, он был уже так близко от них, как только возможно, и вдруг неожиданно замер, заглянул к ним прямо в пасть и после этого не сдвинулся с места ни на единый дюйм вплоть до самого дня своей смерти. Целых семнадцать лет прогуливался этот опрятный маленький старичок в нарядном шейном платке, белоснежной рубашке и с отменным зонтиком в руках, и к концу этого срока был отделен от кровожадных чудовищ точно таким же расстоянием, как в тот день, когда он остановился. Как он жил,, для нас, его родственников, всегда оставалось тайною; я так и не смог выяснить, пожаловали ли ему псы хоть какие-нибудь крохи, и все же он обманул наши ожидания, лишив нас возможности напутствовать его заранее приготовленной эпитафией, с упоминанием собак, и нам пришлось довольствоваться простым сообщением, что бедняга Том Флауэрс скончался в возрасте шестидесяти семи лет.

Горько думать о несметных сокровищах, принадлежащих собакам. Во все земные предприятия вложено меньше богатств, чем досталось на съедение псам. Для их увеселения и назидания разыгрывается на подмостках жизни великолепная драма. Дни праздников, отведенные для того, чтобы человек мог дать отдых своим истомленным членам и хоть немного воспрянуть духом, тоже стали добычей псов. Немногое осталось людям, лишь дни поста и покаяния за слабоумие и невежество их правителей. Быть может, вскоре у них отнимут и это. Говоря откровенно и чистосердечно, я бы ничуть не удивился.

299

Вспомните о последних приобретениях, сделанных псами. Вспомните, друзья и соотечественники мои, как обогатились они по милости нашего бесценного правительства - да пребудут во веки веков его уделом честь и слава, звезды и подвязки, - которое грабит вас сейчас на морских берегах, у безвестного места, именуемого Балаклавой *, где Британия столь восхитительно осуществляет свое владычество над морями, что каждым мановением своего трезубца умерщвляет тысячи детей своих, которые никогда, никогда, никогда не будут рабами, но очень, очень и очень часто остаются в дураках. И не забудьте прибавить к этим приобретениям целые колонки пустой болтовни, которые - в то время как колонны британских солдат тают на глазах - все так же утомительно дефилируют перед нами и все так же утомительно ни к чему не приводят, ничего не достигают, и даже в большинстве случаев не говорят ни о чем, а лишь окутывают нас туманом своей никчемности и мешают как следует разглядеть все то, что принимает не совсем приятные для нашего глаза формы. И если бы псы, которые, невзирая на недавно доставшуюся им обильную добычу, по-прежнему остаются прожорливыми и неуемными, смогли и пожелали почтить нас своим всемилостивейшим лаем, я нисколько не сомневаюсь, что их сообщение звучало бы так:

"Милорды и джентльмены. Мы ненасытны и нетерпеливы. Вам надлежит либо обеспечивать нас без промедления приличествующим провиантом, либо самолично предаться нам на съедение. Иного выбора у вас нет. Никакие слова не в силах были смягчить трехголового пса, который сторожил выход из царства теней; еще меньше такие уговоры способны умилостивить нас. Всякие веселые старые джентльмены, которые выделывают курбеты на ходулях по той причине, что их прабабушку недостаточно почитают в Ниневии, не помогут нам даже червячка заморить; никакие славословия, клики, сургучные печати, волокита, фокусы с глотанием огня, фокусы на выборах в парламент и прочие излюбленные политическими клубами зрелища не производят на нас ни малейшего впечатления. Имя нам Псы. Сейчас мы известны вам, как Псы Войны. Мы сгрудились у ваших ног в ожидании дела, - плебей по имени Уильям Шекспир видел некогда, как мы так же сгрудились у ног Гарри Пятого, - и мы ждем не напрасно; восклицая "куси" на добром английском языке, вы натравливаете нас (совершенно случайно, разумеется) на добрых англичан.

300

Наш аппетит разыгрался, мы голодны. Глаза наши зорки, нюх - остер, мы видим и чуем, что не за горами то время, когда нам достанется большая добыча. Согласны ли вы отдать нам тот хлам, который при любых обстоятельствах должен стать нашим? Торопитесь, милорды и джентльмены! Шутки в сторону. Псы ждут своей добычи. Будете ли ею вы сами или что-нибудь иное?"

10 марта 1855 г.

301

ЛИЦЕМЕРИЕ

Если бы в каком-нибудь крупном акционерном обществе - скажем, в железнодорожной компании, - должности директоров распределялись на основе того слепого предрассудка, что всякий человек, носящий фамилию Болтер, непременно должен быть хорошим дельцом, всякий человек по имени Джолтер - математиком, а любой человек, именующий себя Полтером, - должен со всей необходимостью в совершенстве знать устройство паровых двигателей локомотивов; и если бы эти невежественные директоры довели дела компании до того, что поезда никогда не отправлялись бы по расписанию, никогда бы не выходили со станций отправления и не прибывали бы к месту назначения, а вся энергия их двигателей расходовалась бы на ужасающие столкновения друг с другом; и если бы в результате деятельности таких горе-директоров были погублены тысячи человеческих жизней, растрачены впустую миллионы денег, а директоры настолько запутались сами и запутали все дела, что никто уже не был бы в состоянии в них разобраться, - что сказали бы пайщики этого акционерного общества этим бессовестным директорам, собравшим их среди произведенной ими полной разрухи и с елейной наглостью обратившимся к ним со следующей проповедью: "Жалкие грешники, смиритесь пред карающей рукой Провидения!

302

Наденьте власяницы, посыпьте главы ваши пеплом, поститесь и внемлите наставлениям нашим, с которыми мы по доброте нашей обращаемся к вам по поводу содеянного вами зла".

Или если бы пост м-ра Мэтью Маршалла в Английском банке занял бы Болтер, все банковские операции перешли бы в руки к Джолтеру, а выпуск банкнотов в качестве некой синекуры получил бы Подтер; и если бы эти джентльмены стали бы орудовать потихоньку, кто в лес, кто по дрова и довели бы денежное обращение страны до полного расстройства и расшатали бы ее кредитную и торговую систему до основания; как бы отнеслись ко всему этому Братья Беринг *, Ротшильды и вся Ломбард-стрит, если бы эти Болтеры, Джолтеры и Полторы возопили: "Волей Провидения вы доведены до банкротства. Послушайте же, погибшие создания, - мы расскажем вам нравоучительную историю о крахе Английского банка".

Или если бы слуги одного богатого человека вздумали распределить домашние работы, как им заблагорассудится: горничная стала бы смотреть за псарней, скотница взгромоздилась бы на козлы, повар стал бы исполнять обязанности секретаря, конюх накрывал бы на стол, лесник бы убирал постели, садовник стал бы давать уроки музыки молодым леди, а дворник водил бы на прогулку детей; вряд ли бы богач, доведенный до полного разорения, утешился бы увещаниями, которые стала бы расточать ему его неразумная челядь: "Вы сами довели себя, сэр, до столь плачевного состояния. Разве что постом и смирением вы сможете избавиться от зла. Да, да, и при этом еще заплатите нам и кормите нас!"

Один джентльмен, весьма порядочный и весьма изысканно одетый, решил взять под свою опеку дикаря - не то человека, не то звероподобное существо. И вот они отправились вдвоем в путешествие.

Дикарь был совершенно невежественным, но вместе с тем явно стремился к знанию, а иногда у него даже бывали минуты просветления, и тогда он обнаруживал проблески здравого смысла и сообразительности. Он благоговел в душе перед творцом вселенной, окружавшей его своими чудесами. Нужно думать, что эти задатки были заронены рукой более всемогущей и премудрой, чем рука весьма порядочного и весьма изысканно одетого джентльмена.

303

Надвигалась буря, и, чтобы спастись от нее, путники прибавили шагу. Дикарь сразу же начал хромать.

Дело в том, что весьма порядочный джентльмен заставил дикаря обуться в сапоги, которые ему были не по ноге, и дикарь сказал: - Сапоги мне жмут!

- Ты ропщешь! - возразил весьма порядочный джентльмен.

- Что я делаю? - не понял дикарь.

- Ты ропщешь на Провидение! - пояснил весьма порядочный джентльмен.

Дикарь посмотрел вокруг себя на землю, взглянул на небо, потом на весьма порядочного джентльмена. Он был неприятно поражен, услышав из уст такого толкователя столь значительные слова, произнесенные с такой легкостью и по совершенно ничтожному поводу; но он промолчал и с трудом заковылял дальше. Так они шли очень долго, и дикарь проголодался.

По сторонам дороги в изобилии росли деревья со спелыми плодами. Дикарь попытался подпрыгнуть, чтобы сорвать их, но ему это не удалось.

- Я умираю с голоду, - пожаловался дикарь.

- Ты снова ропщешь, - сказал весьма порядочный джентльмен.

- Да нет же, я просто в наручниках, - сказал дикарь. Потому что перед тем как ему отправиться в путешествие, на него надели наручники.

Спутник и слышать не хотел никаких заявлений, ибо они, дескать, сделаны не по форме и потому лишены законной силы, и они продолжали свое утомительное странствие; дикарь так ничего и не достал, потому что он был в наручниках, а весьма порядочный джентльмен не мог ему помочь, потому что ему мешал корсет. Сам же он подкреплялся содержимым своих карманов.

Шли они шли и наконец увидели охваченный огнем дом, в котором оказался запертым брат дикаря; он не мог выйти из горящего дома и должен был сгореть заживо, потому что входная дверь была заперта еще семь лет тому назад знакомым нам весьма порядочным джентльменом, который забрал ключ.

304

- Дай мне ключ! - взмолился дикарь. - И выпусти моего брата!

- Я рассчитывал, что ключ будет на месте еще позавчера, - невозмутимым тоном отвечал весьма порядочный джентльмен, - я послал его сюда с кораблем, но этот корабль изменил рейс и отправился в кругосветное плаванье, и теперь мы вряд ли что-нибудь услышим о нем.

- Это убийство! - закричал дикарь.

Но весьма порядочный джентльмен высокомерно оглядел дикаря с ног до головы, поражаясь его невежеству; а брат дикаря так и сгорел в запертом доме. Путники пошли дальше.

Наконец они пришли к великолепному дворцу на берегу реки. Из ворот дома в роскошном кабриолете, запряженном парой породистых лошадей, с двумя лакеями в малиновых ливреях на запятках, выехал джентльмен цветущей наружности.

- Боже мой! - воскликнул этот джентльмен, останавливая кучера и строго разглядывая дикаря. - Это ещё что за страшилище?

Тогда весьма порядочный джентльмен объяснил ему, что его спутник - закоснелый грешник, прогневивший Провидение, чему он сам служит неопровержимым доказательством: он вечно ропщет, он охромел, руки его закованы в наручники, он умирает с голоду, его брат заживо сгорел в наглухо запертом доме, а ключ от дома странствует по белу свету.

Так ты и есть Провидение? - еле слышно прошептал ослабевший дикарь.

- Придержи язык! - оборвал его весьма порядочный джентльмен.

- Так это ты? - снова спросил дикарь джентльмена из дворца.

Тот ничего не ответил; выйдя из кабриолета, он быстро и деловито накинул на дикаря смирительную рубашку и сказал весьма порядочному джентльмену: "Он должен искупить свои грехи постом".

- Я уже постился, - слабо запротестовал дикарь.

305

- Пусть постится еще, - сказал джентльмен из дворца.

- Я поневоле должен был поститься, потому что по разным причинам не мог получить работу и дошел до полной нищеты: вы знаете, что я не лгу, - сказал дикарь.

- Пусть потерпит еще, - сказал джентльмен из дворца.

- Работа мне нужна, как воздух, - простонал дикарь.

- Обойдешься и без воздуха, - ответил джентльмен из дворца.

И оба джентльмена поволокли дикаря, усадили его на жесткую скамью и монотонными голосами затянули, как заведенные, свои бесконечные наставления; они поучали его во всех делах на свете, кроме одного единственно нужного и касающегося его дела. Когда же они заметили, что после вспышки гнева, от которого его глаза налились кровью, дикарь перестал обращать на них внимание и вознесся мыслью к истинному Провидению; когда они увидели, что он, смущенный и приниженный, примирился с небом, повинуясь заложенному в нем самой природой стремлению приблизиться к нему, понять его и научиться не только переносить свою судьбу, но и облегчать ее, - они сказали: "Он слушает нас, теперь он в наших руках и не доставит нам больше никаких хлопот".

О чем на самом деле думал этот дикарь, чьи мысли были так ложно истолкованы и использованы, - нам поведает история, а не автор этой притчи, хоть сам он прекрасно понимает ее смысл. Достаточно с нас сегодня и того, что эта сказочка не может иметь никакого практического смысла (разве это возможно!)-в наш тысяча восемьсот пятьдесят пятый год.

24 марта 1855 г.

306

РОДОСЛОВНОЕ ДРЕВО

То, что жизненность всякого истинного и действенного преобразования на пользу общества целиком зависит от последовательности людей, которые его проводят - истина не новая. Как бы ни понимался смысл изречения "Врачу, исцелися сам", - а по моим наблюдениям, этому совету мало кто следует, - совершенно ясно, что перевоспитание должно действительно начинаться с самого себя. Если бы я обладал легкими Геркулеса и красноречием Цицерона и употребил свои способности в самых ожесточенных диспутах, посвященных делу, которым я пренебрегаю в моей повседневной жизни каждый раз, как к тому представится случай (скажем, раз пятьдесят на дню), так уж лучше бы мне приберечь свои легкие и свое красноречие и ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в это дело.

В наше время господствует скромное убеждение, что руководство государственными делами не должно быть наследственной прерогативой какого-либо привилегированного класса и что система, не привлекающая на службу стране ее лучших и достойнейших сынов, страдает неким врожденным пороком. Нужно думать, - поскольку это не какая-нибудь новомодная выдумка, - что это убеждение в общем достаточно умеренное и разумное, что оно не может быть названо чрезмерно передовым ни для нашего, ни для какого-либо другого времени и что оно не навлечет на нашу страну никакого небесного проклятия, могущего привести ее к катастрофе.

307

И тем не менее для большей части нашего правящего класса это положение настолько ново и необычно, что, но нашему наблюдению, оно воспринимается как вещь совершенно непостижимая и невероятная. И вот я совершенно серьезно задаю себе вопрос: чья же это вина? Я пришел к заключению, что повинно во всем этом чрезмерное культивирование родословного древа - ветвистого, разросшегося в Англии до непомерной высоты и покрывшего своей зловещей тенью всю страну.

Мое имя Коббс. Почему же я, Коббс, так люблю восседать, словно почтенный патриарх, в тени моего родословного древа?! Какое мне до него дело? Какая мне от него польза, почему оно может мне внушить чувство самоуважения, в чем заключается для меня его притягательная сила? Почему, чтобы принять приглашение на банкет, я должен быть уверен, что моими сотрапезниками будут лорды? Почему для того, чтобы поставить свое имя на подписном листе, мне необходимо, чтобы на нем красовались имена пятидесяти баронов, маркизов, виконтов, герцогов и баронетов, написанные более крупными и размашистыми буквами, чем имена простых смертных? Если я не хочу постоянно украшать себя ветвями родословного древа, если это не я, Коббс, а мой друг Доббс вечно носит в петлице такую бутоньерку, - почему бы мне преспокойно и добровольно не отказаться от этого? Да потому, что я хочу всегда восседать у подножия родословного древа, под сенью его ветвей.

Возьмем Доббса. Доббс образованный, серьезный человек, строгих и твердых правил; человек, который был бы глубоко огорчен, если бы я усомнился в том, что он сторонник реформы в лучшем смысле этого слова. Когда Доббс говорит со мной о палате общин (и выпаливает при этом в меня, как из револьвера, который он всегда носит заряженным и со взведенным курком, - градом служебных новостей), почему он должен непременно пользоваться парламентским жаргоном, который ему пристал не больше, чем какой-нибудь диалект Центральной Африки?

308

Почему, говоря о мистере Фицмайли, он должен называть его "Фици", а упоминая лорда Гамбарууна, именовать его "Гамом?" Каким образом он всегда узнает о проектах кабинета министров за полтора месяца до того, как они становятся достоянием гласности, а то и настолько заблаговременно, что я, пожалуй, успею умереть, прежде чем появится малейший намек на существование такого проекта? Доббс, как человек передовой, прекрасно понимает, что люди различаются по своей склонности к той или иной деятельности, по своим талантам и достоинствам и ни по каким другим признакам. Да, да, в этом я уверен. А вместе с тем я видел, как Доббс самым унизительным образом из кожи лез вон на Королевской академической выставке, чтобы обратить на себя внимание какого-то аристократа. Я стоял рядом с Доббсом перед картиной, когда в зал вошел некий маркиз, и я тотчас ate догадался о появлении этого маркиза, даже не поднимая глаз и не поворачивая головы, единственно благодаря аффектированной манере, с которой Доббс стал высказывать свои замечания о картине. А потом, по мере приближения к нам маркиза, Доббс продолжал разговаривать со мной, как с пустым местом, ибо все его замечания предназначались уже для маркиза, пока наконец маркиз не воскликнул: "А, Доббс!" - и Доббс, выражая предельную почтительность каждой морщинкой лица, повел этого родовитого аристократа по выставке, чтобы высказать ему свои суждения о некоторых живописных деталях картин. Ну да, Доббс был, конечно, пристыжен и смущен всем своим поведением; голос, лицо и манеры Доббса, упрямо и независимо от воли своего хозяина, обнаруживали его чувство неловкости; даже по выражению спины Доббса, провожавшего благородного маркиза из зала, я понял, что ему известно, как он мне смешон и как он этого заслуживает; и все-таки Доббс ни за что на свете не смог бы воспротивиться чарам родословного древа и выйти из его тени на вольный воздух.

Как-то, идя но Пикадилн от Гайд-Парк Корнер, я столкнулся с Гоббсом. У Гоббса два родственника бесславно погибли от голода и холода под Севастополем, а один из родственников был по ошибке убит в лазарете в Скутари *. Сам Гоббс имел несчастье изобрести какой-то в высшей степени важный механизм для оборудования доков; это изобретение заставило его безотлучно просиживать все время в приемных различных государственных учреждений, а месяц тому назад подобное же изобретение было кем-то сделано во Франции и тотчас же пушено в ход.

309

В тот день, что я встретил Гоббса, он шел с заседания комитета мистера Рэбака *. Он кипел от возмущения после всего, что ему пришлось услышать: "Мы должны разрубить наконец этот гордиев узел и положить конец бюрократической волоките, - сказал Гоббс. - Если разобраться, то не было еще на земле народа, которым бы так помыкали, как в наши дни англичанами, и ни одна страна еще не была доведена до такого положения. Это невыносимо! (Лорд Джодль!)" Слова в скобках относились к проехавшему экипажу, в сторону которого повернулся Гоббс, с величайший интересом провожая его глазами. "Система, - продолжал он, - должна быть в корне преобразована. Мы должны иметь надлежащего человека на надлежащем месте (герцог Тваддльтонский верхом!), и высшие должности должны предоставляться только по способностям, а не но семейным связям (зять епископа Горхэмберийского!). Мы не можем больше доверять пустым фетишам. (Здравствуйте, леди Колдвидл! - пожалуй, слишком накрашена, но для своих лет еще весьма привлекательная дама!) И мы должны, я имею в виду всю нацию, избавиться от разложившейся прогнившей аристократии и нашего преклонения перед знатью. (Благодарю вас, лорд Эдвард, я чувствую себя прекрасно. Чрезвычайно рад, что имею честь и удовольствие видеть вас. Я надеюсь, что леди Эдвард в добром здравии. Не сомневаюсь, что все превосходно!)" - Закрыв последнюю скобку, он остановился, чтобы пожать руку тщедушному старому джентльмену в льняном паричке; Гоббс всячески старался поймать взгляд этого старичка, а когда мы отошли, он был в таком восторженном и приподнятом состоянии после этой встречи, что показался мне на некоторое время даже выше ростом. Таков Гоббс, который (как я знаю) страшно беден, Гоббс, преждевременно поседевший у меня на глазах, Гоббс, чья жизнь - какой-то непробудный кошмар; Гоббс, который душой и телом облечен в вечный траур, - и все это по поводу вопросов, с которыми запросто расправились бы полдюжины лавочников, на выборку взятых по Лондонскому списку и посаженных на Даунинг-стрит.

310

Поведение Гоббса заставило меня так глубоко задуматься, что я пропустил мимо ушей всю последующую часть беседы, пока мы не подошли к Берлингтон-Хаусу. "Небольшой набросок, выполненный ребенком, - говорил он, - а за него уже предлагают двести пятьдесят фунтов! Разве это не великолепно! Просто восхитительно! Не хотите ли зайти? Давайте зайдем!" Я отказался, и Гоббс пошел на выставку без меня: он затерялся как капля в огромном потоке посетителей. Проходя мимо двора, я заглянул в него, и мне показалось, что перед моими глазами промелькнул поразительно пышный образец родословного древа в полном цвету.

Возьмем моего друга Ноббса. О нем никто не скажет дурного слова; он производит впечатление человека, уверенного в себе и обладающего тем спокойным мужественным достоинством, которое не позволяет человеку ни слишком выпячиваться, ни присваивать себе отблеск чужого сияния. II вместе с тем я с полной ответственностью смею утверждать, что Ноббс ни душевно, ни физически не может спокойно усидеть за столом, если при нем упоминается титулованное лицо, которое он знает, чтобы тотчас же не заявить о своем знакомстве с ним. Я наблюдал Ноббса в подобных положениях тысячи раз, и всякий раз он терял душевное равновесие. Я видел, как это его мучило, как он боролся с самим собой, пытаясь освободиться от обаяния родословного древа, и как он убеждал себя так же искренне, как если бы он говорил вслух: "Ноббс, Ноббс, ведь это же низость, и какое дело присутствующим до того, знакомы ли вы с этим человеком или нет?" И все-таки он не мог удержаться и не сказать: "Ах, лорд Дэш Блэнк? Ну да! Я отлично его знаю; мне ли не знать его? Я знаю Дэш Блэнка - позвольте, - я и впрямь даже припомнить не могу, с каких пор я знаком с Дэш Блэнком. Уж никак не меньше десятка лет. Прекрасный малый, этот Дэш Блэнк!" И так же, как и мой друг Гоббс, после таких слов Ноббс становился вроде как выше ростом. Я могу с уверенностью сказать о Ноббсе, как я уже говорил о Доббсе, что, если бы меня ввели с завязанными глазами в комнату, наполненную людьми, среди которых находился бы Ноббс, - по его манере говорить - чтобы не сказать - по его манере дышать, я тотчас же догадался бы о присутствии в комнате титулованной особы.

311

В самом древнем Египте, в дни процветания магии, не нашлось бы такого мага, которому удалось бы во мгновение ока преобразить Ноббса так, как преображает его присутствие отпрыска рода, вписанного в родословную книгу пэров.

Не лучше их и Поббс, хотя и в другом роде. Поббс делает вид, что презирает все эти различия. Он говорит о своих титулованных знакомых с легкой иронией, называя их "франтами". Смотря по настроению, он будет утверждать, либо что эти "франты" - лучшие люди на свете, либо что они ему в тягость и надоели. Но вместе с тем, уверяю вас, что Поббс умрет с горя, если титулованные франты перестанут приглашать его на обеды. Что он предпочтет обменяться в парке приветствием с полоумной, впавшей в детство вдовой какого-нибудь герцога, чем породниться со вторым Шекспиром. Что он скорее согласится на то, чтобы его сестра, мисс Поббс (он искренне к ней привязан, он самый нежный брат на свете), допустила бы вольность со стороны "франта", чем нашла бы счастье в беспредельном мраке нетитулованного люда и вышла бы замуж за какого-нибудь доброго малого, который не имел бы ничего общего со всеми этими титулованными франтами и попросту послал бы их ко всем чертям. А при этом - Поббс, Поббс! - если бы вы хоть раз могли услышать из уст ваших герцогинь, при случайном упоминании о мисс Поббс, великолепное снисходительное - "Ах, это милейшая особа!"

Мне нечего добавить о Роббсе, Соббсе, Тоббсе и так далее вплоть до Хрббса, которые не стыдятся и не скрывают своего подобострастия, которые в священном трепете пресмыкаются на брюхе и жуют и пережевывают титулы, как самые изысканные лакомства. Я ничего не говорю о мэрах и подобных им людях; простираться в благоговении ниц и требовать в ответ такого же благоговения - входит в функции таких людей, и они поистине получают свою награду. Я ничего не говорю о бедных графских родственниках, о провинциальных соседях, о длинных списках управляющих и дам-благотворительниц, о предвыборных кампаниях, о рысистых испытаниях, о выставках цветов, о кодексе визитов, о всех тех формах, которые способствуют разрастанию родословного древа в больших городах и сельских местностях.

312

Не этим хотел бы я закончить; я хотел бы в заключение сказать следующее:

Если в периоды кризисов в истории страны, которую мы все любим, мы - большинство народа, воплощающее ее дух умеренности и здравого смысла, оказываемся совершенно непонятыми классом людей, несомненно высоко интеллектуальных и представляющих собой как личную, так и общественную ценность; если эти люди никакими способами не в состоянии постичь наше желание видеть отныне во главе страны правительство, а не склоняться перед покровительством или попустительством; если же они, догадываясь об этом нашем требовании, воображают, что могут разделаться с нами, заламывая перед нами котелки (таков смысл официальной политики, проводимой и одобряемой по отношению к нам во всех случаях жизни нашим премьером),- то во всем этом виноваты мы сами. А если вина наша, то и выход должны найти мы сами. Эти люди не видят нас такими, каковы мы на самом деле, и у нас нет никаких прав ни удивляться, ни жаловаться, если они принимают нас за то, чем мы с таким усердием стараемся им казаться. Поэтому пусть каждый из нас подойдет с собственным топором к собственному суку родословного древа. Пусть основное преобразование он - начнет осуществлять с самого себя; и пусть он не беспокоится, что этим все и ограничится. Не нужно никаких откровений свыше, чтобы признать неизбежность известного неравенства людей. Все ступени, которые в данный момент насчитывает социальная лестница, останутся неприкосновенными, даже если и срубить родословное древо. Мало того: каждая ступень этой лестницы сохранит еще в большей силе и целости все подобающие ей прерогативы, ибо родословное древо поражено гнилью, и, свалив его, мы только предотвратим заражение этой гнилью каждой ступени лестницы.

26 Мая 1855 г.

313

ГРОШОВЫЙ ПАТРИОТИЗМ

Если автор этой статьи сообщит, что он уволился с правительственной службы и вышел на пенсию, после того как аккуратно в течение сорока лет уплачивал взносы в фонд обеспечения старости, то он может рассчитывать, что тем самым он снимет с себя подозрение в пристрастности из-за того, что сам он был когда-то правительственным клерком.

Говоря короче и переходя наконец к первому лицу - ибо я чувствую необходимость обратиться к этой форме повествования ввиду трудности выдержать форму третьего лица, - я прошу принять к сведению, что я больше не имею никакого отношения к Сомерсет-Хаусу. Я - свидетель совершенно непредубежденный и со всей честностью хочу изложить свои наблюдения.

О моей собственной служебной карьере клерка рассказывать долго не приходится. Я поступил на службу восемнадцати лет (мой отец тогда только что, недолго думая, проголосовал за Гробуса, который сразу же после своего избрания под более официальным наименованием "достопочтенного сэра Гилпина Гробуса Гробуса, баронета, высокочтимого члена Тайного совета его величества отправился в своем недосягаемом величии в весьма удаленные сферы) и начал с девяноста фунтов в год. Я делал все, что обычно делают клерки. Переводил как можно больше писчей бумаги.

314

Снабжал всех своих младших братьев казенными перочинными ножами. Лепил фигурки из сургуча (отчаявшись как-либо иначе извести то количество этого материала, которое полагалось расходовать на печати) и переписывал несметное число музыкальных пьес для флейты в объемистую книгу в веленевом переплете с якорем на обложке (книга предназначалась для ведения дел Королевского флота); на каждом листе этой книги красовался водяной знак, изображавший овал, в котором восседала Британия с ветвью в руке. Я всегда завтракал на службе, если досиживал в присутствии до этого времени, то есть до двух часов пополудни, и тратил в среднем на завтрак около шестидесяти фунтов в год. Мое платье обходилось мне (или еще кому-то, по прошествии стольких лет я, по правде сказать, не могу с точностью припомнить, кому именно) еще примерно в сто фунтов; остаток моего жалованья я тратил на развлечения.

Когда я работал младшим клерком, у нас в канцелярии служили обыкновенные младшие клерки. У нас был молодой О'Килламоллибор, племянник члена парламента и сын богатого ирландского помещика, который убил другого богатого ирландского помещика на знаменитой дуэли, возникшей по поводу знаменитой ссоры на знаменитом вечере из-за танца со знаменитой красавицей, - со всеми деталями этого происшествия человечество было в свое время ознакомлено. О'Килламоллибор утверждал, что он обучался во всех храмах науки империи, и надо полагать, - так оно и было; однако это испытание, если судить с точки зрения орфографии, не привело к успехам, которых следовало ожидать. Кроме того, он считал себя выдающимся художником и подделывал фабричные марки на обороте собственных рисунков с таким искусством, что они казались купленными в лавке. Затем у нас был юный Персифаль Фитцледжионайт, из семьи известных Фитцледжионайтов, который, как он говорил, получал у нас в конторе раз в три месяца "карманные деньги" только ради того, чтобы иметь хоть какое-нибудь дело (кстати сказать, он никогда ничего не делал); зато он бывал на всех званых вечерах, отчеты о которых публиковались на следующий день в утренних газетах, и занимался в конторе главным образом откупориванием бутылок с содовой водой.

315

Была у нас еще одна высокая особа и украшение нашей канцелярии - Мелтонбери, который, служа в аристократическом полку, проигрался в пух и прах и заставил раскошелиться свою матушку, старую леди Мелтонбери при условии, что он поступит в нашу контору и будет играть только в хоккей угольками. Еще у нас был Скрайвенс (только что достигший совершеннолетия), который одевался у "Принца Регента"; и у нас был Брйбер, который представлял в нашем департаменте ипподром и был букмекером; он носил галстук в крапинку и сапоги с отворотами. -И, наконец, у нас еще был сверхштатный клерк, за пять шиллингов в день, у которого было трое детей; он выполнял всю работу, и его презирали даже рассыльные.

Что касается нашего времяпрепровождения, то мы простаивали перед камином, до потери сознания поджаривая спины; читали газеты; а в теплую погоду выжимали лимоны и пили лимонад. Мы без конца зевали, и без конца звонили в колокольчик, и без конца болтали и бездельничали, и часто надолго отлучались из конторы и очень редко возвращались назад. Мы то и дело рассуждали о том:, что сидим в конторе на положении рабов, что на наше жалованье и хлеба с сыром не купишь, что публика нами помыкает, и мы вымещали все наши обиды на клиентах, заставляя их подолгу дожидаться и давая им непонятные односложные ответы, когда им случалось заходить в наше присутствие. Я всегда несказанно удивлялся тому, что никто из Посетителей ни разу не схватил меня за шиворот и не вышвырнул за дверь через перила с высоты трех этажей.

И вот само время, смилостивившись надо мной, без каких бы то ни было усилий с моей стороны, вытолкнуло меня из младших клерков в более высокий разряд. Я делался скромнее по мере того, как становился старше (что свойственно большинству людей) и достаточно добросовестно справлялся с возложенными на меня обязанностями. Для этого не требовалось умственных способностей верховного судьи или лорда-канцлера, и я беру на себя смелость сказать, что, в общем, я неплохо выполнял свою работу. Сейчас довольно много шумят о том, что кандидатов на должность клерков следует подвергать предварительным Испытаниям, как если бы они претендовали на высокие ученые степени.

316

Сам я думаю, что ни верховных судей, ни лордов-канцлеров за двадцать два фунта девять шиллингов в квартал, даже с видами дослужиться до пятисот - шестисот фунтов в год ко времени полного расцвета дарований, - все равно не получишь. Но если я и ошибаюсь, вряд ли способности их смогли бы в достаточной мере проявиться среди рутины присутственных мест.

Эти соображения и приводят меня к тем выводам из моего служебного опыта, которыми бы я хотел поделиться. В свое время я был в нашем департаменте свидетелем поразительного множества попыток преобразовать административный аппарат, но все эти преобразования начинались, на мои взгляд, всегда не с того конца: они никогда не шли дальше смещения маленьких людей, подчеркивая общественную пользу какого-нибудь члена парламента с окладом в две тысячи фунтов в год за счет ничтожного мелкого чиновника с двумястами фунтов в год. Приведу несколько примеров.

Глава нашего департамента назначался и выбывал в отставку с каждой сменой кабинета. Этот пост среди любителей синекур почитался тепленьким местечком. Вскоре после моего назначения на должность заведующего нашей канцелярией произошла смена кабинета, и наш департамент возглавил лорд Стампингтон. В один прекрасный день он пожелал ознакомиться с делами департамента, и мне было предложено приготовиться к его встрече. Лорд Стампингтон оказался необычайно любезным аристократом, с весьма непринужденными манерами (он только что крупно проигрался на скачках, иначе он не снизошел бы ни до какого государственного поста); его сопровождал племянник - почтенный Чарльз Рэндом, которого он назначил своим личным секретарем.

"Если не ошибаюсь, мистер Тэйпенхэм?" - сказал его сиятельство, стоя перед камином и заложив руки за фалды. Я поклонился и повторил: "Мистер Тэйпенхэм". - "Итак, мистер Тэйпенхэм, - продолжал лорд Стампингтон,- как идут дела в департаменте?" - "Полагаю, что все благополучно". - "В котором часу ваши молодцы являются на службу?" - спросил его сиятельство. "В половине одиннадцатого, ваше сиятельство". - "Быть не может! - воскликнул лорд Стампингтон.- Неужели же и вы приходите в половине одиннадцатого?"

317

- "Да, ваше сиятельство, в половине одиннадцатого". - "Странно! Как вы можете? - воскликнул лорд Стампингтон. - Просто непостижимо! Ну так вот, мистер Тэйпенхэм, нам нужно что-то предпринять, иначе оппозиция нас подковырнет и нам несдобровать. Что же мы можем сделать? Чем вообще занимаются ваши ребята? Что они там, считают или пишут что-нибудь? В чем состоит их работа?" Я изложил его сиятельству основные функции нашего департамента, что, по-видимому, его чрезвычайно потрясло. "Черт возьми! - сказал лорд Стампингтон, повернувшись к своему личному секретарю. - Судя по словам мистера Тэйпенхэма, это должно быть невообразимо скучно, Чарли. И тем не менее мы должны что-то предпринять, мистер Тэйпенхэм, иначе Эти молодчики обрушатся на нас, и мы слетим. Может быть, в департаменте имеется какой-нибудь разряд служащих (вы как раз только что упомянули о разрядах), который мы могли бы несколько сократить? Или, может быть, лучше снизить кое-какие оклады, или уволить кое-кого на пенсию, или что-нибудь с чем-нибудь слить и таким путем добиться некоторой экономии?" Я посмотрел на него с сомнением и замешательством. "Я догадался наконец, что мы можем сделать, мистер Тэйпенхэм, уж во всяком случае, - воскликнул лорд Стампингтон, просияв от счастливой мысли. - Мы предложим вашим молодцам приходить в присутствие ровно в десять часов. Чарли, придется и вам вставать ни свет ни заря и приходить в десять. И потом давайте запишем, что в дальнейшем наши молодцы должны иметь кое-какие знания, - ну, скажем, они должны овладеть французским, а Чарли? и в совершенстве знать арифметику - тройное правило, правило исчисления утечки и утруски, - а Чарли? - десятичные дроби или там что-нибудь в этом роде. Мистер Тэйпенхэм, если вы будете настолько добры поддерживать связь с мистером Рэндомом, вас вдвоем может быть осенит какая-нибудь блестящая идея относительно сокращения сметы. Чарли, я уверен, что вы найдете в мистере Тэйпенхэме самого неоценимого сотрудника, и я не сомневаюсь, что, имея такого помощника, мы при его содействии и при условии, что служащие будут являться на работу ровно в десять, мы сможем создать образцовый департамент, ну и вообще там... это самое... повысим действенность государственного аппарата". С этими словами его сиятельство, обладавший весьма непринужденными и чарующими манерами, засмеялся, пожал мне руку и сказал, что не хочет больше меня задерживать.

318

Кабинет продержался два или три года, а потом к нам назначили сэра Джаспера Джануса *, пользовавшегося в парламенте репутацией необычайно делового человека благодаря поразительному апломбу, с которым он пускался в объяснения подробностей дела, в котором ничего не смыслил, аудитории, смыслившей не больше его самого. Сэр Джаспер и прежде не раз уже занимал высокие государственные посты и прославился своей способностью действовать напролом, когда дело касалось его собственной выгоды. В нашем департаменте он появился впервые, и я представился ему со страхом и трепетом. "Мистер Тэйпенхэм,- сказал сэр Джаспер,- если ваш доклад готов, я хотел бы пробежать его вместе с вами по всем пунктам. Я думаю сначала ознакомиться со всей работой департамента в целом, а затем обсудить меры к упорядочению его функций". Это было произнесено с официальной важностью и торжественностью, и я приступил к своему докладу; сэр Джаспер откинулся на спинку кресла и задрал ноги на решетку камина, делая вид, что внимательно меня слушает; на самом же деле (как мне казалось) он не обращал на меня ровно никакого внимания. "Прекрасно, мистер Тэйпенхэм,- заметил он, когда я кончил. - Итак, я понял из вашего изложения (при этом я-то великолепно знал, что все сведения о нашем департаменте он извлек из адрес-календаря перед самым приходом к нам),- что в нашем департаменте служат сорок восемь клерков четырех разрядов - А, В, С, D. Мы должны упорядочить работу департамента путем сокращения числа клерков с сорока семи до тридцати четырех, - другими словами, путем изъятия тринадцати младших клерков посредством слияния двух разрядов в один и перевода из четвертого разряда в высшие, а также при помощи создания совершенно новой системы контроля над поставками кораблям Королевского флота в морских портах фор-марса-реев и канифас-блоков посредством двойной бухгалтерии и контрассигновок. Будьте так любезны, мистер Тэйпенхэм, представить мне проект рекомендуемых вами мер рационализации и упорядочения работы департамента послезавтра, так как я намереваюсь изложить предлагаемое мною преобразование на ближайшем заседании парламентской комиссии по "Разным Вопросам".

319

- И вот мне пришлось сочинять совершенно неосуществимый план ради того только, чтобы сэру Джасперу было чем заниматься в период его пребывания у власти (а я превосходно понимал, что только это ему и требовалось) и чтобы по поводу этого проекта он мог произнести речь, которая упрочила бы положение кабинета, если бы только в мире существовала сила, способная сдвинуть с места бюрократическую махину. Я-то в глубине души был твердо уверен, что в любом вопросе, касающемся нашего департамента, он был так же далек от действительности, как и любой другой, не посвященный в дело смертный; и вместе с тем он разглагольствовал о том, чего не знал, с таким видом, что когда я сидел в палате и слушал его речь, я усомнился в собственной осведомленности. Я наблюдал бурный восторг трех адмиралов, когда дело дошло до поставок фор-марса-реев и канифас-блоков. И хотя суть этой части проекта сводилась к тому, что, пока его не отменят, ни один корабль не получит упомянутых снастей, как бы ни была остра в них нужда, из-за департаментской волокиты это рационализаторское предложение оказалось столь выигрышным козырем в руках сэра Джаспера, что уже через каких-нибудь две недели после перехода власти к оппозиции, он заявил о своем намерении сделать в парламенте запрос тому, кто сменил его на видном посту главы нашего департамента: "А что правительство ее величества предприняло для осуществления системы контроля над поставками фор-марса-реев и канифас-блоков посредством двойной бухгалтерии и контрассигновок?" - и вызвал бурю аплодисментов.

Следующим выдающимся преобразователем нашего департамента был достопочтенный мистер Гриттс, депутат от Сордаста. Мистер Гриттс внес в управление нашим департаментом свой собственный принцип, и этот принцип сводился к тому, что ни один человек, занимающий должность клерка, не должен получать больше сотни фунтов в год.

320

Мистер Гриттс считал, что более высокий оклад принес бы человеку один вред; что ему и не нужно большего жалованья; ибо он не является производителем - потому что он ничего не добывает; и вместе с тем он и не фабрикант - потому что он не перерабатывает никакого сырья; а в экономике существует непреложный закон, не допускающий, чтобы заработок человека, который ничего не добывает и ничего не перерабатывает, превышал сто фунтов в год. Мистер Гриттс завоевал репутацию необычайно мудрого деятеля исключительно благодаря открытию этого принципа. Мне кажется, не будет преувеличением сказать, что он сжил со свету двух канцлеров Казначейства, денно и нощно донимая их своей теорией. Надо признать, что за сорок лет службы я навидался всяческого шарлатанства, но такого второго шарлатана, как мистер Гриттс, я в нашем департаменте не видывал. Он привел с собою в качестве личного секретаря своего бывшего бухгалтера, и я совершенно убежден, что с самого же начала он прикарманивал себе половину жалованья этого несчастного, внушив ему, что остающуюся половину жалованья он должен рассматривать как личное благодеяние своего патрона. Из всех людей, которых мистер Гриттс принимал на службу, из всех его многочисленных унылых и худосочных ставленников, я думаю, не было ни одного, кто был бы принят не из корыстных соображений. У нас увольняли клерков, чтобы освободить местечко для его зятя, у нас осуществлялась рационализация, чтобы очистить вакансию для его кузена, у нас происходило слияние ради увеличения его собственного оклада, у нас каждый день на алтарь служения родине приносились в жертву клерки, но я ни разу не слышал, чтобы благо родины потребовало бы принесения в жертву этакого Гриттса. Прибавьте к этому, что характернейшей чертой деятельности нашего департамента стала полнейшая беспринципность; мы создавали себе врага из каждого человека, имевшего с нами дело; мы затягивали все дела, мы торговались и изворачивались; мы прибеднялись, мы всех подозревали, на всех клеветали и шагу не делали без соответствующей мзды. Таково достоверное изображение деятельности Гриттса. Совершенно естественно, что очень скоро мы снова перешли под начало лорда Стампингтона, а потом нас снова возглавил сэр Джаспер; и так мы без конца проходили через все стадии преобразований от Стампингтона до Джаспера, каждый из них заново переделывал все сделанное предшественником.

321

Я совершенно беспристрастен в своих показаниях, и моя единственная цель - предостеречь публику. Нельзя ждать добра ни от каких высокопринципиальных преобразований, вся принципиальность которых обращена лишь на младших клерков. Такие преобразования порождены самым грошовым и самым лицемерным патриотизмом в мире. Наша государственная система поставлена вверх ногами, корнями к небу. Начните с них, а тогда и мелкие веточки скоро сами собой придут в порядок.

9 июня 1855 г.

322

БОЛЬШОЙ РЕБЕНОК

Не приходило ли кому-либо из наших читателей в голову, что нельзя считать удовлетворительным такое состояние общества, при котором в году одна тысяча восемьсот пятьдесят пятом возможна Комиссия народных представителей, публично и торжественно обсуждающая, следует ли предоставить народу право во дни воскресного отдыха посещать свои скромные трактиры и чайные? Не чудится ли тем, к кому мы здесь обращаемся и кто даст себе труд -поразмыслить минуту над поставленным нами вопросом, не чудится ли им нечто чудовищное и унизительное в самом существовании комиссии, занимающейся подобным расследованием - в нашей стране, в наше время?

Что касается нас, мы можем ответить не раздумывая. Этот всенародный позор вызывает у нас стыд и возмущение.

Все это было бы просто смешно, если бы в этом не было клеветы на изнуренный работой, задавленный налогами и тем не менее добродушнейший и терпеливейший народ. Давно пора понять, что он заслужил лучшего с собой обращения. В разгаре лета вдруг собирается комиссия, которая самым серьезным образом начинает допытываться, можно ли смотреть на английский народ иначе, как на шайку пьяниц и нарушителей общественного порядка, состоящих на учете в полиции?

323

Лорды н джентльмены, лорды и джентльмены! Неужели затем лишь приблизились мы настолько к Утопии - после долгих странствий по темным и кровавым дорогам английской истории, - чтобы заниматься такими пустяками? Неужто нет ничего иного - дома, либо за морями, видимого простым глазом, либо сокрытого от взоров - ничего такого, что указывало бы нам на другие, более благородные цели?

Существует два института, замечательных как своим невежеством в отношении всего, что касается народа, так и своим постоянным вмешательством в его дела. Первый институт - это палата общий, второй - маньяки. Члены парламента и маньяки совместными усилиями изводят столь возлюбленный ими народ, не давая ему поднять голос в свою защиту. Всякий, кто обладает здравым смыслом, умеет войти в положение другого и наделен самой обыкновенной наблюдательностью (члены парламента и маньяки, разумеется, исключаются), вероятно, уже несколько месяцев назад понял совершенную нелепость того, чтобы народ согласился терпеть лишения и неудобства, которыми ему грозят воскресные ограничения, введенные в последнее время. Сколько раз мы, пишущие эти строки, предупреждали десятки членов парламента и маньяков, сколько раз предупреждали их и другие, о том, что мера, которую они в своем дремучем невежестве одобрили, никуда не годится! Члены парламента и маньяки не верили нашим предостережениям или не внимали им. Чем это все кончилось, мы знаем и расхлебываем но сей день.

Положим, маньяки на то и маньяки, чтобы взбираться на кафедры и под влиянием своей единственной, кособокой мании коситься на публику и молоть вздор. Но члены-то парламента о чем думают - почему они танцуют под дудку маньяков? В самом деле - почему? Не потому ли, что для них народ - понятие отвлеченное: Большой Ребенок, на которого надо хмуриться во время съезда мировых судей, которого следует тетешкать и трепать по щечке во время выборов, по воскресеньям ставить в угол, в праздники выносить на улицу, чтобы он мог поглазеть на карету, в которой везут королеву, а остальное время - от понедельника до субботы - держать, так сказать, под розгой, как школьника?

324

Не потому ли, что народ представляется им непременно этаким младенцем с большой головой, которого надо то приласкать, то пожурить, то побаюкать, то припугнуть "букой", то поцеловать, то выпороть, а главное - не выпускать из пеленок, чтобы сам он ножками никуда, ни-ни! Не потому ли, а? Осмелимся ответить на этот вопрос утвердительно.

Неужели члены парламента и маньяки полагают, что это поняли мы одни? Неужели они могут хотя бы на мгновение усомниться в том, будто предмет их капризных ласк и немилостей не видит, что из него делают большого ребенка, что он не возмущается этим, и что он не начнет наконец брыкаться, не встанет на ноги, не натворит бед?

В самый первый месяц существования этого журнала мы указали на целый отряд маньяков, именуемых тюремным" священниками, которые овладели тюрьмами и откровеииейшим образом награждали порок, поощряли лицемерие и ставили отчаянных головорезов в пример* Маньяки делали что хотели, а члены парламента их поддерживали; теперь же любимчики этих маньяков укрепляют свою армию с помощью самых отпетых преступников. Считается, что на Большого Ребенка, в целях просвещения коего мы и печатаем настоящую статью, реальные факты решительно никакого влияния не имеют, ибо он пребывает в полнейшем невежестве относительно их. И вот, в Вестминстере каждый вечер Достопочтенный Джентльмен, представитель от такого-то округа, и просто Почтенный Джентльмен, представитель от другого округа, схватываются друг с другом к безграничному восторгу своих сторонников, взирающих на эту арену петушиных боев. После этого премьер-министр, излив для начала все личные обиды, какие накипели на его благородном сердце, переходит к шуткам и остротам, припасенным на этот день, и, так ничего и не сказав, а сделав и того меньше, Заключает стереотипным, предназначенным главным образом, для ушей Большого Ребенка, призывом к энергичному ведению войны и справедливому и почетному миру. Предполагается, что младенец слышит сии слова впервые, и не умиляться им было бы столь же неприлично, как не знать катехизиса. Засим представитель Такого-то округа и представитель Другого округа, Благородный Лорд и прочие члены почтенной палаты расходятся по домам и ложатся спать в искреннем убеждении, что своими словами они убаюкали Большого Ребенка!

325

Рассмотрим теперь, как обращаются с нашим несчастным младенцем на этом следствии, посвященном его воскресному питью и едению, следствии, похожем по своей бессмыслице на детский стишок, а по логике напоминающем Бедлам.

Идет суд над Большим Ребенком. В коридоре громко скрипнули сапоги. Силы небесные, это ведь шествует официальное лицо! Вот свидетель так свидетель! Мистер Гемп, вы как будто в течение известного количества лет состояли в няньках при Большом Ребенке? - Состоял. - Вы имели возможность досконально изучить его нравы? - Имел. - В качестве судьи в полицейском суде? - Да, в качестве судьи в полицейском суде. (Движение в зале). - Скажите, мистер Гемп, считаете ли вы допустимым, чтобы воскресеньям в Хэмпстед или в Хэмптон Корт со всей своей семьей, посещал вместе с ней трактиры, где посетителям работник, приказчик, клерк и тому подобное, ездил по дают пиво и джин с водой? - Такое положение вещей я считаю совершенно недопустимым. - Разъясните, пожалуйста, суду, на чем вы основываете свое мнение, мистер Гемп? - Извольте. Я основываю свое мнение на многолетнем знакомстве с полицейским участком, где мне пришлось быть свидетелем множества случаев пьянства. Подавляющее число жалоб, поступающих в наш полицейский участок, составляют жалобы на людей, принадлежащих к низшему сословию, которые, находясь в состоянии опьянения, перестают отвечать за свои поступки. - Не можете ли вы привести какой-нибудь случай, мистер Гемп? - Я могу указать на пример Слоггинса. - Вы имеете в виду человека со сломанным носом и синяком под глазом, который ходит с бульдогом? - Точно так. - И часто к вам поступают жалобы на мистера Слоггинса? - Беспрерывно и, можно сказать, постоянно. - Особенно по понедельникам? - Вот именно. Особенно по понедельникам. - Из этого вы заключаете, что по воскресным дням следует препятствовать доступу работников в пивные, тем паче в предместьях? - Самым решительным образом. (Мистер Гемп удаляется под одобрительный гул).

326

Непослушный ребенок, внемли преподобному Синглу Суоллоу!

- Мистер Суоллоу, вы не отрицаете, что пользуетесь доверием воров и прочих правонарушителей? - Я имею счастье полагать, что являлся недостойным объектом неограниченного доверия сих лиц. - И они признавались вам в том, что нередко напивались пьяные? – Нет, не пьяные, я хотел бы объясниться. В простоте душевной они свое состояние определяли словом "выпивши". - Но это взаимозаменимые слова? - Я полагаю, что так; вместе с тем я просил бы оказать снисхождение к моей слабости и дозволить мне в дальнейшем пользоваться именно тем выражением, которое столь непосредственно вырвалось из груди, исполненной раскаяния. - И у вас есть основания, мистер Суоллоу, полагать, что чрезмерное злоупотребление... э… выпивкой и являлось причиной совершенных ими преступлений? - О да! Безусловно. - И вам неизвестны никакие иные причины, побудившие их к преступным действиям? - Они сами мне говорили, что затруднились бы назвать иные, сколько-нибудь достойные внимания причины. - Знакомы ли вы с человеком по фамилии Слоггинс? - О да! Слоггинс вызывает у меня живейшее участие. - Считаете ли вы возможным поделиться какими-либо сведениями, почерпнутыми из беседы со Слоггинсом относительно состояния, определяемого словом "выпивши"?

- В течение восьми месяцев, находясь в одиночном заключении, Слоггинс со слезами на глазах сообщал мне каждое утро, и притом всегда в одно и то же время, а именно в одиннадцать часов пять минут, что в тюрьму его привел обычай пить ром, разбавленный водой, в патентованном заведении, именуемом, по собственному его выражению, "Крысоловом". Он не уставал повторять, что, по его мнению, следовало бы арестовать хозяина, хозяйку, их малолетних детей и мальчика на побегушках. - Не вы ли предложили смягчить ему наказание и сократить срок его заключения? - Да, я. - Где он находится в настоящее время? - Если я не ошибаюсь, в Ньюгете.- Вам известно, за что? - Только понаслышке - он как будто имел слабость уступить соблазну и свернуть шею торговке овощами.

327

- Где его взяли за последний проступок? - В "Крысолове", в прошлое воскресенье. - Я полагаю, что излишне спрашивать вас, мистер Сингл Суоллоу, считаете ли вы желательным закрытие всех пивных в воскресные дни? - Совершенно излишне.

Сложи свои ручки, непокорное дитя, и выслушай теперь преподобного Темпла Фарисея, который подъехал в своей карете к дверям Комиссии, чтобы дать тебе характеристику, которая тебя несколько озадачит!

- Мистер Темпл, вы исполняете должность священника в обширном приходе, именуемом "Верблюд и Игольное Ушко" *, не так ли? - Да. - Будьте любезны, расскажите, как обстоят дела у вас в приходе по воскресным дням? - Из рук вон плохо. Наш церковный двор граничит с лугами. И вот в жаркие дни, когда приходится держать окна открытыми, мне видно с моего места, как люди... прогуливаются! Мне даже случалось слышать смех. А до ушей моего помощника (весьма прилежного и благонравного молодого человека) доносился даже свист; впрочем, я не стану утверждать, что сам лично свист этот слышал. - Много ли прихожан посещают вашу церковь? - Нет. Те, кто платит за постоянные места, не дают повода жаловаться. Но вот бесплатные скамьи по большей части пустуют, и это тем достойнее сожаления, что общее число прихожан и так невелико. - Проходит ли вблизи вашей церкви железная дорога? - К великому моему сожалению, проходит, и уши мои улавливают шум проносящихся мимо поездов даже тогда, когда я читаю проповедь. - Неужели вы хотите сказать, что они не замедляют хода из уважения к вашей проповеди? - Ничуть. - Нет ли чего еще поблизости от вашей церкви, на что вам угодно было бы обратить внимание Комиссии? - На расстоянии полторы мили и сорока девяти с половиной футов (я дал распоряжение причетнику измерить дистанцию в точности) имеется общедоступная чайная в саду под названием "Зеленый уголок". В погожий воскресный вечер сад этот наполняется народом. Там можно наблюдать ужаснейшие сцены.

328

Люди курят трубки; пьют спиртные напитки, разбавленные горячей водой; едят креветок; поглощают моллюсков; глотают чай; шумно открывают бутылки с шипучим лимонадом. Там можно увидеть девиц, прогуливающихся с молодыми людьми, молодых людей с девицами, супругов с их малолетними детьми; корзинки, узлы, тележки, плетеные колясочки - словом, все, что только есть на свете низменного. А к вечеру вся эта толпа идет через луга домой, и смутный говор, оживленные голоса, которые доносятся до моих ушей даже тогда, когда я нахожусь в дальнем конце своей столовой (тридцать восемь футов на двадцать семь), производят чрезвычайно удручающее впечатление. Я полагаю, что "Зеленый уголок" несовместим с общественной нравственностью.

- Не слыхали ли вы, чтобы карманные воры посещали названное вами заведение?

- Как же! Мой причетник сообщил мне, что однажды шурин его дяди, торгующий корабельными товарами, отправился туда с целью наблюдения испорченных нравов и по возвращении своем домой не досчитался носового платка в кармане. Местные насмешники утверждают, что он был один из тех, кто потерял свой платок в соборе св. Павла во время последней проповеди епископа лондонского. Я хотел бы опровергнуть это: я близко знаком с вышеозначенными лицами - все это люди почтенные. - Большая часть обитателей вашей округи трудится всю неделю, не так ли? - Насколько мне известно, это так. - С утра и до вечера? - Так говорит мне мой помощник. - А в жилищах их тесно и душно? - Думаю, что да. - Где бы вы советовали им проводить воскресные дни, если доступ в "Зеленый уголок" будет для них закрыт? - В церкви, разумеется. - А после церкви куда им деваться? -- Право, это уже их дело, а не мое.

Жестокосердый младенец, залейся горючими слезами при появлении следующего свидетеля! Вот он стоит понурив голову и бьет себя кулаком в грудь. "Величайший пьяница в прошлом" - так он отрекомендовался. Когда он напивался пьян, это был сущий дьявол - а напивался пьяным он всегда. Теперь же он в рот не берет спиртного и лучезарен, как ангел. И за то, что человек этот жадностью своей уподоблялся гиене или какому-нибудь другому непристойному зверю, оттого, что он не знал меры и впадал в злоупотребления, за это, о крупноголовое дитя, тебя будут мерить по его мерке; за его прегрешения тебя поставят в угол навеки.

329

Тень Джона Бэньяна *, это ты привела в зал заседании мистера Маньяка Патриарха! Дитя мое, закрой свои глазки скорее и посыпь головку пеплом из ближайшей кучи золы, ибо дни твои сочтены!

- Мистер Маньяк Патриарх, вы много времени уделили изучению пьянства?

- Чрезвычайно много.

- Примерно сколько лет? - Семьдесят.

- Мистер Маньяк Патриарх, приходилось ли вам когда-либо бывать в Уайтчепле? - Миллион раз.

- Не приходилось ли вам при виде сцен, которые разыгрывались у вас на глазах, проливать слезы?

- Приходилось. Океаны слез.

- Мистер Маньяк Патриарх, продолжайте, пожалуйста, ваши показания.

- Извольте. Один я, собственно, и в состоянии пролить свет на это дело. Единственный осведомленный в этой области человек - это я. Не путайте меня с остальными. Все они - самозванцы. Я - первый и единственный. Рассказывают, будто кто-то, кроме меня, заглядывал в эти трясины отчаяния и пытался спасти тех, кто в них увяз. Не верьте. Подлинно только то, что скреплено моей собственноручной подписью. Никто не оплакивал горести и пороки низшего сословия, кроме меня. Никто не думал о них так непрестанно, как я, во сне и наяву. Пусть никто и не пытается вытащить несчастных пьянчужек из этой трясины и поставить их на ноги. Никто, кроме меня, не знает, как за это взяться!

- Как по-вашему, можно ли считать, что народ испытывает истинную потребность в пиве либо вине?

- Разумеется, нет. Я-то знаю, и я вам говорю, что такой потребности нет и не существует.

Тогда считаете ли вы, что для народа было бы лишением потерять доступ к пиву и спиртным напиткам?

- Конечно, нет. Я-то знаю, и я вам говорю, никакого лишения!

330

Вот так-то и расправляются с нашим Большим Ребенком. Решено - как членами парламента, так и маньяками, что он не способен разобраться ни в чем и что ему никогда не раскусить произвольный характер этих дурацких выводов. То, что целый народ - смирный, вежливый, благоразумный народ, чей здравый смысл и добродушие вызывают восхищение непредубежденных иностранцев, а также любовь и уважение тех соотечественников, которые имеют мужество доверять ему, быть с ним откровенным, то, что целый народ судят по отдельным подонкам, вышедшим из его среды, что целый народ заставляют быть в ответе за этих подонков, наказывают его за этих подонков, - есть возмутительнейшая несправедливость, дичайшая нелепость, и те, кто придерживаются этого принципа, проявляют полнейшее невежество относительно свойств английского ума и характера. Когда подобное невежество проявляют маньяки, это еще полбеды; но вот когда их начинают поддерживать члены парламента - дело становится серьезным. Ибо, если они не в состоянии понять Народ, для которого издают законы, если они так злостно недооценивают его, какая же возможна гармония между членами парламента, Народом и законами, раз они представляют собой столь запутанный клубок противоречий?

Нам, как, впрочем, и всем порядочным людям вообще, совершенно незачем идти в Вестминстер либо еще куда, чтобы метать громы против невоздержанности. Нам она ненавистна, мы бы близко не подпустили ее к себе; если бы мы могли представить, что эта отвратительная привычка может когда-либо в будущем омрачить существование самого любимого из наших детей, мы предпочли бы, чтобы он умер тут же, в самом расцвете своей младенческой красы. Сдерживайте негодяев, ради бога, и всеми возможными способами - но только не карайте, не вяжите, не порочьте трезвый, трудолюбивый, умеренный в своих потребностях, благопристойный в развлечениях, в поте лица своего трудящийся рабочий народ! Добродетельные малайцы из палаты лордов или Эксетер-Холла, которые предаются разгулу, не менее противны нам, нежели порочные малайцы из матросских меблированных комнат в Розерхайде. Ни в том, ни в другом случае мы не потерпим, чтобы нам всаживали нож в спину, и утверждаем, что никто, к какой бы разновидности маньяков он ни принадлежал, не имеет права бросаться с ножом на мирных граждан и причинять им увечья.

331

И наконец мы смиренно просим позволения заявить со всей энергией, какая нам присуща, что Народ - поистине нечто большее, нежели Большой Ребенок; что он достиг того возраста, когда отличают пустые звуки от осмысленных слов; что побрякушек ему не нужно; словом, что Большой Ребенок растет и что мерку с него следует снимать соответственно росту.

4 августа 1855 г.

332

НАША КОМИССИЯ

Результаты обследования, проведенного по инициативе медицинского журнала "Ланцет" (чем он заслужил великую благодарность наших соотечественников), в связи с участившимися случаями фальсификации пищевых продуктов, напитков и лекарств, навели нас на мысль образовать Комиссию для расследования широко распространившейся фальсификации других продуктов, которые чрезвычайно важно было бы нашей стране иметь в чистом виде, без малейшей подделки. В эту компетентнейшую Комиссию привлечены нами представители всех классов общества. Все анализы, пробы, наблюдения и испытания были выполнены многоопытнейшим и искуснейшим химиком, мистером Джоном Булем.

Первым объектом исследования был продукт широкого потребления, известный в Англии под маркой "Правительство". Мистер Буль предъявил образчик этого товара, приобретенный в середине июля сего года на оптовом складе, помещающемся на Даунинг-стрит *. Докладывая Комиссии о результатах исследования, м-р Буль прежде всего отметил непомерно высокую цену, которую приходится платить за этот продукт. Нет никаких сомнений в том, что можно было бы снабдить им англичан ровно вдвое дешевле, притом гарантировать доброкачественность и приличную долю прибыли его производителям.

333

Что же касается качества рассматриваемого образца, то оно ниже всякой критики. Нужно прямо сказать, что он ни вкусом, ни цветом, ни запахом не вышел и, как говорится в народе, ни богу свечка, ни черту кочерга, - до того он мутен, пресен и водянист.

Мистер Буль обратил внимание Комиссии на следы мыльной пены на поверхности исследованного образца. Это следы пускания мыльных пузырей - занятия вполне безвредного для организма после клубного диспута, после банкета или застольных хоровых песен, но в данном случае, по мнению м-ра Буля, следы мыльной пены сигнализируют об опасности. И с течением времени эта опасность все будет возрастать. Мыльной пены не должно быть ни в одной из частей рассматриваемого продукта. Анализ обнаружил чудовищную фальсификацию продукта в результате подмешивания к нему огромной дозы сорняка, известного как "пустозвонство". Пустозвонство в исследуемом продукте действует как смертельный яд. Химическим анализом образца обнаружен осадок, свидетельствующий о процессе коррупции. Эта коррупция не имеет ничего общего с коррозией, которой подвержены металлы - даже медь, серебро и золото. Исследование коррупции показало, что она помогает делать черное белым, а белое - черным и порождает в несметном количестве всевозможных паразитов. М-р Буль подверг также образец испытанию на прочность и обнаружил, что он совершенно не соответствует норме. В одном из важнейших департаментов исследуемого образца был найден мутный осадок - явный признак одряхления и проистекающей отсюда прискорбной нерешительности и худосочия. В результате исследуемый объект то пребывает в длительном состоянии полного бездействия, то проявляет поползновения к действию из-под палки. В целом исследование показало, что продукт совершенно непригоден к употреблению.

Далее м-р Буль доложил Комиссии, что он приобрел другой образец того же товара в так называемой "оппозиционной" лавке через дорогу под вывеской "Британского Льва" и что эта лавка, или, вернее сказать, лавочка, под оглушительный гром литавр и барабанов провозгласила себя "единственным подлинно патриотическим заведением", однако и ее продукция оказалась явно недоброкачественной.

334

Вообще ему не удалось обнаружить ни одного места, где можно было бы получить рассматриваемый продукт в чистом и неподдельном виде.

Следующим объектом исследования было горькое снадобье, известное под наименованием Государственных учреждений. М-р Буль представил огромное количество образцов этого товара, приобретенных в лавках на Даунинг-стрит, Стрэнде, в Уайтхолле, Палас Ярде и других местах. Анализом было обнаружено в каждом из них от семидесяти пяти до девяноста восьми процентов Головотяпства. Головотяпство - это смертельный яд. В больших дозах им можно погубить целую нацию, и м-ру Булю известен недавний случай, когда оно явилось причиной гибели многих тысяч людей *. Головотяпство обычно прикрывается то именем Установленного Порядка, то Благородного Занятия, то - Благонамеренности или даже Безобидной Непригодности, но как его ни называй, анализ все равно обнаружит, что Головотяпство есть Головотяпство. Во всем животном, растительном и минеральном царстве нет ничего, более несовместимого с функциями жизнедеятельности, чем Головотяпство. Оно обладает исключительной способностью к размножению. Пересадите что угодно на неподходящую почву, в неподходящие условия, и вы получите Головотяпство. Зародышам этого опаснейшего яда несть числа, и Головотяпство непрерывно порождает новое Головотяпство, пока не заполнит собой все свободное пространство до последнего дюйма.

История фальсификации продукта, анализ коего представлен на рассмотрение Комиссии, в общих чертах такова. Открывая свое дело, каждый торговец этим снадобьем уже имел в наличии солидный запас Головотяпства, вещества чрезвычайно дешевого и распространенного, и, не теряя времени, разбавлял свой товар этим ядом. А надо сказать, что в силу особенностей торговли Присутственными Местами каждый оптовый торговец в свое время удаляется от дел и на его место заступает его преемник. Этот новый торговец, приняв в свое распоряжение уже фальсифицированный товар, в свою очередь разбавляет его новой порцией Головотяпства из своих собственных запасов. После его ухода в отставку его преемник проделывает то же самое, и эта процедура повторяется на протяжении многих и многих лет.

335

Поэтому образцы Правительственных учреждений, представленные на благорассмотрение Комиссии, не содержали в общем ничего, кроме Головотяпства, притом в количестве, достаточном, чтобы парализовать жизнедеятельность всей страны. На вопрос Комиссии, не привели ли указанные выше злоупотребления к неизбежному и полному уничтожению полезных свойств исследованных образцов, м-р Джон Буль ответил, что все они отмечены печатью злокачественного худосочия, а половина из них пришла в полную негодность. На вопрос, какое средство он бы рекомендовал для поправления столь бедственного положения, м-р Буль ответствовал, что он полагал бы необходимым лишить сребролюбивых торгашей права торговать этим снадобьем.

Затем м-р Буль положил на стол перед Комиссией несколько образцов епископских мантий, высокие качества и незапятнанность которых гарантировались выпускавшими их заведениями, однако оказалось, что они сшиты из низкопробного материала, плохо скроены и уже далеко не первой чистоты. На одной из них были обнаружены многочисленные несмываемые пятна типографских чернил и подозрительная примесь, которая, будучи исследована даже без помощи микроскопа, оказалась примесью волокон чертополоха, известного под именем Судейского Крючкотворства. Другая мантия, хотя и проданная как белая, в действительности была черна, как душа служителя Мамоны, но лишь слегка побелена. Достаточно было м-ру Булю посмотреть ее на свет, чтобы все сомнения исчезли. По его свидетельству, на рынке епископских мантий наблюдается большое перепроизводство и нездоровая конкуренция.

Тут м-р Буль представил образцы, на которые он, движимый единственной целью - заботой о благе родины, просил членов Комиссии обратить сугубое внимание, образцы Британских Хлебопашцев. Поставив перед собой указанную цель, он не собирается входить в рассмотрение вопроса об условиях существования английского крестьянина, о физической и моральной выносливости исследованных образцов. Он не будет задаваться вопросом о том, не стал бы тот или иной из образцов крупнее, здоровее и менее подверженным преждевременному одряхлению, если бы людям уделялось столько же внимания, заботы и интереса, сколько с полным основанием уделяется окружающему их растительному миру.

336

Хотя представленные Комиссии образцы были отобраны из всех графств Англии и вывезены из самых различных частей Королевства, все они оказались одинаково неспособными защищать свою родину с оружием в руках, так как никто из них не умел обращаться ни с огнестрельным, ни с холодным оружием и не был приучен к военной дисциплине.

Об англичанах часто говорят, с одной стороны, что они - народ невоенный, а с другой стороны, что, по свидетельству друзей и врагов, из них получаются лучшие в мире солдаты. М-р Буль выразил надежду на то, что в грозный час войны или иной опасности для государства он будет иметь возможность бросить оба этих противоречивых мнения в горнило здравого смысла, чтобы воссияла истина и справедливость, и что он попытается сделать это во что бы то ни стало. В настоящее время он имеет честь довести до сведения Комиссии, что, как об этом свидетельствуют представленные им образцы, так и тысячи других, подвергнутых им тщательному анализу и исследованию, Британский Крестьянин сохранил свои основные качества, присущие ему испокон веков. Производя, однако, в ходе порученного ему исследования, кое-какие неразрывно связанные с ним наблюдения, м-р Буль. обнаружил, что упомянутого выше Британского Крестьянина в недавнем прошлом обезоружили его собственные господа - лендлорды из страха за свою дичь, и его начальники, окружившие себя целой сворой шпионов и доносчиков из страха за свою власть. Поэтому, - продолжал м-р Буль, - если вы хотите вернуть рассматриваемым образцам их важные достоинства, которые, как это мною обнаружено, они потеряли и утрата которых вас так изумляет, то проявите немного больше истинного патриотизма и немного меньше трусливого эгоизма. Окажите вашему крестьянину немного больше доверия и научите его тому, что необходимо знать свободному англичанину, а не только премудрости пай-мальчика, и тогда у нас опять будут знаменитые саксонские лучники, владеющие современным оружием, и вы сможете сэкономить на содержании Иностранного Легиона.

337

Убрав образцы, которые, равно как и объяснения, произвели на Комиссию такое действие, что некоторые из ее членов тут же заявили о своем намерении в ближайшем будущем заняться этим вопросом, м-р Буль представил большой выбор прекрасных образцов английского Труда. Эти обильные всходы на общественной ниве, столь усердно взращиваемые и дающие столь богатый урожай, по его убеждению, так же бессмертны, как народ. Труд - это единственный продукт в Англии, коего не коснулась тлетворная фальсификация. М-р Буль горд заявить Комиссии, что в Англии есть по крайней мере один продукт, которого никому еще не удалось испортить и в котором потребители никогда не будут ощущать недостатка, это поступающие непрерывным широким потоком изделия английского Труда.

Не успело улечься чувство радости, с которым Комиссия выслушала это приятное сообщение, как м-р Буль заявил, что теперь он приступает к самой серьезной и самой прискорбной части своей миссии. Нет, он не побоится откровенно изложить плачевные результаты исследования, завершившего его труд, но желал бы подготовить к ним Комиссию. С этими словами он предложил вниманию собравшихся образец Представительного Учреждения.

Когда члены Комиссии, с трудом сдерживая возгласы отвращения, ознакомились с рассматриваемым жалким образцом, докладчик продолжал. Образец Представительного Учреждения, на который Комиссия должна обратить свое благосклонное внимание, был приобретен на Вестминстерском рынке в июле месяце прошлого года. Чтобы отобрать этот образец, покупатели, не оказывая предпочтения тому или иному продавцу, обшарили весь рынок. II все же, без всякой помощи ученых экспертов, даже самому близорукому из наблюдателей было ясно, что перед ним - гнилой товар. Он чудовищно разжижен Болтовней, загрязнен Интригой, разбавлен огромной дозой красящего вещества, самого фальшивого и коварного сорта. Он покрыт густым слоем лака, который, будучи разложен на составные части, оказался не чем иным, как сплошной Дрянью (приторной и наглой), сваренной на густом растворе Партийной Склоки с огромной примесью Ханжества. А Ханжество, как это хорошо известно Комиссии, это опаснейший из ядов.

338

Просто уму непостижимо, каким образом стиль полезный сам по себе продукт, как Представительное Учреждение, мог дойти до такого позорного состояния. В его настоящем виде это просто Гниль, мертвечина, совершенно непригодная в пищу, способная вызвать лишь тошноту и рвоту.

На вопрос Комиссии, не было ли обнаружено в исследуемом продукте, наряду с другими вредными примесями, также и примеси Надувательства, м-р Буль ответствовал:

- Вы спрашиваете о Надувательстве? Сплошное надувательство в том или ином виде пропитывает этот продукт насквозь.

Далее он признал, что, по его мнению, свыше сил человеческих находиться даже несколько секунд на близком расстоянии от этого продукта, столь омерзителен он и невыносим для всех наших пяти чувств. Тогда м-ру Булю были заданы следующие вопросы: во-первых, чем объяснить столь чудовищное вырождение продукта, имеющего чрезвычайно важное значение для общества? Во-вторых, как объяснить, что он все же находит сбыт? Членами Комиссии было отмечено, что как бы ни гнушались потребители этим продуктом и как бы ни воротило их от него с души, все же они не могут обойтись без него и даже ходят за ним на рынок, где его можно приобрести.

На эти недоуменные вопросы м-р Буль отвечал следующим образом. Что касается плачевного состояния товара, то это - следствие, главным образом, того, что он находится в руках бессовестных оптовиков, о которых речь уже была выше. Когда кто-либо из них "вступает в дело", как это называется на их торгашеском жаргоне, то, напустив в Присутственные места как можно больше Пустозвонства, он сразу же приступает к фальсификации и принижению Представительного Учреждения. Делает он это всевозможными средствами, не пренебрегая и самыми грязными. А надо сказать, что эта отрасль торговли уже на протяжении столь долгого времени находится в руках этих бессовестных людей, и каждый из них так рабски следует по стопам своих предшественников, несмотря на яростную борьбу главенствующей в торговле партии с ее оппозицией, стараясь перещеголять их в искусстве фальсификации товаров, что порядочные люди, желающие торговать честно, лишены возможности вложить свой, хотя бы и скромный, капитал, и некоторые из них прямо заявляют, что скорей предпочли бы зарабатывать свой хлеб честным трудом, подметая улицы, чем замарать себя участием в подобной компании.

339

Кроме того, надо заметить, что вышеупомянутые оптовики, большей частью поставившие дело на широкую ногу, обслуживают целую армию клиентов, арендаторов, маклеров и работников, которым они и сплавляют свой гнилой товар - палату представителей, не считаясь с их нуждами. Что же касается того, что публика принимает этот товар, то, по свидетельству м-ра Буля, нельзя отрицать, что потребителя больше привлекает не внутренняя ценность товара, а его яркая окраска. Иной раз это Кровь, иной раз - Пиво, иной раз - Болтовня, иной раз - Ханжество. Как бы то ни было, он берет пестрый хлам, не стараясь проникнуть в суть, принимая переливание из пустого в порожнее за дело. Теперь он осознал свою опрометчивость, раскаялся и горько сетует на судьбу. Нет сомнения в том, что многие потребители уже пребывают в состоянии молчаливого негодования и уже раскусили, какую им подсунули гниль.

Комиссией был задан еще один вопрос: можно ли надеяться на то, что этот продукт, столь необходимый для нормального течения жизни Англии, вновь обретет свой первоначальный здоровый и свободный от подделок вид? На это м-р Буль ответствовал, что вся надежда на то, что публика решительно отвергнет всякую обманчивую лакировку, что она столь же решительно и непримиримо порвет с бесчестными дельцами и настоит на своем, требуя, чтобы этот необходимый продукт поставлялся ей в чистом и неподдельном виде. На этом Комиссия объявила свое заседание закрытым sine die 1 и в весьма подавленном состоянии духа разошлась.

11 августа 1855 г.

1 Не назначив дня следующего заседания (лат).

340

НЕКОТОРОЕ СОМНЕНИЕ ВО ВСЕМОГУЩЕСТВЕ ДЕНЕГ

Еще Сидней Смит, этот умница и острослов, заметил, что многие англичане испытывают неизъяснимое наслаждение при одном упоминании крупных сумм и что ни с чем нельзя сравнить пафос и жирный восторг, с каким люди этой категории, рассказывая о состоянии мистера Такого-то, скандируют: "Двести ты-сяч фун-тов". Деньги, и только деньги в состоянии вызвать подобный пафос и восторг.

Ни один сколько-нибудь наблюдательный человек не станет оспаривать точность этого наблюдения. Оно справедливо, какое бы сословие мы ни взяли, и даже более справедливо в отношении благородного сословия, нежели простонародья. Последний раз, когда тень золотого тельца распростерлась над нашим отечеством, кумир этот был водружен весьма высоко, и подлость, с какой вся Белгравия * лебезила перед ним и тут же за его спиной насмехалась над ним, превосходит все, что делается в Сэвен Дайелс *.

Впрочем, я не намерен писать проповедь на эту вековечную тему культа денег. Я хочу лишь сказать несколько слов об одном из видов злоупотребления деньгами, который является следствием преувеличенного представления об их всемогуществе и, на мой взгляд, представляет собой симптом недуга, характерного для нашего времени. Представьте себе какого-нибудь князя, правящего своими владениями столь неразумно и бестолково, что его подчиненные терпят всевозможные лишения, от которых их, впрочем, легко можно было бы избавить. Представьте далее, что князь, по характеру своему - человек весьма щедрый, и всякий раз, когда обнаруживает, что его управляющий, по жестокости, либо по глупости, кого-либо притесняет, выдает пострадавшему денежное пособие. Представьте себе, что широкий этот жест совершенно успокаивает нашего благородного князя, что его снова охватывает состояние довольства собой и всем светом и что, выполнив свой долг, как он его понимает, князь даже не думает распорядиться так, чтобы устранить возможность повторения подобных обид в будущем. Представим себе, будто князь этот совершал подобное изо дня в день и из года в год, что он ставил денежные заплаты на проломленные черепа, деньгами же залечивал душевные раны, и при всем том даже не задумывался, отчего кругом столько проломленных черепов и душевных ран и как сделать, чтобы их не было. Мы, вероятно, все согласимся на том, что княжество было порядком запущено, что сам князь - лентяй, что ему следовало бы проявлять меньше щедрости и больше справедливости и, наконец, что, успокаивая свою совесть столь легким способом, он поддался ложному взгляду на всемогущество денег и употребление, какое надлежит из них делать.

А не уподобились ли мы, английские граждане, сему воображаемому неразумному князю? Попробуем разобраться.

Примерно год назад в Виндзоре состоялся военный суд, чрезвычайно взбудораживший общественное мнение, и не потому даже, что процесс велся в духе, никоим образом не отвечающем распространенному предрассудку в пользу справедливости, а потому, что процесс обнаружил серьезнейшие изъяны в нашей военной системе и показал, как плохо обучены наши офицеры сравнительно с офицерами других держав. Приговор, который был вынесен, повсеместно признавался нелепым и несправедливым. Что же мы, несогласные с приговором и убежденные в своей правоте, как же мы поступили? Когда вскрылась вся непригодность системы, какие шаги предприняли мы к ее исправлению?

342

Пытались ли напомнить нашим соотечественникам, что система эта в ее настоящем виде таит величайшую опасность для них самих и для их детей? Указали ли, что, не противодействуя властям, придерживающимся этой системы, поддаваясь на уговоры, уступая под давлением угроз, мы тем самым подвергаем опасности весь наш общественный строй, рискуем лишиться той самой национальной свободы, которой так гордимся, и что Англия может потерять положение, которое она занимает в семье государств? Напомнили ли беспечным и легкомысленным согражданам о том, что сделали для нас в свое время наши славные предки, чего они для нас добились благодаря своему несокрушимому духу, какие права закрепили за нами благодаря своему упорству и рвению? Пытались ли показать, как мы с каждым часом - оттого, что дело у нас превратилось в игру, - теряем завоеванное предками? Объединились ли мы в многочисленный отряд, имеющий твердую цель: внушить эти принципы тем, кто взял на себя ответственность править страной, и заставить их признать наши исконные права и строго, повсеместно, во всех существенных областях управления Британской Империи придерживаться этих принципов? Нет. До этого дело не дошло. Мы испытывали сильное негодование и легкую тревогу. Под бременем этих двух эмоций мы даже затосковали. Но вот мы облегчили всколыхнувшуюся совесть и дали жертве несправедливого суда денег! Мы сунули руку в карман, выудили из него пятифунтовую бумажку и таким образом исполнили свой долг. Беду поправили, и страна успокоилась. Сумма, которую собрали, превышала две ты-ся-чи фун-тов, сэр!

Допустим, эти деньги пошли на святое дело. Допустим, что лицо, которому их вручают, в подобных случаях ничего не проигрывает, что в результате такого доброхотного даяния в нем развивается самоуважение, независимость и предприимчивость. И все же, как один из участников подписки, я позволю заподозрить себя в том, что я и в малой степени не выполнил своего гражданского долга. Что я просто откупился от трудной задачи, которая стояла передо мной, что я вместе со всеми пошел на убогий компромисс, подменивший песком скалу, на которой было заложено наше королевство. Что я повинен в пошлом преклонении перед деньгами и в глубине души исповедую низменную веру в их всемогущество.

343

Возьмем другой случай. Два работника посреди дня оставляют свою работу (после предварительного соглашения об этом, причем в качестве компенсации они в тот день пришли на работу раньше обычного) и отправляются смотреть театральное обозрение. Обозрение это усердно рекламировалось как в высшей степени патриотическое и лояльное зрелище. В соответствии с каким-то глупым старым законом, которого никто, кроме такого же глупого сельского судьи, вспоминать бы не стал, работников потащили в суд, и эти бробдиньякские ослы * отправили их в тюрьму, - кстати сказать, не имея на то никаких законных оснований, - но не об этом сейчас речь. Поблизости оказалось некое неблагонадежное лицо, которое сочло нужным обнародовать эту нелепую жестокость, другие неблагонадежные лица, прослышав о ней, принялись громким ропотом выражать свое удивление и возмущение. Обращаемся к министру внутренних дел, но он "не видит смысла" в том, чтобы отменить решение суда, да и не могло быть иначе: ведь он никогда не видит и не слышит смысла, и все, что исходит из уст его, лишено всякого смысла. Каков же наш следующий шаг? Может быть, мы собрались все вместе и решили: "Нельзя, чтобы в наше время в народе думали, будто дух закона направлен против него. Нельзя оставлять такое страшное оружие тем, кто вечно будоражит и мутит народ. Поведение этих судей вынуждает нас настаивать на том, чтобы их отстранили от должности, чтобы сословие, подвергнутое столь нелепому притеснению в лице этих двух работников, почувствовало, что все здравомыслящие люди в нашей стране возмущены этим безобразием. Более того, надо приложить все силы к тому, чтобы судей, подобных этим, не облекали полномочиями, а чтобы те, кто этими полномочиями будут облечены, пользовались своей властью в рамках благоразумной умеренности. И что же? Мы приняли такое решение? Да нет! Как же мы поступили? А вот как: собрали денег для пострадавших, и... дело с концом!

Еще один случай. У крестьянина небольшое поле, на котором он взращивает пшеницу, и вот он отправляется жать в воскресенье, потому что иначе пропадет его крошечный урожай.

344

За сей смертный грех его тоже призывают к сельскому судье, отпрыску плодовитого семейства Шеллоу *, и присуждают к штрафу. Тут-то, казалось бы, нам возмутиться, проявить наконец решимость и вырвать законопроизводство и народ из рук этих Шеллуев. Где там! Слишком много беспокойства, у нас своих дел хватает, и к тому же нас всех слегка отвращает мысль о какой бы то ни было возне. И вот мы снова опускаем руку в карман, и пусть обветшалые законы совместно с вечно молодыми Шеллуями тянут нас куда угодно!

Как мы уже рассказывали на страницах нашего журнала, введение даже такого убогого закона, якобы предусматривающего защиту женщины, по которому гнуснейшее преступление на свете наказуется шестью месяцами заключения, было встречено криками ликования. По одному этому можно судить о юридическом уровне нашей цивилизации. Бессилие закона - и как следствие этого бессилия - частое нарушение его - сделались притчей во языцех. Что же? Пытаемся ли мы как-нибудь помочь делу? Настаиваем ли на введении более сурового наказания? Исследуем ли условия жизни, которые каждый такой слуг чай вскрывает, и заявляем ли открыто, что огромные массы людей опустились, погрязли в пороке, и что (среди прочих мер) необходимо предоставить им возможность развлекаться более облагораживающим образом, и тогда они перестанут искать забвения от своей страшной жизни в кабаке? Говорим ли наконец о том, что они нуждаются в развлечениях, свободных от навязших в зубах назиданий, и что самый Мальборо-Хаус может представляться кошмаром для великого множества этих людей, которые тем не менее исправно платят налоги и обладают бессмертными душами? Когда же мы перестанем закрывать глаза на суть дела, когда найдем в себе мужество сказать: "Все эти люди - мужчины, женщины и дети - живут в нечеловеческих условиях, и при нынешнем порядке вещей мы в самом деле не представляем себе, как могут они проводить свое свободное от работы время иначе, чем они его проводят обычно - шатаясь бог знает где, напиваясь до безобразия и затевая ссоры и драки?" Всякий, кто знаком с истинным положением дел, знает, что все это - святая правда. Но мы, вместо того чтобы настаивать на этой правде, посылаем в облегчение участи очередной жертвы злодея, только что не умертвившего ее, - посылаем ей на адрес полицейского суда пять шиллингов марками, а сами, приложив к своей чахлой совести этот липкий пластырь из шестидесяти портретов английской королевы, отправляемся в ближайшее воскресенье слушать церковную проповедь.

345

Впрочем, оказывается, не одни мы, простые смертные, имеем низость прибегать к деньгам как к целебному бальзаму на все случаи жизни. Наши вожди, несущие знамя, за которым мы следуем, показывают нам пример, поступая точно таким же образом. Не так давно был День Благодарения, и в памяти у всех должно быть свежи объявления, появившиеся в ту пору в газетах о наиболее выгодных вкладах для спасения души. Авторы этих объявлений, да и все это сребролюбивое племя, публикующее свои красноречивые и благопристойные призывы, ни на минуту не сомневаются в том, что благодарные чувства следует выражать посредством денег. Если мы желаем одержать еще одну победу, то мы не можем надеяться заполучить ее бесплатно или хотя бы в кредит, - нет, подавай наличные! Нам предлагали оплатить новый орган в церкви, треуголку и алые панталоны церковного сторожа, купленные ему в рассрочку старостами, счета маляров и стекольщиков, которые привели в порядок часовню, - и взамен протягивали билет, обеспечивающий место по ту сторону Севастополя *.

И мы платили денежки - и получали взамен билет. Кто из нас не раскошеливался! Мы уплачивали недоимку за церковный орган, оплачивали счет за треуголку и панталоны сторожа, погашали задолженность маляру и стекольщику, и считали, как говорится, что с нас больше и спросу нет.

346

Многие из нас расставались со своей мелочью так легко лишь потому, что предпочитали платить этот своего рода штраф, только бы ничего не делать. А дело, которое требовалось от нас, было трудным. Всеобщий паралич охватил мозг и сердце страны; фаворитизм и рутина проникли повсюду, истинные достоинства ни во что не ставились. Небольшая группа людей лишила нас силы и обратила ее в слабость, а три четверти земного шара с интересом воззрились на это замечательное зрелище. В эту критическую пору от нас требовалось одно: твердо стоять за явную правду и бороться с явной неправдой. Но подобная деятельность требует некоторого усилия, джентльмену не подобает ей предаваться, она противоречит хорошему тону; и вот мы с радостью платим штраф.

Но если бы все, кому полагается служить в армии, платили бы штраф, вместо того чтобы идти в солдаты, страна осталась бы без защитников. О мои соотечественники, есть войны, в которых сражаются не солдаты, войны, которые между тем столь же необходимы для защиты родины, войны, в которых призван участвовать каждый! Деньги - великая сила, но и они не всемогущи. Если бы сложить пирамиду из денег, которая бы своей вершиной достигала самой луны, то и она не заменила бы собой ни одной крупицы гражданского долга.

3 ноября 1855 г.

347

ПРИМЕЧАНИЯ

Стр. 282. В нашем девятом томе нам по ходу дела пришлось наводить справки...- Имеется в виду 9-й том журнала "Домашнее чтение", статья "Где они?" английского журналиста Джорджа Ссйла, постоянного сотрудника диккенсовских журналов "Домашнее чтение" и "Круглый год". В 1856 г. Сейла - корреспондент "Домашнего чтения в России". Оставил любопытные мемуары.

...дружески расположенная к нам газета "Экзэминер". - "Экзэминер** - еженедельник либерального направления, выходивший по воскресеньям, с 1847 г. редактировался другом Диккенса Форстером.

Стр. 285. Акт об охране общественного здоровья. - Диккенс, по-видимому, имеет в виду парламентский закон 1847 г. о здравоохранении, содержавший статьи об улучшении городского хозяйства, о банях и прачечных, а также закон 1851 г. об улучшении строительства и содержания домов.

Уайтчепл - северо-восточный район Лондона, населенный беднотой и наиболее неблагополучный по количеству трущоб.

Стр. 286. ...корреспонденция "Таймса" пролила свет на монбланы злоупотреблений. - Преступная халатность и прямые злоупотребления в снабжении и обеспечении английских войск в Крыму и в Малой Азии приняли такие размеры, что даже консервативная газета "Таймс" вынуждена была выступить с сенсационными разоблачениями.

Стр. 287. ...цепляться за цветок предостережения, который мы нашли и сорвали среди крапивы войны? - Несколько измененное выражение из письма Фальстафа (Шекспир, Король Генрих IV, часть I, акт II, сц. 3).

568

Стр. 289. Разве "ловкий" содержатель цирка, который сделал ...такую няню Вашингтона, такого карлика, такого поющего ангела на земле; который сделал себе такое состояние и, сверх всего, такую книжку... - Речь идет о П. Т. Барнуме, демонстрировавшем старую негритянку, которую он выдавал за няню Вашингтона, 106 лет от роду. Когда она вскоре умерла, вскрытие показало, что ей было не более 70 лет. "Поющий ангел на земле" - знаменитая шведская оперная актриса Женни Линд. Состояние, оставленное Барнумом, оценивалось в 17 млн. долларов. Диккенс мог знать только о первой книге Барнума "Как я стал миллионером".

...нью-йоркский шляпник побил мировой рекорд на аукционе, где продавались места на концерты Женни Линд.- Во время организованного им турне знаменитой певицы Барнум продавал билеты с аукциона. Максимальная цена - 650 долларов - была уплачена шляпным торговцем на концерте в городе Провиденс, штат Род-Айленд.

...старого гранитного штата...- речь идет о штате Нью-Гэмпшнр.

Стр. 291. Псам на съедение, - Английское идиоматическое выражение "go to the dogs" - "отправиться к собакам" означает: пойти прахом, вылететь в трубу, погибнуть. На обыгрывании этого образа построена вся статья, в которой Диккенс рисует процесс разорения и деградации представителей мелкого дворянства Англии, у которых не хватает деловой сметки и Энергии.

Стр. 293. Сапдхерст - военное училище, основанное в 1802 г. (графство Беркшир).

Стр. 295. Актеон - охотник, подстерегший купавшуюся богиню охоты Диану, был в наказание превращен ею в оленя и растерзан своими же собаками (антич. миф.).

Стр. 300. ...у безвестного места, именуемого Балаклавой...- Во время Крымской войны, 25 октября 1854 г., по приказу бездарного самодура, английского главнокомандующего лорда Раглана, бригада легкой кавалерии была брошена -на укрепленные позиции русских под Балаклавой, чтобы отбить пушки, захваченные ими накануне у турок. Атакующие были почти полностью уничтожены перекрестным огнем русских батарей. Среди погибших был цвет английской аристократической молодежи. Хотя этот эпизод и прославлен поэтом Теннисоном в его балладе "Атака легкой кавалерии", дата балаклавского сражения считается черным днем в военной истории Англии.

569

Стр. 303. Братья Беринг - банкирский и торговый дом, ведший оптовую торговлю с Востоком. В 1855 г. Диккенс определил в фирму Беринг своего старшего 18-летнего сына Чарльза.

Стр. 309. ...один из родственников был по ошибке убит в лазарете в Скутари. - В 1854-1855 гг. в предместье Стамбула Скутари находился лазарет английского экспедиционного корпуса, высадившегося в Галлиполн.

Стр. 310. Рэбак Джон Артур (1801-1879) - английский политический деятель, в течение 30 лет член парламента от Шеффильда. Во время Крымской войны внес в парламент запрос о злоупотреблениях и халатности военной администрации, что привело к падению министерства Эбердина. Был председателем комиссии по расследованию злоупотреблений при снабжении армии и флота.

Стр. 319. Сэр Джаспер Джанус. - Имя двуликого бога Януса (антич. миф.) по-английски звучит Джанус.

Стр. 328. ...вы исполняете должность священника в обширном приходе, именуемом "Верблюд и Игольное ушко". - По-видимому, речь идет о священнике из богатого прихода, поскольку в евангелии сказано: "Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное".

Стр. 330. Джон Бвньян (1628-1688) - английский писатель, представитель демократических слоев пуританства, автор аллегорического романа "Путь паломника" (1678-1684).

Стр. 333. ...на оптовом складе, помещающемся на Даунинг-стрит. - Даунинг-стрит, 10 - резиденция английского премьер-министра.

Стр. 335. Головотяпство... известен недавний случай, когда оно явилось причиной гибели многих тысяч людей. - Диккенс намекает на огромные потери английской армии в Крыму и на Малоазиатском побережье из-за нераспорядительности военных властей.

Стр. 341. Белгравия - аристократический квартал в Лондоне.

Сэвен Дайелс - район трущоб Лондона.

Стр. 344. Бробдиньякские ослы. - Бробдиньяк - страна великанов в "Путешествиях Гулливера" Свифта.

Стр. 345. Шеллоу - судья, персонаж комедии Шекспира.

570

"Виндзорские кумушки" и трагедии "Король Генрих IV" (часть II).

Стр. 346. ...билет, обеспечивающий место по ту сторону Севастополя - то есть место на дне Черного моря, поскольку союзники осаждали Севастополь с суши.

Hosted by uCoz